Египет-69

Израильтяне имели явное превосходство в воздухе, успешно бомбили наши, то есть египетские, ракетные и радиолокационные установки, а наши, то есть египетские, МиГи неохотно ввязывались в бой, так как почти всегда терпели поражение, наши устаревшие ракеты земля – воздух были малоэффективны, а зенитная артиллерия ПВО, сколько я ее ни видел в действии, ни разу ничего не сбила. Зато говорили, что танки у нас «что надо», но проверить их боевые качества арабы смогли лишь в 1973 году, когда у власти был Садат и в Египте уже не осталось ни одного нашего военного советника. Садата у нас поначалу считали «другом Советского Союза», верным преемником Насера, потом же, когда новый лидер Египта стал гнуть проамериканскую линию, прошел слух, что пятидесятидвухлетний здоровяк и, что называется, красавец-мужчина Гамаль Абдель Насер умер не без помощи своего лечащего врача. Тот втирал при массаже особую мазь, полученную от израильских спецслужб, которая постепенно приводит к параличу сердца. Эту версию я впервые услышал от генерал-лейтенанта Голубева, Героя Советского Союза, летчика, советника командующего войсками ПВО Египта и моего главного начальника, которая после подтвердилась… Насер умер в 1970-м, Анвара Садата убили в 1981-м, и оба эти имени почти ничего не говорят нынешнему молодому поколению. Редко вспоминают и знаменитую Асуанскую плотину, «памятник советско-египетской дружбе», а сама дружба каких бы то ни было народов воспринимается как советский идеологический анахронизм. И еще Афганистан, огромной тенью заслонивший ту неизвестную нашу (мою) войну… Новая, неведомая, ни на что прежнее не похожая жизнь… Так что же там все-таки было?

Итак, однажды, через пять часов перелета, я попал из лютой московской январской зимы как бы в начало осени – ночь, плюс четырнадцать и темный ветер, чахлые деревца вдоль дороги, выхваченные светом фар нашего микроавтобуса, где сонно-устало молчала наша новоприбывшая команда. Возле таможни нас перехватил наш человек в пальто фабрики «Большевичка», кепчонке от «Красной Зари» и что-то долго вдалбливал невозмутимому таможеннику на том немыслимом арабском, на котором спустя полгода заговорю и я. Но и без арабского языка я понял, что русские, то бишь советские, здесь на особом, привилегированном положении.

А утром – начинающийся утробным визгливым скрипом иерихонский рев ишака, трубящего то ли о кончине мира, то ли о его рождении, молодой араб в полосатой, до пят галабее, неохотно уступающий автомашинам проезжую часть дороги, халаты, велосипедные тележки, вывески, жаровни, пряный, пестрый, кричащий, веселый, рыдающий мусульманский мир. К полудню было уже плюс двадцать, на солнце почти жарко, а в тени – почти холодно, и мои непривычно загорелые соотечественники, деловито сновавшие из кабинета в кабинет «русского офиса» (виллы в обрамлении вечнозеленых деревьев), советовали не снимать пальто во избежание почти неизбежной по приезде простуды.

Я не простудился, но на третий день страдал жестоким расстройством кишечника, случившимся по причине внушенной мне еще на московском инструктаже микробофобии: в Ниле не купаться, сырую воду из-под крана не пить, фрукты и овощи стерилизовать в марганцовке…

Мой сосед по комнате на третьем этаже нашей пересыльной гостиницы под названием «Сауд-2» маялся здесь в ожидании назначения уже целый месяц. Ему, майору, никак не могли определить ни места службы, ни подсоветного, и он, как и мы, новоприбывшие, по утрам ходил отмечаться в офис, а по вечерам глушил в гостиничном буфете бренди, выгодно обмениваемое в пропорции один к трем на нашу «Столичную». У него было полчемодана запасенных на родине мясных кубиков, так что он разнообразил свой рацион лишь местными лепешками и яйцами.

Все бешено экономили, копя на машину: за год – «москвич», за два – «Волга». Даже студенты-переводчики, получавшие меньше спецов, ухитрялись путем жестоких самоограничений наскрести за год на тачку, покупаемую притом без всякой очереди – на валюту, вернее на сертификаты. Вот и я из студента-бессребреника превратился вдруг в человека состоятельного, почти богатого, по советским меркам, и в мелкого буржуа – по арабским. Чувство материальной состоятельности было для меня абсолютно новым и приятным. Я не мог подавить его, превратиться в скупого рыцаря и пускал деньги на ветер, впитывая новые впечатления.

Многие мои коллеги, в отличие от советников, придерживались той же философии, но, думаю, немалую роль в этом играла наша молодость – ни жен, ни детей, романтика… Некоторые приехали сюда служить по распределению по окончании вуза, но были и такие, как я, взятые на год как бы на переводческую практику после четвертого курса – с английским языком в арабскую страну… Или у Министерства обороны не хватало собственных кадров, или же студенты обходились дешевле. В любом случае я лично был премного ему благодарен за столь щедрый подарок.

Всех соотечественников, с которыми мне потом пришлось работать, я мысленно подразделял на интеллигентных и неинтеллигентных. Мой сосед по комнате относился явно ко второму разряду. Арабские же офицеры были отменно воспитаны, с хорошими манерами, исполнены достоинства и самоуважения – прежде чем соприкоснуться с нашим воинством, многие учились военной науке в Западной Европе, в военных академиях Франции и Англии, но после войны 1956-го за Суэцкий канал с объединенными силами этих стран, а особенно после поражения в войне 1967 года, когда Насер окончательно отвернулся от Западной Европы и от американцев, поддержавших израильтян, этим офицерам ничего не оставалось, как принять по его решению и выбору нашу, советскую, дружбу и помощь.

Они были вполне доброжелательны, но скорее по долгу службы, все-таки нам не ровня – верхний слой египетского общества, военная аристократия и буржуазия. Мы явились в чужой монастырь со своим уставом, и они, униженные своим поражением и жаждущие реванша, вынуждены были терпеть наш полный превосходства тон. Как, впрочем, и раньше вынуждены были терпеть тех же англичан.

Все мы, советские, осознавали себя представителями великой и мощной державы, пришедшей на помощь младшим египетским братьям, – многое нам здесь казалось диким: вопиющая бедность рядом с богатством, неистовая религиозность, тотальная неделовитость, это вечное «иншаалла» – «на то есть воля Аллаха»… Мы-то как бы уже решили все социальные вопросы, у нас-то не было нищих, безработных, у нас были дешевые продукты питания и жилье, бесплатная медицина и обязательное среднее образование, могучие армия и флот и космическая программа, где мы шли нос в нос с американцами, – те готовились к высадке на Луну, а мы запускали туда автоматические станции, и это казалось разумней, – наше слово в международных делах было весомым, наши аргументы, подкрепленные наличием атомных боеголовок, убедительны. У нас были бригады коммунистического труда, дома высокой культуры, мы еще строили коммунизм, до которого оставалось чуть более десяти лет. Наше оружие успешно противостояло американскому во Вьетнаме, наконец, мы только что решительно разобрались с Чехословакией… Наши советники поучали, а подсоветные слушали и деланно кивали.

* * *

Одному появляться в городе не рекомендовалось, все-таки хоть и дружественный, но дикий народ. Стоило завести с моим соседом разговор об арабах, как он начинал материться. Его тут решительно ничего, кроме зарплаты, не устраивало, даже местные мухи: они были назойливее отечественных, видимо голоднее. Да и он сам подсох за месяц, слегка осатанев от бульона с яйцом вкрутую и мутного бренди, в русско-татарских глазах его появился нервный блеск, и он звал меня с собой на «русскую виллу» (как бы наш Дом культуры), где можно было познакомиться с русской женой какого-нибудь советника, окопавшегося в танковой бригаде в Аравийской пустыне.

– Вот так и моя фря, – говорил он, ожидая приезда жены, – будет мне изменять, пока я там с евреями буду переплевываться.

Но о женщинах я пока не думал, а если и фантазировал о чем-то таком в неясном будущем, то воображение почему-то мне рисовало женщину Востока.

У моего майора были впалые щеки и тонкие злые губы, которые он кривил на любой мой ответ, и не потому, что тот его не устраивал, а по закону старшинства, как бы знающего все на два воинских звания основательней, чем я, новоиспеченный университетский лейтенант. Единственное, за что он меня все-таки уважал, – это за знание языка. Без языка тут швах. На точке, куда его планировали послать, даже переводчика не полагалось – вот и выдерживали в городе, пока он нахватается арабского или пока ему не подберут подсоветного, учившегося у нас, в Союзе. Но ничего, он проживет и на точке, по крайней мере, воскресенья в Каире у него никто не отнимет, тут, если это не Асуан, до самого далека не больше трехсот километров, вот если только жена бл. овать не будет. Я хотел было поинтересоваться, почему он такого плохого мнения о своей жене, но не стал.

…До площади Рамзеса мы доехали на трамвайчике, а дальше двинулись пешком. Площадь Рамзеса – это не только железнодорожный вокзал, откуда можно укатить на север, в Александрию, и на юг, в Луксор и Асуан, это еще и древнеегипетская базальтовая статуя Рамзеса и фонтан. Мощные струи били под углом как из пожарных брандспойтов, словно чтобы разогнать сизый вечерний угар улиц. Тротуары были запружены ободранными людьми, по дорогам мчались ободранные автомобили, но вся эта неведомо куда спешащая, кричащая и гудящая пестрая бедная масса выглядела вовсе не раздраженно и не угрюмо, а даже как-то весело и азартно, демонстрируя какую-то загадочно-могучую национальную радость и любовь к жизни…

Тем временем майор довел меня до торговых рядов и витрин, памятуя о том, что я собирался купить себе кожаный портфель. Было такое портфельное время, как теперь – рюкзачно-сумочное, и я не представлял себе своего делового экстерьера без красивого портфеля из натуральной тисненой кожи с накладной пряжкой и позолоченным или никелированным замком. Обилие товаров в центре торгового Каира меня поразило, особенно в сравнении с витринами моего отечества, предлагавшего в ту пору своим согражданам серый минимум необходимого. Здесь же было все, в том числе тысячи видов портфелей, глаза разбегались от невозможности выбрать, и я казался себе богачом, потому что портфель можно было купить всего за шесть египетских фунтов.

– Три! – тут же поправил хозяина магазинчика мой уже искушенный в торговле по-арабски майор.

– Мущмумкен! (Невозможно!) Шесть! – ответствовал хозяин, толстенький смуглый человек моих лет с коротко остриженной сизоватой головой.

– Ле мущмумкен? (Почему невозможно?) – с полоборота завелся майор. – Ты нам мозги не крути. Покупателей нет – товара до хрена. Не хочешь – уйдем. – Примерно такой смысл вкладывал он в неизвестные мне арабские слова.

– Четыре с половиной, – ответил хозяин, глядя на нас кротко, но твердо. Плохо же он знал моего взвинченного соседа, не догадывался, как тому надоел этот бесконечный базар-вокзал, ничего прочного, стабильного, надежного, никакого удовлетворения от покупки, когда выторгованное тобой в горячей схватке за три тут же, напротив, тебе предложат за полтора.

– Це-це-це, – входя в кураж, процекал он, как метрономом покачав указательным пальцем перед носом хозяина.

– Три! Талята паунд, и ни копья больше!

– Четыре, – сказал хозяин, – четыре фунта – и забирайте портфель, он ваш.

Но майор не собирался отступать.

– Да черт с ним, – сказал я, уже сожалея, что ввязался в эту историю, – я заплачу четыре. – Я готов был переплатить, дабы высоко нести дальше по Каиру честь представителя великой державы.

– Нет уж, постой! – схватил меня майор за руку, когда я потянулся за деньгами, будто это не я, а он покупал. – Три и все. Халас. Это дело принципа. Пусть радуется, что мы вообще к нему зашли. А могли пройти мимо. Понял? – повернулся он к хозяину магазинчика. – Портфелей до фига. Посмотрим в другом месте.

– Смотрите здесь, – сказал хозяин. – Три с половиной.

– Вот кнут, бляха муха! – удивился майор, похоже, впервые столкнувшийся со столь упорным сопротивлением. – Нет, ты погоди, мы его расколем. Три фунта! – выбросил он три пальца перед арабом. – Три фунта – и порядок, куллю квайс.

– Хорошо, – сказал араб. – Три фунта за портфель – десять пиастров для меня.

– Три фунта! – засмеялся майор в предвкушении окончательной победы. – Три фунта, или уходим. – И погрозил арабу пальцем. Человек, вдвое скинувший цену, был, по его разумению, безусловно, мошенником.

– Ладно, три, – сломался араб.

Я с виноватым видом достал из кармана три фунта.

– А вот погоди! – загорелся новой идеей майор. Победы ему уже было мало. – Переведи ему, что мы сейчас пойдем посмотрим, что у других продавцов…

– Он не понимает английский.

– Понимает. Они все понимают, когда нужно.

Я перевел. Я перевел и добавил, пусть он пока отложит наш портфель, мы скоро вернемся. Араб вспыхнул, покраснел, глаза его засверкали.

– Тогда нет портфель за три фунта! – страстно сказал он.

– Не хочет за три? – зевнул майор. – Ну, что ж, пошли. – Обняв меня за плечо, он подтолкнул к выходу. Я молча подчинился. Лучше было уйти, чем терпеть этот немыслимый, с моей точки зрения, позор. Но у входа я с удивлением остановился. Перед нами, загораживая дверь, стоял хозяин. Стоял он вежливо, но твердо, глядя в сторону, и был в его глазах какой-то всепрощающий свет. Майор первым понял причину.

– Два девяносто? – переспросил он.

– Два девяносто, – горестно вздохнул араб и вернулся за нашим портфелем.

– Во пройда! – восхитился майор. – Я ж тебе говорил. Хочешь, за два с полтиной оттяну?

– Хватит, – сказал я.

– Ну смотри… – протянул майор, покрутив плечами в избытке еще нерастраченных сил.

Расплачиваясь, я не смел поднять глаз – мне казалось, что мы, пользуясь военным временем, когда покупательная способность населения резко упала, а туристов нет как нет, беспардонно обираем честного человека. Каково же мне было, когда, неуловимым движением спрятав деньги и сунув мне почему-то сразу потерявший свою привлекательность портфель, молодой хозяин магазинчика вдруг полностью преобразился – широкая улыбка осветила его круглое лицо, он дружески пожал нам руки, предложил по чашке кофе и пригласил заходить еще.

От кофе мы отказались, и всю дорогу майор вразумлял меня, говоря, что неторгующийся человек подобен здесь сумасшедшему или ишаку. Затем он решил по старой памяти посетить отель «Виктория» в центре города, откуда его и переселили в этот злосчастный «Сауд-2». «Это недалеко…» – беспечно махнул он рукой, но мы проблуждали минут двадцать, прежде чем он, такой непререкаемый, вдруг злобно признался, что не знает, куда идти.

А вокруг был Каир. Подсознательно я удерживаю себя от описания его улиц, его толпы, его жизни, вынесенной из домов и квартир на тротуары… На каждом шагу что-то продавалось, вещи, предметы, сонм каких-то мелких изделий, избыток деятельности человеческих рук, неумолимое добавление к сделанному вчера. Сувениры, дешевая бижутерия, американские сигареты, а на попыхивающих дымком тележках – разнообразные жареные съедобности. Да, вот он, щекочущий ноздри пряный дымок, запах Каира. А еще другие тележки, полные узнаваемо перезванивающих льдинок – в них прохладительные напитки, а еще лавочки с никелированными соковыжималками: заложил апельсин, даванул на рычаг – и нет апельсина, а все его содержимое в твоем стакане. Три апельсина – стакан сока, пять пиастров. За столько же можно купить целый килограмм.

И все-таки описание Каира где-то впереди. Я его пока не вижу. По цвету он коричнево-серый, покрытый пылью, с европейской добротной архитектурой, но запущенный, с приметами общего упадка. Жизнь переломилась – прежнее ушло, а новое с трудом себя определяет. Нищета на каждом шагу, но какая-то веселая, неуниженная. Арабская улыбчивость. И подспудное чувство, что египтянин свободней моего соотечественника, душевно свободней, естественней и непринужденней. Мой соотечественник легко узнавался по походке еще издали на любой, даже забитой людьми улице. Походка советского, а может, и русского человека – это наша история в картинках. Здесь агрессия и неуверенность и какая-то рабская хамоватость, ожидание окрика и жажда остаться незамеченным, здесь так много оттенков, что они поедают друг дружку, предоставляя глазу одну механику движения ножных мышц, спины и плечевого пояса, – так движется человек, только что вынутый из холодильника. Нет, еще не все. Это и походка осуждения, ибо чужую, иную, другую жизнь советский человек воспринимает болезненно, враждебно – она или выше или ниже его, но в обоих случаях он мучается. Советский человек не чувствует себя гражданином мира, не научен жить в настоящем – настоящим он живет воровски, украдкой от надзирающего за ним государства, строящего для него будущий рай. Советский человек всегда чувствует себя виноватым перед государством, если живет по-своему, и почти всегда готов к наказанию за своеволие. Все это – в его походке, и мне досадно, что, видимо, таков и я.

– Ну что, возьмем такси? – предложил вдруг майор, еще недавно уговаривавший меня пользоваться трамваем, поскольку такси дорого и небезопасно. Видимо, он решил, что мне будет приятно истратить на коллективный интерес сумму, которую он отторговал в мою пользу. Он еще не успел поднять руку, как возле нас резко затормозило такси, опередившее десяток других, бросившихся нам навстречу. Да и что говорить, если на всю улицу мы были, кажется, единственными иностранцами.

– Готель «Виктория»! – важно сказал майор, усаживаясь сзади и уступая мне почетное место рядом с водителем, место платящего по счетчику.

– Айуа, мистер, – задумчиво, наискосок кивнул пожилой сухощавый морщинистый араб, и мы поехали. Точнее будет сказать, что мы поползли, ибо передвигались в стаде непрерывно сигналящих клаксонами машин со скоростью пешехода.

– Где готель «Виктория», знаешь? – строго спросил майор таксиста, демонстрируя мне правила обхождения с таксистами.

– Да, мистер! – еще раз по изящной диагонали кивнул тот и, воспользовавшись образовавшимся впереди ничейным пространством, решительно повернул направо. Затем он столь же решительно крутанул баранку налево, и мне показалось, что улицу за стеклом машины я уже видел.

– Куда же ты едешь, бляха муха? – спохватился майор и постучал водителя по плечу. – Нам нужен готель «Виктория». Лязем.

– Айуа, мистер! – кивнул араб и что-то добавил в том смысле, что туда мы и держим путь.

– Куда же ты попер?! – теперь уже всерьез вцепился ему в плечо мой майор. – Это ж рядом, я ж знаю.

– Айуа, мистер! – кивнул араб, и старое философски-равнодушное лицо его слегка озадачилось.

– Я тебя, кнут, раскусил! – оскалился майор и совсем, как тому маленькому желтолицему арабу, погрозил таксисту пальцем. – Нарочно крутишь. Денежки, флюс, накручиваешь! – И майор потыкал в сторону старинного счетчика, укрепленного не в кабине, а снаружи, но в пределах нашей видимости.

– А где отель «Виктория»? – вдруг быстро и взволнованно заговорил араб. – Нет никакой отель «Виктория». Мафиш!

– Если мафиш, куда же ты нас, кнут, везешь? – Майор был уверен, что араб его прекрасно понимает. Таксист что-то пробормотал и, махнув рукой, остановил своего коллегу. Опустив стекла, они перебросились парой фраз. В секунду понабежал народ, готовый услужить, что рождало ощущение необыкновенной нашей значимости. Мальчишка протирал тряпочкой лобовое стекло, другой уже открывал дверь, полагая, что мы приехали, двое юношей в галабеях одновременно указали нам направление к «Виктории»: один налево, другой – направо.

– А ну вас к аллаху, – сказал майор, вылезая в открытую дверцу и намеренно не замечая протянутую к нему худую мальчишескую руку. Я расплатился с таксистом и тоже вылез. И правильно сделал. Неприметная вывеска отеля «Виктория» была как раз перед нами.

Внутри было также неприметно, кроме того, тихо и пусто. Грустный араб по имени Ахмед встал ради нас за стойку бара. Он помнил майора. Еще недавно новоприбывших из Союза привозили поначалу сюда. Теперь их принимал «Сауд-2», и здесь вообще никого не стало. И никаких доходов. Война разогнала всех туристов – теперь мало кто из иностранцев посещает Каир. Разве что богачи. Но они останавливаются в дорогих отелях на берегу Нила. А тут лишь русские и чехи, чтобы что-то строить или армии помогать.

В баре мы сидели одни, потягивая горьковатое пиво. Чтобы малость поправить дела Ахмеда, я купил дорогие американские сигареты. Майор предпочитал местный недорогой «Бельмонт». Видимо, я поспешил с сочувствием, поскольку оказалось, что Ахмед здесь вовсе не владелец. Гостиница принадлежала некой гречанке, жившей в Италии и наезжавшей проверить дела не чаще двух раз в год. Ахмед был управляющим, получал он втрое меньше меня – двадцать египетских фунтов в месяц. Фунт, кажется, оставался конвертируемым и не очень уступал английскому. У Ахмеда была жена, пятеро детей и трехкомнатная квартира. Платил он за нее девять фунтов в месяц. Я угостил его американской сигаретой – он с удовольствием затянулся, сохраняя, однако, на лице печаль.

Быстро, по-зимнему, темнело, и, когда мы отправились к себе домой, за Каиром, на той стороне Нила, еще не виденного мной, садилось солнце.

* * *

Помню некоторую муку первых своих походов в русский офис, похожую на ту, что испытывал я маленьким мальчиком-первоклассником по пути в школу, – как бы не заблудиться. В первый день школы, 1 сентября 1949 года, я и заблудился. Хотя накануне мама специально прошла со мной весь путь до школы с просьбой, чтобы я хорошенько его запомнил. Идти было недалеко, всего-то два квартала, но два – не один, и я ухитрился на обратном пути свернуть не туда. Моя сбившаяся с ног матушка нашла меня лишь под вечер: я сидел в нише какого-то дома – не плакал и никого ни о чем не просил, просто сидел, потому что не знал, куда идти. Вечная занятость родителей – оба работали инженерами на каком-то очень строгом закрытом предприятии – приучила меня сызмальства к необходимости самому осваивать неизвестные пространства. Новые незнакомые места не вызывали у меня чувства дискомфорта, и с годами у меня даже выработалась уверенность, что я хорошо ориентируюсь на местности.

Что-то похожее случилось со мной и в первые дни пребывания в Каире – когда я самостоятельно отправился пешком в русский офис. Я в общем запомнил путь, показанный мне моим майором, но по выходе на шоссе в уже богатой части Гелиополиса повернул не в тот переулок… Вроде я шел в нужном направлении, глядя на верхушки пальм, на чистые линии особняков за эвкалиптами, на с утра вымытые, еще мокрые, в отблесках солнца, плиты тротуара, на арабов в военной форме – они и охраняли наш офис и простой люд не подпускали, – и углубился в этот пустынный переулок, чувствуя, как вырастает напряжение вокруг меня: напряжение это шло от охранников в форме рейнджеров (зеленое сукно курток и брюк, малиновые береты), что стояли возле ворот в какой-то обрамленный зеленью особняк. С независимым видом я шел прямо на них, держа в руке только что купленный кожаный портфель, и чувствовал, что все их внимание сосредоточено именно на этом портфеле, притом что на араба я был совсем не похож. Один из охранников – высоченный красавец с автоматом на груди – двинулся мне навстречу, вопросительно глядя на меня и на мой портфель, и тут мои мозги озарила догадка, что я иду вовсе не в свой офис, а к вилле президента Египта Насера, она находилась по соседству с нашим офисом, о чем мне было сказано еще в первый день. Араб с автоматом на груди был уже почти рядом, когда, спохватившись, я сказал по-английски:

– Извините, кажется, я ошибся. Мне нужно в русский офис.

С лица араба схлынуло напряжение, и он готовно вытянул руку в требуемом направлении:

– Это там, русский офис – это там…

Я услышал, как охранники, стоящие у ворот, передают друг другу информацию обо мне, словно успокаивая друг друга:

– Хена руси хабир. (Это русский специалист.)

Наверняка в какой-то момент они меня приняли за террориста-самоубийцу со взрывчаткой в портфеле… Хорошо, что не задержали для выяснения личности, – это могло быть чревато…

* * *

Как-то угораздило из центра Каира возвращаться через Булак – район трущоб. Дома как развалины, без крыш, потому что и на крыше живут, балки торчат под будущие этажи. Дома тут растут вверх по мере разрастания семьи. Но живут не в домах – там только спят и делают детей, – живут на улице, в грязи, но не российской, а восточной – живописной. Нищета здесь отчаянная, но бедняки, попрошайки всегда веселы и в хорошем настроении. Мимо меня на двух тележках, запряженных осликами, прокатило многочисленное арабское семейство. Свадьба! Семья восседала на новом атласном стеганом одеяле розового цвета, в обрамлении новых атласных подушек. Видать, приданое! Все пели во все горло, прихлопывая в ладоши и всячески демонстрируя затрапезной улице свою ни с чем не сравнимую радость.

На второй тележке ехали шкаф с зеркалом и новая сверкающая на солнце посуда огромных размеров. Жениха и невесты не было. Прохожие провожали кортеж приветствиями и тоже принимались петь и прихлопывать. Затем осликов пустили вскачь ради пущей ажитации, и я еще раз подивился выносливости этих скотинок. Вот только кричат они по утрам не в меру – сначала раздается тонкий металлический визг и скрежет, а уж затем утробный трубно-пароходный рык как извещение о том, что пора в путь-дорогу.