Сочинения

Но он ее не побранил еще; он только молча посмотрел на нее и в этом взгляде было так много упрека и вместе с тем так много любви. Да! Он любил Эстерку, и она в один миг поняла это и поняла всё его поведение по отношении к ней. Она покраснела и не могла взглянуть ему в лицо, как не могла решиться стронуться с места.

Когда хлебный торговец, покончив дело с Блаувейсом, вышел из шинка и Минчеву пришлось лезть на козлы, Эстерка бросила на него быстрый, робкий взгляд, Минчев же ответил ей самым дружеским поклоном, таким поклоном и такой улыбкой, каких Эстерка ни разу еще не получала от него за всё время их знакомства.

С тех пор Минчев начал чаще и чаще появляться в шинке; он попадал к шинку не только без пассажиров, но даже и без лошадей, без кнута, словом отнюдь не по обязанностям возницы, а лично сам для себя; сидя в общей комнате он обыкновенно следовал взглядом за всеми движениями Эстерки. Раз, что приходил в шинок Минчев, надобилось конечно, приходить туда и Пинчеву; естественно но этому, что и он приходил тоже. Пинчев и Минчев принимались за свои бесконечные споры но вопросам возбуждаемым Талмудом, а Эстерка обыкновенно старалась всякую свободную минуту сидеть возле них, сидеть и с самым искренним любопытством и уважением выслушивать всё, что говорил Минчев. Раз случилось, что купец Маркус Йоллес явился к Блаувейсу и явился за советом; при этом оказалось, что вопрос был из числа таких, в которых Блаувейс и сам мог ориентироваться не более своего гостя; как ни тянул виноторговец свою длинную бороду, как ни щипал ее, но никакого совета Йоллесу дать он всё-таки не мог. Пинчев, как раз находившийся на этот раз в шинке, вступил в разговор – дело касалось его конька, т. е. Талмуда.

– Все великие Талмудисты – начал он, – даже Маймонид и Яков Бен-Ашер разрешают вкушать во время праздника пасхи от стручковых плодов, как-то горох, бобы, чечевицу и сверх того разрешают пшено и рис; ученые эти даже говорят, что евреи, не вкушающие таковых произведений земли в пасхальное время, поступают не разумно. И действительно, только среди польских евреев стручковые плоды не потребляются во время пасхи, остальные же наши единоверцы вкушают их с спокойной совестью.

– Но как же так? Ведь в книге Иосифа значится, что стручковые плоды не разрешаются! – возразил Маркус Йоллес.

– Извините! – не согласился Пинчев. – Во-первых, говорится об этих плодах не в книге Иосифа, а в примечаниях раввина Моисея к этой книге и, во-вторых, говорится не то, что вы только, что сказали, а вот что: «многие люди и считают воспрещенными стручковые плоды на время праздника пасхи». Спрашивается теперь: кто же эти «многие люди?» «Глупцы!» отвечают Талмудисты и отвечают основательно. В книге Моисея (3. 12, 14.) сказано: «в вечер четырнадцатого дня первого месяца должны вы вкушать пресный хлеб». В Мошне (трактат Пессохим) значится: «из следующих родов хлебных растений может быть изготовляем пресный хлеб»; при этом перечислены там: ячмень, овес, полба, и др. Талмуд же задает такой вопрос: «может ли быть доказано, что только из ячменя, овса и полбы, а напр., отнюдь не из риса может быть изготовлен пресный хлеб?» Рис-Лакиш и дает ответ; Моисей (5. 16. 3.) говорит: «при пасхальном агнце должен ты не вкушать кислого хлеба и все семь дней потреблять лишь пресный хлеб, что понимать надо как хлеб, изготовленный из такого хлебного растения, вещество коего дает возможность изготовления из него пресного, непоквашиваемого, хлеба». Далее значится, что рис и полба принадлежат к числу таких хлебных растений, зерна которых будучи измолоты и обращены в тесто имеют кисловатый вкус, по не лишен способности настоящего брожения и обычного для хлеба квашения. Следовательно, Талмуд признает, что из риса можно изготовлять не квашеный хлеб, а значит, что и нет ничего запрещенного в потреблении риса во время праздника пасхи.

Маркус Йоллес склонил голову в знак согласия и вышел с Блаувейсом в другую комнату. Что они там говорили, осталось неизвестным, но последствия разговора были таковы: два дня спустя самый популярный из местных сватов Финкель Шмольлебен явился к Пинчеву и вслед за тем весь еврейский мирок от Черновица до Лемберга узнал о том, что Пинчеву привалило счастье; новость была действительно из поразительных: богатый купец Маркус Йоллес выдавал замуж свою дочку Рахиль за Пинчева.

Надо впрочем сказать, что «привалившее счастье», как и всякое другое человеческое счастье, было не лишено темных сторон; дело в том, что сам-то объект счастья, сама Рахиль, была не более, как нечто, напоминающее разбитую и плохо склеенную куклу, довольно ничтожная фигурка с маленьким зеленовато-бледным лицом, покрытым изобильными веснушками и украшенным глазами с вечно красными, воспаленными глазными веками. Конечно, Рахиль, такая, какой она была, являлась довольно горьким орехом, но за то орех этот был густо позолочен, в роде всем известных орехов святочной елки.

Само собою разумеется, что Пинчев был очень доволен сложившимися обстоятельствами. Бывает же доволен своей судьбой какой нибудь юный франтик из среднего сословия, когда судьба эта пошлет ему в супруги сороколетнюю графиню со вставными зубами и общим видом ободранной кошки! В данном же случае положение было еще завиднее: Пинчев сразу становился вполне состоятельным человеком, человеком, которому все завидовали, которому все охотно кланялись с полным унижением, свадьбу которого праздновали так торжественно, что хоть бы кому.

На следующий день после свадебного пирования Минчев зашел в шинок Блаувейса, зашел, не питая особенной надежды на возможность увидеться в этот раз с Эстеркой и полюбоваться её развевающимися косами, дружелюбными, ласковыми глазками, маленькой ножкой обутой в красные туфли.

Сам Блаувейс творил в эту минуту свою утреннюю молитву, почему и пребывал за печкой; однако он всё-таки улучил возможность кинуть взгляд на вошедшего Минчева. Затем, окончив молитву и освободившись от молитвенного ремня, вышел он из-за печки и с видом милостивого султана, понимающего цену каждого своего слова обратился к Минчеву.

– Минчев, вы – великий ум! – изрек он.

– Не слишком ли много будет чести? – усомнился скромный Минчев, поднявшись с улыбкою с лавки на встречу хозяину.

– Да! вы – великий ум! Вы совершенно, в пух и в прах разнесли в эту ночь Йоллесова зятя. Вы сдунули все его доводы, как перышки.

И Блаувейс в подтверждение дунул в пространство, как бы желая изобразить, как Минчев сдувал перья Пинчевских доводов. Минчев опять улыбнулся.

– Вы – свет Талмуда! – продолжал Блаувейс. – И я, я сам… Я буду за честь считать, если вы сделаетесь моим зятем.

Тут уж Минчеву было не до улыбок; он напротив того покраснел до ушей, сердце же его, обыкновенно столь покойное, сразу забило тревогу. Как раз в это мгновенье вошла в комнату Эстерка.

– Вот и сама девушка! Она должна сделаться вашей женой, – безапелляционно решил Блаувейс.

Эстерка тоже вспыхнула, как маков цвет; в недоумении глядела она на Минчева, пока тот совершенно растерянно смотрел на нее.

– Что ж ты довольна? – спросил Блаувейс, обращаясь к дочери.

– Я? Да, довольна! – отвечала та, опустив глазки в землю. – Но доволен ли господин Минчев?

– Чего же бы он был недоволен, порешил за Минчева Блаувейс, – беря тебя и получая в придачу 10,000 гульденов всё в чистых, хороших дукатах.

Так и был порешен вопрос о браке Минчева с Эстеркой; дело обошлось без обычного в подобных случаях свата, без всяких дипломатических подходцев, словом, совсем во вкусе Блаувейса, который, чувствуя себя султаном, не прочь был иногда от издания высочайших повелений в своем государстве.

Свадьба Минчева была отпразднована с неменьшею торжественностью, чем бракосочетание Пинчева с Рахилью Йоллес. Конечно, Блаувейс мог бы легко даже превзойти Йоллеса по части свадебного пирования – он был богаче последнего – но, не желая сам оставаться в тени, он в тоже время не желал унижать и Йоллеса, придавив его своим богатством. В одном только отношении – и это уж помимо воли Блаувейса – свадьба Минчева отличалась от Пинчевской: Минчев не предпринял подобно Пинчеву на всю свадебную ночь диспут по вопросам Талмуда; напротив того, он даже тщательно избегал заводить речь о Талмуде и старался всё время находиться близ своей молоденькой жены.

Пинчев и Минчев были до сего времени, как известно читателю, трудолюбивые люди, люди, усердно работающие из-за куска хлеба; всякий мог брать пример с них по части того, что значит быть работящим человеком. Теперь же, запасшись богатыми женами, они очень изменились. Конечно, они не сделались ни пьяницами, ни шалопаями, ни дон-жуанами – между польскими евреями дон-жуаны так же редки как и Меламены – оба они даже продолжали заниматься каждый своим ремеслом, но только совсем не так, как прежде. Жизнь их была более, чем обеспечена и потому с каждым месяцем всё более и более покидали они и свои занятия, и даже своих жен, словом, покидали всё, что угодно из-за Талмуда. Некоторым образом они заплутались в том прекрасном саду, из которого, но выражению Талмуда же, из четверых гулявших в нём, счастливо вышел один раввин Акиба.

Они спорили, и спорили во всяком месте, во всякое время, спорили, не чувствуя утомления, ни разу не дав остынуть вечному жару, воодушевлявшему их. По началу жены их относились к ним с удивлением, смешанным с благовением, а затем чувства эти сменились сожалением, а под конец дело дошло и до упреков. Но ничто не помогло! Если Рахиль начинала упрекать и плакать, то Пинчев направлялся к заднему крыльцу и оттуда устремлялся со скоростью степной лошади, за которой гонятся волки, к деревне, где жил Минчев; если обиженная Эстерка, покраснев от обиды и сделавшись от того еще более хорошенькой женщиной, начинала наступать на своего мужа, то Минчев быстро выходил вон, вскакивал на лошадь и быстро мчался в городок, туда, где красовалась расписная вывеска над магазином Пинчева.

Если Минчеву случалось ехать в город с каким нибудь помещиком-пассажиром, который желал отдохнуть в гостинице Белого Орла, то прежде столь аккуратный, столь усердный Минчев, не давал теперь себе труда даже распреч лошадей; поручив и экипаж, и лошадей, гостинному дворнику, бежал он к Пинчеву, который обыкновенно сидел на каменной скамейке у своего дома, шил какое нибудь платье; едва завидя Минчева, Пинчев начинал чуть не дрожать от волнения; дыхание спиралось в его груди.

Когда помещику-пассажиру требовалось выехать домой, оказывалось, что бричка стоит у ворот, но лошади не только не были запряжены, но даже они еще и не выведены из конюшни. Польский пан начинал злобно дымить своей трубкой, пуская из неё целые облаки синеватого дыма и ругаться от нетерпения.

– Пёсья кровь! Куда девался этот жид проклятый? – кричал он.

– Иду, иду! – слышался голос Минчева, который вел лошадей и в тоже время продолжал свою беседу с шедшим за ним Пинчевым. – Мы должны слушать, терпеть и молчать.

– Где же это написано? – с азартом приставал Пинчев. – Я не знаю, где это можно вычитать!

– Ты не знаешь Пинчевле, да я-то знаю!

– Проклятый раскисляй! – кричал между тем помещик. – Что же ты не запрягаешь?

– Я и то запрягаю! – успокаивал его Минчев, начиная действительно запрягать, и потягивать, и закреплять разные ремешки. Пинчев всё время продолжал вертеться около него. Схватив Минчева за рукав, он приставал:

– Где же это написано Минчев?

– Что?

– Что мы должны слушать, молчать и терпеть?

– Это значится у Моисея: I. 25, 14.

– А я и не знал этого!

– Разве не называются три сына Израильских Мишнах, Думах и Мамах?

– Конечно, они так называются.

– Ну так: Мишнах значит слушать, Думах значит молчать, Мамах значит терпеть…

– Готов ли ты наконец? – Кричал пан.

– Готов, готов, ваша милость.

Но оказывалось, что кнут исчез куда то, надо было найти его. Минчев искал кнут, Пинчев помогал ему в этом занятии, но оба они кнута не находили.

– Я желаю ехать, слышешь ты? – кричал пан. – Пусть чёрт возьмет твой кнут!

– Да он уж и без того забрал его; – ворчал яро себя Минчев. Затем он влезал на козлы наклонялся еще раз к Пинчеву и начинал нахлестывать вожжами лошадей; несчастные, тощие животные сбирались с силами, затем: раз!.. Лошади рванули, Минчев летел с козел, бричка же с пассажиром продолжала стоять на месте.

Оказывалось, что Минчев, мысли которого были заняты Талмудом и Каббалистическими толкованиями скверно заложил лошадей; надо было опять кое-где закрепить, кое-где подтянуть, подвязать.

На его несчастье пропавший было кнут как раз оказывался в бричке и потому в конец разозленный пан-помещик, схватив его, начал им полсовать широкую Минчевскую спину.

По окончании этой операции Минчев только слегка бросал взгляд на сердитого пана.

– А знаешь ты, – обращался он к Пинчеву, – что значит это место в книге сына Сирахова: «Кинах, Думиах, Веададах?»

– Это место земли обетованной! – пояснил Пинчев.

Разумеется, это названия мест! – соглашался Минчев, влезая снова на козлы, так как теперь уже всё в запряжке было в исправности. – Но обозначают-то эти имена совсем другое.

Бричка начинала приходить в движение.

– Что же могут они еще обозначать? – допытывался Пинчев, держась рукою за козлы.

– Кинах обозначает: «если ближний подает нам повод к возмездию!»

Бричка катилась уже по улице, Пинчев же бежал рядом продолжая держаться за нее, словно боясь преждевременно расстаться с Минчевым. – А Думиах? – кричал Пинчев на бегу.

– Думиах значит: «и ты не воспользуешься тем».

Пинчеву приходилось перестать держаться за козлы; это становилось опасным, так как бричка катилась во всю прыть Минчевых клячей.

– А Веададах? – тем не менее кричал бегущий Талмудист.

– Значит: «то Господь воздает тебе!» – кричал Минчев, оборачиваясь назад…

Пинчев возвращался домой, обогащенный таким новым знанием, и там заставал Рахиль, распарывающую только, что сшитую им работу.

– Посмотри, что ты наделал Пинчевле! – обращалась она к нему со слезами.

– Что я наделал?

– Ты Пришил наизнанку рукав у графининого платья, да еще шлейф в грязи выпачкал.

– Ничего! рукав я переменю, а грязь я счищу. А знаешь ли ты, что значит Кинах, Думиах и Веададах?

– Не знаю я, да и знать то мне это незачем!

– Я объясню это твоему отцу, это очень обрадует его!..

Раз в городке случился пожар, принявший на столько серьезные размеры, что около пятидесяти домов сделались жертвою пламени. Минчев в числе других окрестных евреев явился на помощь с пожарной трубой; надо отдать справедливость: в деле борьбы с таким общественным бедствием местные евреи являли собою образчики гражданского мужества; ни один человек не оставался без дела, мужчины, женщины, старики, дети, всё пришло на помощь, всё лезло чуть не в огонь, спасая имущество погорельцев.

Пинчев и Минчев работали на деревянной крыше горевшего дома; первый киркой, второй ломом срывали загоравшиеся доски крыши и бросали их на улицу, где другие заливали их водой.

– Согласно воле Иеговы – проговорил Пинчев, – мы должны были бы сотворить одну из тех 613 молитв, которые помогают человеку в то время когда жиснь его в опасности.

– А кто же это сказал, что таких молитв 613? – иронически осведомился Минчев, продолжая работать.

– Как кто сказал? – Вспыхнул, как порох Пинчев. – Талмуд это сказал! Раввин Симсой сказал 613 формул дано было Моисею на горе Синайской, и именно: 365 по числу дней в году, а 248 по числу членов человеческого тела. Доказательством служит то, что в самом названии Торы буквы изображают число 613.

– Опять-таки неправда!

– Что неправда?

– То что название Торы изображает число 613.

Да… впрочем ты прав! Но если ты прибавишь к числу, изображаемому буквами названия Торы те две формулы, которые даны народу Иудейскому Иеговою помимо Моисея, то и выйдет 613.

– Молитв имеется в наше время не 613, а 14000, – возразил Минчев, – и раввины ищут только глупца, который поверил бы этому.

– Но эти молитвы не Моисеевы, это молитвы раввинов!

– Верно! Но раввин, Авраам бен-Давид, указывая на раввина Моисея бен-Моймона, который первым изложил 613 формул молитв, говорит, что в это число вошли многие раввинские молитвы, вовсе и не бывшие никогда молитвами Моисея. Да и к чему вообще нужна такая пропасть молитв?

– К чему? – начал было Пинчев, но дым перехватил ему горло. Огненный язык рванулся не очень далеко от споривших сквозь крышу, на которой они работали.

– Они еще сгорят там! – Слышались снизу голоса. – Слезайте, слезайте, скорее!

Балки начинали шататься под диспутантами, но Пинчев с Минчевым не замечали этого.

– Но началу люди были благочестивы, – продолжал Минчев свои доводы, выкрикивая их во всё горло, чтоб быть слышимым из-за окружавшего их треска, – потому они могли, как прекрасно выразился раввин Исаак Хабиб, носит ярмо такого изобилия молитв; позднее же они сделались неспособны к этому, почему уже Давид сократил число молитв до одиннадцати.

Жалобный крик, раздавшийся с улицы, наконец, обратил на себя внимание диспутантов. Там стояла Рахиль, облеченная в ночную кофту, которая своей пестротой и количеством разноцветных пятен напоминала более всего палитру живописца, пишущего историческую картину; на голове перепуганной женщины красовался не то ночной чепец, не то колпак, что то возвышавшееся в высь на подобие вавилонской башни. Рахиль, взывала, подняв руки к небу. Пинчев оглянулся и увидал, что отступление стало невозможным: кругом извивались пламенные языки.

С низу, к тому месту, где диспутантам предстояло погибнуть преждевременной смертью, спешно приставляли пожарную лестницу, верхняя часть которой была обернута в мокрый войлок. Пинчев не доверился однако этому средству спасения: он уселся на гребень крыши в том месте, куда не достигало еще пламя и начал творить молитву. Видя это энергичный Минчев, живо схватил его своими сильными руками и словно ребенка, с возможной заботливостию и осторожностью, потащил по лестнице вниз. Еще на средине лестницы Пинчев, несомый Минчевым, заметил:

– Если хочешь, так ведь пророк Исайя сократил число молитв даже до шести.

– Разумеется! – отвечал Минчев. – А пророк Миха – до трех.

Конец лестницы проделал Пинчев уже на собственных ногах; у последней ступени её в ожидании стояла плачущая Рахиль.

– Истинно так! – заметил Пинчев. – Верные в смирении ходят пред Господом. Минчев утвердительно кивнул головой.

– Так видишь ты! – проговорил он вполголоса, обращаясь к Пинчеву. – И в древние то времена евреи становились всё слабее и слабее, где же им теперь иметь 14000, или хотя бы даже 613 формул молитвы. Я вот напр., признаю только одну формулу, ту самую, в которой по мнению пророка Габакука сводятся все остальные, а именно: «благочестивый живет в вере своей».

В эту минуту крыша горевшего дома рухнула внутрь, причём изрядный кусок обгоревшего стропильного бревна отвалился в сторону улицы и зацепил по ноге Пинчева, да еще и зацепил то так неловко, что бедняге пришлось на несколько недель залечь в постель. Разумеется Минчев усердно посещал больного и, разумеется, бесконечные беседы по вопросам Талмуда составляли в эти дни источник утешения для страдавшего Пинчева.

В одно из таких посещений Минчевым больного Пинчева беседа их так затянулась, что гостю нечего было и думать возвращаться домой; он попал бы туда слишком уж несвоевременно да и прекрасной Эстерке пришлось бы подниматься с своих пуховиков, в которые она погружалась ночью, как сонная белка в свое зимнее гнездо.

Минчев остался по этому ночевать у Пинчева. Когда вопрос был решен в этом смысле слова, Пинчев чуть не подпрыгнул с радости на своей кровати, Рахиль же, по-видимому, сделалась еще более огорченною, чем как она выглядела всегда. Но… она уже успела привыкнуть молчать и погребать в своем сердце свои тяжкие печали. Без возражения приготовила она Мичеву постель в соседней комнате, отделенной от их спальной тонкой дощатой перегородкой, и еще постель – этого уж требовали законы гостеприимства – такую славную, чистую, мягкую. Помещалась эта постель как раз так, что обоих Талмудистов на ночь имело разделит только одна тоненькая стенка.

Минчев, пожелав хозяевам покойной ночи, сотворил молитву, и улегся в постель; но не прошло и нескольких минут, как в том месте, где находилась голова его, он услышал легенький стук в перегородку. Стучал очевидно, Пинчев; Минчев притворился, что он не слышит.

– Минчев! – послышался из застенки шепчущий голос, звучавший просительно-жалобными нотами. – Иль ты не слышишь золотой мой, милый Минчев.

– Ну? Что еще? – прошептал Минчев.

– Будешь ты наконец молчать? – Раздался шепот Рахили, обращавшейся, очевидно, к мужу.

Пинчев молчал.

– Пинчевхен! – послышалось со стороны Минчева минутку-другую спустя.

– Ну! Говори только тише, она уже уснула, – отвечал слабый шепот Пинчева из-за перегородки.

– Скажи-ка мне Пинчев: что сотворено прежде земля или небо?

Пинчев, молча обдумывал этот важный вопрос.

– Или ты не знаешь? – продолжал шептать Минчев.

– Конечно знаю! Небо сотворено прежде земли. У Моисея (I. 1, 1.) значится; «в начале сотворил Иегова небо и землю». Небо помянуто тут прежде земли.

– Положим! – прошептал Минчев. – А зато там же (I. 2, 4.) сказано: «после того как сначала были сотворены земля и небо…» Так что выходит, что земля то была сотворена ранее.

– Это же есть повторение, – закричал Пинчев совсем таки полным голосом, – а ты знаешь, что где одна и та же мысль повторяется, там перестановка слов…

– Что ты? – пробормотала проснувшаяся Рахиль, в недоумении глядя на мужа. – Уж не восне ли это он разговаривает? – усомнилась она насчет Пинчева.

– Так! Это я-то во сне разговариваю? – обиделся Пинчев. – Ну и пусть так! Так ты видишь, что я говорю во сне, значит чего же будить меня? Отвернись себе покойно, спи сама и не мешай мне спать и говорить во сне. Ты разве не знаешь, что иные люди говорят во сне чуть не целую ночь и всё-таки отлично спят. Минчев напр., тоже говорит постоянно во сне.

Рахиль успокоилась.

– Минчев! – позвал опять шепотом Пинчева!

– Слышу!

– В этом случае надо найти третий раз ту же фразу и на ней остановиться; она разъяснит сомнения.

– Ну!

– Что же?

– Ищи эту третью фразу.

– Не знаешь ли ты ее?

– Да! я знаю эту фразу! – сухо ответил Минчев.

Пинчев подумал и затем закричал с торжеством: – И я знаю, и я знаю!

– Что такое? – испуганно вскрикнула, снова проснувшаяся Рахиль. – Воры?

– Я нашел фразу, – продолжал Пинчев, не обращая на нее ни малейшего внимания. – Слушай Минчев: именно, чтоб не было сомнений сказано через пророка: одною рукою сотворил я землю, десною же создал небо, и повелел и стало то и другое.

– Да! – прошептал Минчев сердито.

– Значит земля и небо были сотворены в одно время! – сделал вывод Пинчев.

– А вы оба, – не без злости прошипела окончательно разбуженная Рахиль, – вы оба сотворены тоже в одно время, чтоб одновременно быть величайшими глупцами среди народа Израильского. Я скажу только одно: никогда больше пе позволю я Минчеву ночевать у нас.

Оба талмудиста притихли как пара мышек застигнутых на месте преступления. Прошло немного времени и Минчев начал всхрапывать; Пинчев, вздохнув, тоже отвернулся к стене и скоро уснул. И снилось ему, что он видит пророка Илию, восседающего на огненно-красном облаке в то время, как Рахиль, облеченная в грязную ночную кофту и большой сияющий светом чепчик, идет по небу и тушит звезды одну за другой.

Наконец Пинчев выздоровел, при чём впрочем от ушиба ноги осталось последствие в виде небольшой хромоты, и тотчас же порешил съездить на большую ярмарку в Коломею. Еще на болезненном одре, а затем и когда он поднялся с него, но не мог пока покидать комнаты, Пинчев почувствовал, что его посетила чудная мысль об этой поездке и её последствиях, не покидавшая его целые дни, пока всё существо Gинчева не было проникнуто ею до ногтей включительно; в конце концев мысль эта была осуществлена в виде целого вороха разных коцавеек, меховых жакеток, платий, мантилий, юбок всевозможных цветов, которые и украсили комнаты Пинчева будучи развешаны повсюду; все эти сокровища дамского туалета предстояло продать в Коломее и продать жонечно, с хорошим барышем разным мелким чиновницам, дочерям их, молодым поповнам и женам про заложившихся помещиков. Понятно, что везти в Коломею Пинчева должен был Минчев, Рахиль же, облеченная в платье шоколадного цвета и отделанную жемчугом головную перевязь собралась сопровождать своего супруга на поприще предстоящего гешефта.

По началу дело поездки совершалось-благополучно, далее же путников ждало приключение довольно неприятного свойства: Пинчев, увлеченный мыслью о порядке существования высших, талмудических школ, возбудил о них вопрос, Минчев вступил с ним в препирательство, а в результате возница сбился с пути и в конце концов бричка с путниками и всевозможным их товаром очутилось в невылазном болоте.