Сочинения

– А где вы взяли эти глубокие замечания, эти чудные картины?

– Там, где вы берете те умные вещи, которые вы говорите, сударыня. Нет ничего легче, как писать, и если бы вы только захотели…

– А! Все дело в желании? Я никак не думала. А какое самое любимое ваше произведение?

– Трудно оказать предпочтение одному из этих пустячков перед другими.

– Вы так избалованы комплиментами, что трудно вам сказать что-нибудь новое.

– Поверьте, сударыня, что я очень ценю вашу манеру говорить их.

Виконтесса; чтобы не казалось, что она пренебрегает маркизой, сказала ей, хитро взглянув на нее:

– Я никогда не забуду этого путешествия между умом и красотой.

– Вы льстите мне, сударыня, – смеясь, отвечала маркиза; – это не в порядке вещей замечать ум подле гения, а я еще ничего почти не сказала.

Шарлотта, чувствовавшая, что мать ее смешна, посмотрела на нее, чтобы остановить ее, но виконтесса продолжала храбро состязаться с насмешливыми парижанками. Молодой человек, медленным шагом ехавший около коляски, мог видеть только двух женщин, сидящих впереди, и взгляд его, полный грустных мыслей, скользил от одной к другой. Беатриса, которая не могла скрыться от его взоров, все время избегала смотреть на него; с уловкой, особенно невыносимой для влюбленных, она закуталась в шаль, скрестила под ней руки и, по-видимому, погрузилась в глубокую задумчивость. В одном местечке, где дорога была тениста, свежа и зелена, точно очаровательная лесная тропинка, где едва слышен был стук коляски и листья касались шляп, Камиль обратила общее внимание на этот уголок, дышавший гармонией и, положив руку на колено Беатрисы, сказала ей, указывая на Калиста:

– Как он хорошо ездит верхом!

– Калист! – воскликнула виконтесса. – Это очаровательный кавалер.

– О! Калист очень мил, – сказала Шарлотта.

– Столько англичан, похожих на него!.. – отвечала небрежно маркиза, не докончив фразы.

– Его мать ирландка, рожденная О’Бриен, – возразила Шарлотта, точно ее лично задели.

Камиль и маркиза въехали в Геранду вместе с виконтессой де Кергаруэт и ее дочерью к великому удивлению озадаченного города; они оставили своих дорожных спутниц у входа в переулок дю Геник, где чуть не собралась толпа. Калист пришпорил лошадь, чтобы предупредить тетку и мать о прибытии гостей, которых ожидали к обеду. По условию обед отсрочили до четырех часов. Шевалье вернулся предложить руку двум дамам; затем он поцеловал руку Камиль, надеясь, что и маркиза даст ему свою, но она упорно сидела, скрестив руки; он бросил на нее влажный взгляд, полный самой горячей мольбы.

– Глупый, – сказала ему Камиль, скользнув по его уху скромным дружеским поцелуем.

– Правда, – мысленно сказал себе Калист, пока коляска поворачивала назад, – я все забываю советы моей матери и, верно, вечно буду их забывать.

Мадемуазель де Пен-Холь, храбро приехавшая в наемном экипаже, виконтесса де Кергаруэт и Шарлотта нашли стол уже накрытым и были приняты дю Гениками очень радушно, если не роскошно. Старая Зефирина указала, какие тонкие вина надо взять в погребе, а Мариотта превзошла себя в своих бретонских кушаньях. Виконтесса, в восторге от того, что совершила путешествие со знаменитой Камиль Мопен, попробовала объяснить им современную литературу и положение, занимаемое в ней Камиль; но с литературой случилось то же, что и с вистом: ни дю Геники, ни подошедшие священник и шевалье дю Хальга ничего в ней не поняли. Аббат Гримон и старый моряк попробовали за десертом ликеры. Как только Мариотта, с помощью Гасселена и горничной виконтессы, убрала со стола, раздалось восторженное требование мушки. Радость царила во всем доме. Все считали Калиста свободным и уже видели его женатым вскоре на маленькой Шарлотте. Калист был молчалив. В первый раз в жизни он сравнивал Кергаруэтов с теми двумя элегантными, умными, обладавшими таким вкусом, дамами, смеявшимися теперь, по всему вероятию, если судить по первому взгляду, которым они обменялись, над обеими провинциалками. Фанни, знавшая тайну Калиста, видела грусть сына, на которого мало действовали кокетничанья Шарлотты и нападки виконтессы. Видно было, что ее дорогой ребенок скучал; тело его было здесь в зале, где прежде и он принял бы участие в шуточках за мушкой, но душа его была в Туше. Как бы его послать к Камиль? спрашивала себя мать, которая, сочувствуя сыну всем сердцем, любила и скучала вместе с ним. Ее нежность придала ей ума. – Ты сгораешь от желания пойти в Туш увидать ее? – спросила Фанни Калиста на ухо.

Он отвечал улыбкой, с краской на лице, и очаровательная мать затрепетала всеми фибрами сердца.

– Сударыня, – сказала она виконтессе, – вам завтра будет очень неудобно в почтовой тележке, особенно же потому, что придется выехать рано утром; не лучше ли вам взять экипаж мадемуазель де Туш? Поди, Калист, – сказала она, посмотрев на сына, – устрой это, но возвращайся к нам поскорее.

– Мне потребуется на это не более десяти минут, – воскликнул Калист, с бешеным порывом целуя мать на крыльце, куда она вышла с ним.

Калист побежал с быстротой оленя и очутился в вестибюле Туша, когда Камиль и Беатриса выходили после обеда из большой залы. Он догадался предложить руку Фелиситэ.

– Вы для нас покинули виконтессу и ее дочку, – сказала она, пожимая его руку, – мы можем оценить принесенную вами жертву.

– Эти Кергаруэты не родственники ли Портендуэрам и старому адмиралу Кергаруэту, вдова которого вышла замуж за Шарля ля де Ванденес? – спросила Камиль маркиза де Рошефильд.

– Мадемуазель Шарлотта внучка адмирала, – отвечала Камиль.

– Она очень милая особа, – сказала Беатриса, усаживаясь в готическое кресло, – она совсем подходит г-ну дю Геник.

– Этого брака никогда не будет, – быстро промолвила Камиль. Ошеломленный холодным и спокойным тоном маркизы, указавшей на маленькую бретонку, как будто она была единственное существо ему под пару, Калист стоял без слов и без мысли.

– А почему, Камиль? – спросила маркиза.

– Милая моя, – продолжала Камиль, видя отчаяние Калиста, – я не советовала Конти жениться и считаю, что была права; вы не великодушны.

Беатриса взглянула на приятельницу с изумлением, смешанным со смутным подозрением. Калист понял самоотвержение Камиль, видя, что на ее лице выступила слабая краска, верный признак сильнейшего внутреннего волнения; он довольно неловко подошел к ней, взял ее руку и поцеловал. Камиль с небрежным видом села за рояль, как женщина, вполне уверенная в своей приятельнице и в поклоннике, которого она приписывала себе, повернувшись к ним спиной и оставив их почти наедине. Она принялась импровизировать вариации на темы, бессознательно приходившие ей на ум, потому что все они были очень меланхоличны. Маркиза делала вид, что слушает, но сама наблюдала за Калистом, который, будучи слишком юн и наивен для роли, предоставленной ему Камиль, в экстазе любовался своим настоящим кумиром. По прошествии часа, в течение которого мадемуазель де Туш испытывала мучение вполне естественной ревности, Беатриса удалилась к себе. Камиль тотчас увела Калиста в свою комнату, так как все женщины обладают инстинктом недоверия.

– Дитя мое, – сказала она ему, – притворяйтесь, что любите меня, или ваше дело проиграно. Вы настоящий ребенок, вы совсем не знаете женщин, а умеете только любить. Любить и заставить полюбить себя – это две совершенно разные вещи. Вам предстоят ужасные терзания, а я хочу вас видеть счастливым. Если вы неосторожно заденете Беатрису, не только гордость, даже упрямство Беатрисы, то она способна умчаться в окрестности Парижа, к Конти. Что будет с вами тогда?

– Я буду любить ее, – отвечал Калист.

– Вы не увидите ее более.

– Увижу, – отвечал он.

– Каким образом?

– Я последую за ней.

– Но ведь ты будешь, как Иов, дитя мое.

– Мой отец, Гасселен и я, мы пробыли три месяца в Вандее со ста пятьюдесятью франками, в походе днем и ночью.

– Калист, – сказала мадемуазель де Туш, – выслушайте меня хорошенько. Я вижу, что вы слишком чисты сердцем, чтобы играть роль, я не хочу развращать такую хорошую натуру, как ваша, я беру все на себя. Вы будете любимы Беатрисой.

– Возможно ли? – спросил он, всплеснув руками.

– Да, – отвечала Камиль, – но придется победить тот договор, который она заключила сама с собой. Я буду лгать за вас. Только не портите мне ничего в этом довольно трудном деле, предпринимаемом мной. Маркиза обладает тонкостью аристократки, она умна и недоверчива; никогда охотнику не приходилось иметь дело с добычей, так трудно дающейся в руки: здесь, бедный мой мальчик, охотник должен слушаться своей собаки. Обещаете ли вы мне слепое послушание? Я буду вашим Фоксом, – сказала она, взяв имя лучшей борзой Калиста.

– Что надо мне делать? – спросил юноша.

– Самые пустяки, – отвечала Камиль. – Вы будете приходить сюда ежедневно в полдень. Точно нетерпеливая любовница, я буду стоять у окна в коридоре, откуда видна дорога в Геранду, и сторожить ваш приход. Затем я буду скрываться в свою комнату, чтобы не быть замеченной и не показывать вам всю силу моей страсти, которая вам в тягость; но вы все-таки изредка можете увидать меня и махать мне платком. Входя во двор и поднимаясь по лестнице, сохраняйте на лице скучающее выражение. Ведь это притворство не будет тебе очень тяжело, дитя мое, неправда ли? – сказала она, прижимаясь головой к его груди. – Иди не скоро, смотри в окно лестницы, которое выходит в сад, точно ищешь Беатрису. Если она будет там (а она будет гулять, будь спокоен) и заметит тебя, входи медленными шагами в маленькую гостиную и оттуда в мою комнату. Если ты увидишь меня у окна, подсматривающей за твоей изменой мне, скорее отскочи назад, чтобы я не увидала, как ты молишь взгляды Беатрисы. Раз ты попадешь в мою комнату, я делаю тебя своим пленником. Мы будем оставаться вместе до четырех часов. В это время вы можете читать, я буду курить; хотя вам и скучно будет не видать ее, но я найду вам интересное чтение. Вы еще ничего не читали из сочинений Жорж Занд; я сегодня ночью пошлю человека в Нант за ними и за книгами других авторов, незнакомых вам. Я буду выходить первая, а вы оставляйте книгу и приходите в маленькую гостиную только тогда, когда услышите, что я разговариваю с Беатрисой. Всякий раз, как вы увидите на рояле раскрытую тетрадь нот, просите меня не уходить. Я позволяю вам быть грубым со мной, если можете; все дойдет хорошо.

– Я знаю, Камиль, что вы питаете ко мне редкую привязанность, так что я даже готов пожалеть, что увидал Беатрису, – искренним тоном сказал он, – но чего вы ждете от этого?

– Через неделю Беатриса будет без ума от вас.

– Боже! Возможно ли? – сказал он, сложив руки и падая на колени перед растроганной Камиль, которая была счастлива, что может дать ему радость хотя бы и на счет своего сердца.

– Слушайте меня хорошенько, – сказала она. – Если вы с маркизой будете иметь даже не продолжительный разговор, а только обменяетесь с ней несколькими словами, если позволите ей расспрашивать вас, если отступите от данной вам роли без речей, которую сыграть очень легко, то знайте, – серьезным тоном сказала она, – вы потеряете ее навсегда.

– Я ничего не понимаю из того, что вы мне говорите, Камиль, – воскликнул Калист с очаровательной наивностью.

– Если бы ты понимал, ты не был бы идеальным ребенком, благородным и красивым Калистом, – отвечала она, взяв его за руку и целуя ее.

Калист сделал тогда то, чего никогда еще не делал: он взял Камиль за талию и поцеловал ее в шею, хотя не с любовью, но с нежностью, как он целовал мать. Мадемуазель де Туш не могла удержать потока слез.

– Идите прочь, дитя мое, и скажите вашей виконтессе, что мой экипаж к ее услугам.

Калисту хотелось остаться, но он был вынужден повиноваться повелительному и властному жесту Камиль; домой он вернулся, исполненный радости, что через неделю его полюбит красавица Рошефильд. Игроки в мушку снова увидали его тем Калистом, каким он был два месяца тому назад, Шарлотта приписывала это изменение себе. Мадемуазель де Пен-Холь очень мило дразнила Калиста. Аббат Гримон старался прочесть в глазах баронессы причину ее спокойствия. Шевалье дю Хальга потирал руки. Обе старые барышни были оживлены, точно две ящерицы. Виконтесса должна была в мушку двести су. Алчность Зефирины так разожглась, что она жалела, что не видит карт и сказала несколько резких слов невестке, которая была рассеяна, видя счастье Калиста, и принималась несколько раз его расспрашивать, хотя ничего не могла понять из его ответов. Игра продолжалась до одиннадцати часов. Двое сдались раньше: барон и шевалье заснули, сидя в креслах друг против друга. Мариотта спекла черные ржаные лепешки, баронесса пошла за чаем. Знаменитый дом дю Геников, перед тем как Кергаруэты и мадемуазель де Пен-Холь собрались уходить, предложил им закуску из свежего масла, фруктов, сливок, для чего из буфета достали серебряный чайник и английский фарфор, присланный баронессе одной из ее теток. Было что-то чарующее в этом намеке на современную роскошь в старинной зале; баронесса была очаровательна: она, как истая ирландка, была воспитана на умении готовить и разливать чай, – это занятие играет важную роль в жизни англичанок. Самая безумная – роскошь не произвела бы того простого, скромного и благородного эффекта, как это радостное гостеприимство. Когда в зале осталась только баронесса с сыном, она с любопытством взглянула на Калиста.

– Что произошло с тобой в Туше? – спросила она.

Калист рассказал о внушенной ему Камиль надежде и о странной полученной им инструкции.

– Бедная женщина! – воскликнула ирландка, всплеснув руками и в первый раз пожалев мадемуазель де Туш.

Несколько минут спустя после ухода Калиста, Беатриса, слышавшая, что он ушел, вернулась к своей приятельнице и нашла ее, с глазами, полными слез, полулежавшей на софе.

– Что с тобой, Фелиситэ? – спросила маркиза.

– Мне сорок лет и я люблю, дорогая моя! – сказала с яростью мадемуазель де Туш и глаза ее сразу сделались сухими и блестящими. – Если бы ты знала, Беатриса, сколько слез проливаю я о погибших днях моей молодости! Быть любимой из жалости, знать, что твое счастье – результат долгих трудов, кошачьих хитростей, западни, расставленной невинному и добродетельному ребенку, разве это не позорно? К счастью, можно найти себе некоторое искупление в безграничности той страсти, в силе счастья, в уверенности, что ты всегда будешь выше других женщин, и что воспоминание о тебе запечатлеется в молодом сердце, благодаря неизгладимым наслаждениям и бесконечному самопожертвованию. Да, попроси он, и я по одному его знаку брошусь в море. Бывают минуты, когда я ловлю себя на желании, чтобы он захотел этого, это было бы жертвой, а не самоубийством. Ах! Беатриса, ты заставила меня нести тяжкий крест, приехав сюда. Я знаю, что мне трудно соперничать с тобой, но ты любишь Конти, ты великодушна и благородна и не обманешь меня; ты, напротив, поможешь мне сохранить моего Калиста. Я предчувствовала впечатление, которое ты произведешь на него, но я остереглась выказать ревность, это только ухудшило бы зло. Напротив, я приготовила его к знакомству с тобой, описав тебя такими яркими красками, чтобы ты не могла затмить свой портрет, а ты, к несчастью, еще похорошела.

Эта страстная элегия, где правда перемешалась с обманом, совершенно убедила г-жу де Рошефильд. Клод Виньон сообщил Конти мотивы своего отъезда, Беатриса, конечно, узнала их и из великодушия выказывала Калисту холодность, но в эту минуту в ее душе поднялось радостное чувство, которое заставляет трепетать сердце женщины, когда она узнает, что ее любят. Любовь, внушаемая женщиной мужчине, всегда бывает неразлучна с нелицемерным восхвалением, которым нельзя не упиваться; но, когда этот мужчина собственность приятельницы, тогда его поклонение возбуждает не только радость, но небесное блаженство. Беатриса, сев рядом с подругой, принялась ласкать ее.

– У тебя нет ни одного седого волоса, – сказала она, – ни одной морщины, виски совершенно, как у молодой женщины, между тем, как я знаю женщин тридцати лет, которым приходится закрывать их. Смотри, милая моя, – сказала она, приподнимая свои букли, – вот что стоило мне мое путешествие!

Маркиза показала ей едва заметное увядание своей нежной кожи; подняла рукав и показала такие же следы на запястье руки, где под прозрачной, немного сморщившейся кожей, виднелись вздувшиеся жилки и три глубокие линии образовали вокруг руки браслет из морщин.

– Не правда ли, как верно заметил писатель, знакомый с нашими несчастьями, вот два места, которые никогда не лгут! – сказала она. – Надо много перестрадать, чтобы увидать правдивость его безжалостного замечания; но, на наше счастье, большинство мужчин не знают про это и не читают этого безбожного автора.

– Твое письмо все сказало мне, – отвечала Камиль, – счастье чуждо похвальбы, а ты в нем слишком хвалилась своим счастьем. В любви, не правда ли, правда бывает всегда глуха, нема и слепа? Поэтому, зная, что у тебя есть много причин покинуть Конти, я и боялась твоего пребывания у меня. Дорогая моя, Калист это ангел, он так же добр, как и красив, бедный простак не будет в состоянии выдержать одного твоего взгляда, он слишком восхищается тобой, чтобы по первому ободрению не полюбить тебя; твое пренебрежение сохранит мне его. Я признаюсь тебе со всей слабостью истинной страсти: взять его от меня, значить убить меня. «Адольф», эта отвратительная книга Бенжамена Констана, говорит нам только о страданиях Адольфа, а женское страданье? да что! он недостаточно изучил их, чтобы описывать; а какая женщина осмелится сознаться в них? они опозорили бы наш пол, унизили бы наши добродетели, раздули бы наши пороки. Ах! если судить о них по страху, который я испытываю, страдания эти напоминают адские муки. Но в случае измены, моя роль готова.

– А на что ты решилась? – спросила Беатриса с живостью, от которой Камиль вся вздрогнула.

Обе приятельницы смотрели друг на друга со вниманием двух венецианских инквизиторов и обменялись быстрым взглядом, в котором их души скрестились, и как два кремня блеснули искрами, маркиза опустила глаза.

– После человека остается только Бог, – серьезно отвечала знаменитая женщина. – Бог, это – неизвестность. Я брошусь к нему, как в пропасть. Калист только что клялся мне, что будет восхищаться тобой, как картиной; но ты в свои двадцать восемь лет блистаешь полным расцветом красоты. Между ним и мной уже с этой лжи началась борьба. К счастью, я знаю, что надо делать, чтобы одержать верх.

– Как ты будешь действовать?

– Это моя тайна, милая моя. Предоставь мне преимущества моего возраста. Если Клод Виньон грубо бросил меня в бездну, меня, которая считала себя почти недосягаемо высокой, то я, по крайней мере, буду срывать бледные, запахнувшие, но очаровательные цветы, растущие на дне пропасти.

Маркиза была точно воск в искусных руках мадемуазель де Туш, которой доставляло жгучее удовольствие оплетать ее своими сетями. Камиль простилась с приятельницей, которая вся горела любопытством и была полна не то зависти, не то великодушие и несомненно занята Калистом.

– Она будет в восторге провести меня, – сказала себе Камиль, целуя ее на прощанье.

Когда она осталась одна, автор уступил место женщине; она разразилась слезами, наложила табаку с опиумом на жаровню своего курительного прибора и провела за куреньем почти всю ночь, стараясь отогнать свою скорбь и видя в клубах дыма очаровательную голову Калиста.

– Какую прекрасную книгу можно было бы написать, если рассказать мои страдания! – говорила она себе, – но она уже написана. Сафо жила до меня, Сафо была молода. Какая красивая и трогательная героиня, женщина сорока лет, не правда ли? Кури свой кальян, бедная Камиль, у тебя даже нет надежды опоэтизировать твое несчастье, оно дошло до своего зенита!

Она легла спать на заре, то предаваясь слезам, припадку бешенства и принимая внезапные решения, то погружаясь в глубокие размышления о тайнах католической религии, о которой она никогда не думала, ведя жизнь беспечной артистки и неверующей писательницы.

На другой день, Калист, которому мать велела в точности следовать советам Камиль, пришел в полдень и таинственно пробрался в комнату мадемуазель де Туш, где нашел книги. Фелиситэ осталась, как была, в кресле у окна и продолжала курить, любуясь то дикой картиной болот, то морем, то Калистом, с которым она обменялась несколькими словами о Беатрисе. Когда она увидела, что маркиза гуляет в саду, она, нарочно на глазах у приятельницы, задернула занавеси, оставив только узкую полосу света, направленного на книгу Калиста.

– Сегодня, дитя мое, я попрошу тебя остаться обедать, – сказала она, растрепав ему волосы, – а ты откажись и смотри при этом на маркизу, таким образом, ей легко будет понять, как ты сожалеешь, что не можешь остаться.

В четыре часа Камиль пошла разыгрывать перед маркизой жестокую комедию ложного счастья. Калист вышел из комнаты и понял в эту минуту весь стыд своего положения. Взгляд, брошенный им на Беатрису, которого ожидала Фелиситэ, был еще более выразителен, чем она ожидала. Беатриса была в очаровательном туалете.

– Как вы кокетливо одеты сегодня, милочка, – сказала Камиль, когда Калист ушел.

Эта игра продолжалась шесть дней; дополнялась она без ведома Калиста, искусными разговорами Камиль с подругой. Между двумя женщинами шла беспрерывная дуэль, где они пускали в ход хитрости, притворство, фиктивное великодушие, лживую откровенность, хитрые признания, в которых одна скрывала, а другая выставляла на вид свою любовь в Калисту, в которых острие стрелы, разожженной предательскими речами Камиль, пронзало сердце ее приятельницы и зарождало в нем дурные чувства, с которыми очень трудно совладать честным женщинам. Беатриса стала, наконец, обижаться на недоверие Камиль, она считала его недостойным и себя, и ее, она была в восторге, что и у великой писательницы есть слабости ее пола и ей захотелось сделать себе удовольствие, показать ей, что здесь кончается ее превосходство и что можно ее унизить.

– Милая моя, что ты скажешь ему сегодня? – спросила она, со злостью взглянув на свою приятельницу в ту минуту, как фиктивный любовник просил позволения остаться. – В понедельник, нам надо было поговорить; во вторник, обед никуда не годился; в среду, ты не хотела навлекать на себя гнев баронессы; в четверг, собирались гулять со мной; вчера, ты простилась с ним раньше, чем он успел открыть рот, ну, а сегодня я хочу, чтобы он остался, бедный мальчик.

– Уже, милая моя! – с ядовитой иронией заметила Беатрисе Камиль.

Маркиза покраснела.

– Останьтесь, г-н дю Геник, – сказала мадемуазель де Туш Калисту, приняв вид королевы и оскорбленной женщины. Беатриса стала вдруг холодна и сурова, резка, насмешлива и дурно обращалась с Калистом, которого его мнимая любовница услала играть в мушку с мадемуазель Кергаруэт.

– Она не опасна, – с улыбкой сказала Беатриса.

Молодые влюбленные похожи на голодных; их не удовлетворяют предварительные приготовления повара, они слишком много думают о развязке, чтобы понимать употребляемые средства. Возвращаясь в Геранду, Калист был полон Беатрисы: ему было неизвестно, какую тонкую женскую хитрость проявляла Фелиситэ, чтобы, по общепринятому выражению, подвинуть его дела. Во всю эту неделю маркиза написала Конти только одно письмо, и этот симптом равнодушия не ускользнул от Камиль. Вся жизнь Калиста сосредоточивалась на тех коротких минутах, когда он видел Беатрису. Эта капля воды, далеко не утоляя его жажды, только усиливала ее. Магическое слово: «Ты будешь любим!», сказанное Камиль и подтвержденное матерью, было талисманом, которое помогало ему сдерживать силу своей страсти. Он пожирал время, не спал, заглушая бессонницу чтением, каждый вечер привозил с собой возы книг, по выражению Мариотты. Его тетка проклинала мадемуазель де Туш, но баронесса, несколько раз ходившая к сыну, видя у него свет, знала причину его бессонницы. Хотя она была так же робка, как невинная молодая девушка, и для нее любовь была неведомой книгой, тем не менее, Фанни в своей материнской нежности дошла до многих новых мыслей; но вся глубина этого чувства была непонятна ей, и она ужасалась, видя состояние сына, и трепетала перед этим единственных, непонятным ей желанием, пожиравшим его. У Калиста была теперь только одна мысль: ему все казалось, что перед ним Беатриса. Вечером, за игрой, его рассеянность походила на сонливость отца. Видя его совсем не таким, каков он был, когда думал, что любит Камиль, баронесса с некоторым ужасом следила за всеми этими признаками настоящей любви, чувства совершенно неизвестного в старом замке. Лихорадочная раздражительность, постоянная сосредоточенность делали Калиста каким-то растерянным. Зачастую он целыми часами сидел, уставившись глазами на какую-нибудь фигуру обоев. Утром она ему посоветовала не ходить больше в Туш и оставить этих двух женщин.

– Не ходить больше в Туш! – воскликнул Калист.

– Иди, иди, не сердись, дорогой мой, – отвечала она, целуя его глаза, сверкнувшие огнем.