Нить

Поднимавшиеся на холм за огромной полукруглой аркой береговой линии, Салоники напоминали гигантский амфитеатр. На вершине холма, в самой высокой точке над уровнем моря, старинная стена обозначала границу города. Если посмотреть оттуда вниз, прежде всего в глаза бросались приметы той или иной религии. Словно булавки из игольницы торчали десятки минаретов; тут и там по всему городу, широко раскинувшемуся до самого залива, виднелись отделанные красной черепицей церковные купола и десятки светлых зданий синагог. Рядом с этими символами трех процветающих религий попадались и те, что остались с римских времен: триумфальные арки, фрагменты древних стен и редкие открытые площадки, где все еще стояли, словно часовые, древние колонны.

За последние несколько десятков лет город похорошел: кое-где протянулись широкие бульвары, так непохожие на соседствующие с ними старинные запутанные улочки, что извивались, как змеи на голове горгоны Медузы, взбегая на крутой холм, в верхнюю часть города. Появилось несколько больших магазинов, хотя по большей части торговля по-прежнему шла в маленьких, не больше киоска, лавочках – семейных предприятиях, которых тут были тысячи, и все соперничали между собой, теснясь рядом на узких улочках. Помимо сотен традиционных кафенио, были здесь и кафе в европейском стиле, где подавали венское пиво, и клубы, где говорили о политике и философии.

Город был плотно населен. При таком количестве жителей, сосредоточенном в пространстве, окруженном стенами и водой, здесь необычайно сгущались крепкие запахи, яркие цвета и неумолчный шум. Крики торговцев льдом, торговцев молоком, торговцев фруктами, торговцев йогуртом – все они имели свой особый тон, а вместе сливались в один благозвучный аккорд.

Ни днем ни ночью не смолкала в этом городе все та же неизменная музыка. Здесь говорили на многих языках: не только на греческом, турецком, латыни и на языке евреев-сефардов; на улицах нередко можно было услышать и французский, и армянский, и болгарский. Звон трамваев, крики уличных торговцев, регулярные призывы на молитву, выкликаемые десятками муэдзинов, лязг цепей на кораблях, входящих в док, грубые голоса портовых грузчиков, выгружающих на берег продукты первой необходимости и предметы роскоши, чтобы утолить аппетиты и бедных, и богатых, – все это вместе составляло нескончаемую мелодию города.

Городские запахи бывали иной раз не такими сладкими, как звуки. От кожевенных заводов остро несло мочой; в некоторых, самых бедных, районах канализационные воды и гниющие объедки до сих пор сливали в море. А когда женщины потрошили пойманную накануне рыбу, они бросали там же еще теплые, остро пахнущие обрезки, на которые жадно набрасывались кошки.

В центре находился цветочный рынок, где аромат держался в воздухе еще много часов после того, как хозяева киосков закрывали их и уходили домой, а на длинных улицах цветущие апельсиновые деревья давали не только тень, но и испускали самый пьянящий на свете запах. У дверей многих домов буйно разрастался жасмин, и его белые лепестки устилали дорогу, будто снег. Весь день в воздухе плыли ароматы кухни, вместе с запахом жареных кофейных зерен поднимавшиеся от маленьких печурок и разносящиеся по всей улице. На рынке продавцы раскладывали разноцветные пряности – куркуму, паприку, корицу – маленькими островерхими горками, а над кальянами, которые курили возле кафе, висели клубы сладкого дыма.

В Салониках в это время расположилось временное правительство, возглавляемое бывшим премьер-министром Элефтериосом Венизелосом. По всей стране прошел глубокий раскол (известный также как национальный раскол) между теми, кто стоял за прогерманского монарха, короля Константина I, и сторонниками либерала Венизелоса. В результате того, что последнему удалось взять под свой контроль Северную Грецию, союзные войска сейчас подошли к самому городу, готовясь выступить против Болгарии. Несмотря на эти отдаленные грозовые раскаты, жизнь большинства людей мировая война никак не затронула. Кое-кому даже принесла обогащение и новые возможности.

Одним из таких людей был Константинос Комнинос, и в это великолепное майское утро он шествовал своей обычной важной походкой по мощеной верфи. Он приходил проверить, не прибыла ли партия тканей, и носильщики, нищие и мальчишки с тележками расступились перед ним, когда он направился прямо к выходу. Все знали, что Комнинос не отличается терпением, когда кто-нибудь становится у него на пути.

Туфли у Константиноса запылились, к тому же к подошве намертво прилип кусок свежего мульего навоза, и когда Комнинос привычно остановился перед чистильщиком, одним из тех, что сидели в ряд перед зданием таможни, тому пришлось поработать минут десять, не меньше.

Этот чистильщик – ему было уже под восемьдесят, и его кожа была такой же темной и жесткой, как ботинки, на которые он наводил глянец, – чистил обувь Константиносу Комниносу уже тридцать лет. Они кивали друг другу в знак приветствия, но никогда не разговаривали. Это было в обычае Комниноса: все его повседневные дела устраивались без разговоров. Старик трудился, пока кожа не заблестела – отполировал оба дорогих ботинка одновременно, нанес крем, а под конец прошелся по ним быстрыми широкими мазками щетки, двумя руками сразу – руки эти так и летали туда-сюда, вверх-вниз, из стороны в сторону, словно он дирижировал оркестром.

Еще не закончив работу, он услышал, как звякнула монетка, упавшая в его лоток. Всегда одного достоинства – ни больше ни меньше.

Сегодня, как всегда, Комнинос был в темном костюме и, несмотря на нарастающую жару, не снимал пиджака. Такие привычки являлись знаком социального положения. Идти по делам без пиджака было так же немыслимо, как снять доспехи перед битвой. Язык официального костюма, как мужского, так и женского, – это язык, понятный ему, язык, сделавший его богатым. Мужчине костюм придает статус и достоинство, а женщине хорошо сшитая одежда в европейском стиле – элегантность и шик.

Торговец тканями краем глаза заметил свое отражение в сверкающей витрине одного из новых универсальных магазинов, и этого мимолетного взгляда было достаточно, чтобы напомнить ему: пора зайти к парикмахеру. Он сделал крюк, свернул в боковую улочку, идущую вверх от моря, и вскоре уже с комфортом расположился в кресле; тут же его лицо было намылено и все, не считая усов, гладко выбрито. Затем волосы были тщательно подстрижены, так, чтобы расстояние от края воротника до линии волос составляло ровно два миллиметра. Комнинос с неудовольствием заметил, что в волосках, которые парикмахер сдул с ножниц, поблескивает серебро.

Наконец, прежде чем отправиться в свой торговый зал, он присел за маленький круглый столик, и официант принес ему кофе и его любимую газету, правую «Македонию». Он просмотрел новости, ознакомился с последними политическими интригами в Греции, а потом быстро пробежал глазами статью о военных событиях во Франции. В заключение он провел пальцем по строчкам с курсами акций.

Война была выгодна для Комниноса. Он открыл большой торговый зал недалеко от порта, чтобы легче было вести новый бизнес – поставки материи для военной формы. Сейчас, когда в армию призывали десятки тысяч, это было грандиозное предприятие. Он не успевал нанимать новых людей и отдавать распоряжения. Каждый день требовалось все больше и больше.

Константинос выпил кофе одним глотком и поднялся, чтобы уйти. Каждый день он испытывал острое чувство удовлетворения, просыпаясь и начиная работу с семи утра. Сегодня его радовала мысль, что у него есть еще восемь часов в конторе перед отъездом в Константинополь. До отплытия нужно заняться важными бумагами.

В этот день его жена Ольга Комнинос выглянула из их особняка на улице Ники и стала смотреть на гору Олимп, едва проступающую сквозь туман. Становилось все жарче, и она открыла одно из больших, от пола до потолка, окон, чтобы немного проветрить, но ни малейшего дуновения не ощущалось. Звуки разносились далеко – слышались призывы на молитву вперемешку с цокотом копыт, стуком колес по мостовой и гудками пароходов, сигналящих отправление.

Ольга снова села и забралась с ногами на кушетку, придвинутую к окну. Изящные туфельки на низком каблуке она носила только дома, так что их можно было не снимать. Шелковое платье, почти того же оттенка, что и бледно-зеленая обивка кушетки, сливалось с ней, а иссиня-черные косы подчеркивали бледность Ольгиного лица. В этот унылый день Ольга не находила себе места и пила лимонад стакан за стаканом, наливая его из кувшина, который преданная служанка наполняла снова и снова.

– Принести вам еще что-нибудь, кирия Ольга? Может быть, чего-нибудь поесть? Вы сегодня совсем ничего не ели, – сказала она с ласковым беспокойством.

– Спасибо, Павлина. Мне что-то не хочется есть. Знаю, что надо бы, но сегодня просто… не могу.

– А вы точно не хотите, чтобы я послала за доктором?

– Должно быть, это просто жара.

Ольга снова откинулась на подушки, на висках у нее выступили капельки пота. Голова болела, и она приложила к ней ледяной стакан, чтобы стало полегче.

– Ну, если вы так и не поедите, мне придется сказать кириосу Комниносу.

– Это совершенно ни к чему, Павлина. А кроме того, он вечером уезжает. Я не хочу его волновать.

– Говорят, к вечеру погода переменится. Станет прохладнее. Вам хоть немного полегчает.

– Надеюсь, правду говорят, – ответила Ольга. – Такое чувство, что и буря может налететь.

Тут обеим послышалось что-то похожее на удар грома, но они сразу же поняли, что это хлопнула входная дверь. За этим звуком последовали ритмичные шаги по широкой деревянной лестнице. Ольга узнала деловитую поступь мужа и отсчитала стандартные двадцать петель вязания, прежде чем дверь распахнулась.

– Здравствуй, дорогая. Как ты себя чувствуешь сегодня? – оживленно спросил Константинос, подходя к кушетке, на которой лежала жена, и обращаясь к ней, как врач к не слишком толковому пациенту. – Тебе не жарко? – Комнинос снял пиджак и аккуратно повесил на спинку стула. Рубашка на нем была мокрой от пота. – Я зашел только чемодан уложить. Потом загляну еще в торговый зал на несколько часов перед отплытием. Если тебе нужен доктор, он придет. Павлина тут за тобой приглядывает? Ты что-нибудь ела со вчерашнего вечера? – Объяснения и вопросы следовали друг за другом сплошным потоком, без пауз. – Смотри, позаботься о ней как следует, пока меня не будет, – сказал Комнинос напоследок служанке.

Он улыбнулся лежащей жене, но она отвела глаза. Взгляд ее остановился на сверкающем море, видневшемся в открытом окне. И вода, и небо потемнели, рама открытого двустворчатого окна захлопала. Ветер переменился, и Ольга облегченно вздохнула, когда в лицо ей повеял бриз.

Она поставила стакан на столик и положила обе руки на округлившийся живот. Платье было превосходно скроено – так, чтобы скрыть признаки беременности, однако в последние месяцы швы на нем уже трещали.

– Я вернусь через две недели, – сказал Комнинос, легонько целуя жену в макушку. – Береги себя, хорошо? И ребенка.

Они разом посмотрели в одну сторону – в окно с видом на море, в которое уже хлестал дождь сквозь занавеску. Небо прорезала вспышка молнии.

– Пришли мне телеграмму, если будет срочная необходимость. Но я уверен, что не будет.

Ольга ничего не сказала. И не поднялась.

– Я тебе привезу какие-нибудь хорошенькие вещицы, – закончил он, словно говорил с ребенком.

Помимо целого корабля, груженного шелком, он собирался привезти жене какие-нибудь украшения – что-нибудь получше, чем изумрудное ожерелье и такие же сережки, которые он подарил ей в прошлый раз. Волосы у нее были черные как смоль, и он предпочитал для нее красный цвет. Пожалуй, лучше купить рубины. Как и сшитые на заказ костюмы, драгоценные камни – тоже признак статуса, а его жена всегда была превосходной моделью для демонстрации всего, что он желал выставить напоказ.

С его точки зрения, жизнь сейчас была хороша, как никогда. Он вышел из комнаты легкой походкой.

Ольга смотрела через окно на дождь. Наконец-то влажная жара сменилась бурей. Потемневшее небо раскалывалось от молний, а по аспидно-серому морю бежали белые барашки – взлетали на волнах, падали и разбивались в пену. Улицу перед домом Комниносов вскоре совсем затопило. Каждые несколько минут вода по огромной дуге заливала набережную. Буря была необычайно свирепой, и при виде лодок, подскакивающих на волнах в бухте, Ольга вновь ощутила ужасную тошноту, которая мучила ее в последние месяцы.

Она встала, чтобы закрыть окно, однако, почувствовав странный, но приятный запах мокрых от дождя камней, решила оставить его открытым. Воздух казался теперь почти свежим после дневной духоты, и она снова легла и закрыла глаза, наслаждаясь ощущением соленого ветра на щеках. Через минуту она уже спала.

Теперь она была одиноким моряком на рыбацкой парусной лодке, боровшейся со свирепыми волнами. Платье развевалось на ветру, распущенные волосы липли к щекам, от соленой воды щипало глаза; горизонт пуст, солнца на небе нет, и невозможно понять, куда она плывет. Паруса надувал мощный юго-западный ветер, гнавший лодку со страшной скоростью, накреняя так, что вода переливалась через борт. Когда ветер внезапно стих, паруса обвисли и захлопали.

Ольга держалась, стоя одной ногой на скользком планшире, а другой – на уключине, и отчаянно старалась не обращать внимания на качку и рев волн. Она не знала, где безопаснее – в лодке или в воде, ей ведь ни разу не приходилось бывать в плавании. Платье уже промокло, и от водяной пыли на лице и в горле она начинала задыхаться. Вода все хлестала через борт, и, когда ветер задул снова и наполнил грот, шквал наконец опрокинул лодку.

Может быть, тонуть – это не больно, подумала Ольга, уже не сопротивляясь, когда отяжелевшая одежда потянула ее вниз. Неуклонно погружаясь вместе с лодкой, она увидела бледный силуэт младенца, плывущего к ней, и протянула к нему руки.

Тут раздался ужасающий грохот – лодку ударило о скалу. Голый младенец пропал, и Ольгины судорожные вздохи сменились всхлипами.

– Кирия Ольга! Кирия Ольга!

Ольга слышала чей-то отдаленный голос, задыхающийся, отчаянный.

– Вам плохо? Вам плохо?

Ольга узнала этот голос. Значит, помощь пришла.

– Я думала, вы в обморок упали! – воскликнула Павлина. – Думала, запнулись обо что-нибудь! Матерь Божья! Думала, вы расшиблись! Внизу что-то так загрохотало.

В смятении, все еще где-то между сном и явью, Ольга открыла глаза и увидела прямо перед собой лицо служанки. Павлина стояла на коленях рядом и встревоженно смотрела ей в глаза. За ее спиной было видно, как вздувается и опадает занавеска от пола до потолка, словно огромный парус, и тут же под силой ветра тяжелая атласная портьера взлетела вверх и развернулась горизонтально вдоль комнаты. Конец ткани задел край маленького круглого столика, а затем лизнул его уже пустую поверхность.

Не осознавая еще, что происходит, почти как в тумане, Ольга начала догадываться, чем был вызван тот грохот, что разбудил ее и всполошил Павлину. Она отвела рукой прядь волос, упавшую на лицо, медленно села и увидела осколки двух фарфоровых статуэток, разлетевшиеся по всей комнате: отбитые головы, руки – произведения искусства ценой в тысячи драхм буквально разлетелись в пыль. Тяжесть камчатного полотна и сила ветра скинули их безжалостно на твердый пол.

Ольга вытерла мокрое лицо тыльной стороной ладони и поняла, что слезы не ушли вместе с кошмарным сном. С трудом переводя дыхание, она услышала собственный крик:

– Павлина!

– Что такое, кирия Ольга?

– Мой ребенок!

Павлина протянула руки и пощупала хозяйкин живот, затем лоб.

– Никуда он не делся! Не сомневайтесь! – весело заключила она. – Но лоб у вас немного горячий… и щеки мокрые, по-моему!

– Кажется, мне приснился дурной сон… – прошептала Ольга. – Совсем как наяву.

– Может, послать за доктором?..

– Это ни к чему. Я уверена, что все хорошо.

Павлина уже стояла на коленях на полу, собирая осколки фарфора в фартук. И одну-то фигурку в таком состоянии восстановить – нелегкая задача даже для опытного мастера, а после того как части двух перемешались между собой, это было и вовсе невозможно.

– Это всего лишь фарфор, – успокоила Ольга, видя, как расстроилась Павлина.

– Что ж… Пожалуй, могло быть хуже. Я ведь и правда думала, это вы упали.

– Со мной все хорошо, Павлина, ты же видишь.

– А я-то должна была смотреть за вами, пока кириоса Константиноса нет.

– Ты и так смотришь. И отлично справляешься. И прошу тебя, не волнуйся из-за этих статуэток. Я уверена, Константинос даже не заметит.

Павлина была членом семьи Комнинос намного дольше самой Ольги и знала, какую цену имеют такие коллекционные фигурки. Она поспешно подошла к окну и стала его закрывать. От дождя на ковер натекла лужа, и Павлина увидела, что край нарядного шелкового платья Ольги тоже намок.

– Ох ты, господи! – засуетилась она. – И что ж это я раньше не прибежала. Тут ужасный беспорядок, правда?

– Не закрывай, – попросила Ольга и встала рядом, чувствуя брызги на лице. – Так хорошо освежает. Ковер высохнет, как только дождь перестанет. Все равно жарко так.

Павлина привыкла к тому, что у Ольги иной раз бывают странные причуды. Это было ей в новинку после той чопорности, с какой Ольгина покойная свекровь, старая кирия Комнинос, столько лет управляла этим домом.

– Ну что ж, только смотрите не промокните, – сказала Павлина, снисходительно улыбаясь. – Вы же не хотите простудиться, в вашем-то положении.

Ольга опустилась в кресло, стоявшее подальше от окна, и стала смотреть, как Павлина тщательно собирает осколки. Даже если бы Ольга и была способна нагнуться, Павлина все равно не позволила бы ей помочь.

За тучной фигурой ползающей на коленях служанки Ольге было видно бурное море. Несколько кораблей стояли в бухте, еле видные сквозь шторм, изредка их освещали вспышки молний.

Богато украшенные часы на каминной полке пробили семь. Ольга вспомнила, что Константинос, должно быть, уже около часа как вышел в море. Большие корабли редко останавливала такая погода.

– Если ветер будет попутный, так, пожалуй, кириос Константинос только быстрее доберется до места, – словно услышала ее мысли Павлина.

– Вероятно, – рассеянно ответила Ольга.

Сейчас для нее существовало только одно: легкие толчки в животе. Она подумала, может, малыш услышал шторм и почувствовал, будто его кидает на волнах. Она любила своего еще не рожденного ребенка безмерно и все представляла себе, как он безмятежно плавает в прозрачной воде у нее внутри. Слезы вперемешку с солеными морскими брызгами катились по ее лицу.

Глава 2

Когда пришел лихорадочный август, жители Салоников начали тосковать по теплому маю. Сейчас было сорок градусов в тени, и люди закрывали окна и ставни, чтобы ужасающая жара не проникала в дом.

Ветерок какой-никакой веял, но не приносил облегчения: западный вардарис обдавал город своими горячими порывами, покрывая все в доме слоями тонкой темной пыли. В самое жаркое время дня улицы пустели, и приезжий путешественник мог вообразить, будто эти дома заброшены. В них было тихо: люди лежали в темноте, дышали неглубоко и неслышно, стараясь меньше обонять зловоние.

И воздух, и море были одинаково тяжелыми и неподвижными. Когда дети ныряли, волны зыби расходились на сто метров по бухте. А когда вылезали, то тотчас же обсыхали, и на коже оставался только едкий налет соли. Ночью мало что менялось: воздух был по-прежнему неподвижен, как и стрелка барометра.

Константинос Комнинос задержался с возвращением из Турции, однако к концу месяца все же прибыл домой. К этому времени Ольге уже казалось, что ее беременность длится целую вечность. Ее тонкие лодыжки отекли, а когда-то изящная грудь так разбухла, что не умещалась ни в одно платье, даже сшитое специально с расчетом на беременность. Константинос отговорил жену шить что-то новое в ее положении, и она ходила в просторной белой ночной сорочке из хлопка, достаточно свободной, даже если бы за последние недели беременности Ольга еще раздалась.

Через несколько дней после возвращения Константинос перебрался в отдельную спальню.

– Тебе места не хватает, – сказал он Ольге. – Будет неудобно, если я полкровати займу.

Ольга не возражала. Каждая ночь проходила все более беспокойно, и чаще всего ей удавалось поспать не больше часа. Она подолгу лежала на спине в темноте, смотрела в черную пустоту спальни с закрытыми ставнями и чувствовала, как сильно толкается ребенок в животе. Толчки были настойчивыми и регулярными. Иногда казалось, что ребенок двигает руками и ногами разом, и в Ольгином воображении рисовалась картинка, какой он будет – сильный, непоседливый, энергичный. Она не допускала даже мысли о том, что ребенок может оказаться девочкой. В этом случае от Константиноса можно было ждать по меньшей мере разочарования, если не хуже. Ольга и так уже знала, что не оправдала ожиданий, потому что долго не могла забеременеть, и муж не скрывал своего раздражения. На момент замужества ей было далеко за двадцать; до того дня, как доктор объявил, что миновал четвертый месяц и беременность, по всей видимости, протекает благополучно, прошло более десяти лет. За эти годы ей не раз случалось с замиранием сердца ощущать, что теперь-то момент наверняка настал, но раз за разом, к ее отчаянию, все заканчивалось предательским кровотечением через месяц-другой.

Ее рука лежала на выпирающем животе, и пальцы вздрагивали в такт толчкам – один толчок, другой… «Скорее бы уже родить», – думала она и напевала, словно стараясь убаюкать ребенка, но в то же время успокаивая саму себя.

Часы тикали на каминной полке в спальне, еще одни – в коридоре, и бой часов в гостиной каждые пятнадцать минут сообщал, сколько прошло времени, помогая отсчитывать его до того момента, когда можно будет встать. Ольга с нетерпением ждала, когда эта пора придет.

То, что Ольге не хватало места на кровати, было правдой, однако более существенным для Константиноса было легкое отвращение к ее изменившемуся телу. Он почти не узнавал эту женщину. Как могла манекенщица, на которой он женился, женщина со стройными бедрами и талией, которую он мог бы обхватить пальцами, превратиться в нечто такое, к чему он почти брезговал прикоснуться? Его отталкивал этот круглый живот с туго натянутой кожей и огромные темные соски.

В эти последние недели, лежа без сна и считая удары бьющих не в лад часов, Ольга часто слышала тихие шаги на лестнице и едва различимый стук двери в конце коридора. Она подозревала, что, когда ложится спать, Константинос ускользает из дома и тайно посещает самые дорогие городские бордели, но ни на минуту не чувствовала себя вправе протестовать. Может быть, когда-нибудь ей снова удастся вернуть его расположение.

Ольга знала, что Константинос взял ее в жены за красоту. Она не питала иллюзий. Ее выбрали так же, как лучшие портные выбирают одну из множества манекенщиц. Будучи бесприданницей (ее родители умерли, когда ей еще и десяти не было), она считала, что в каком-то смысле ей посчастливилось. Многие манекенщицы, работавшие в Салониках, в конце концов оказывались во все разрастающемся квартале красных фонарей.

Правда, она иногда задумывалась о том, что было бы, выйди она замуж по любви, и понимала, что красота стала для нее не только спасением, но и проклятием. Ольга знала, что это такое – быть товаром, вроде рулона шелка или позолоченной статуэтки, купленным и выставленным напоказ.

Став старше, она начала понимать, что физическое совершенство может быть тяжким бременем, и в то же время, стоило Ольге утратить его, как ее охватило беспокойство. В последние месяцы она с нарастающей тревогой наблюдала за тем, как увеличивается в размерах ее тело: проступившие вены, торчащий пупок, живот, выпятившийся так, что кожа на нем натянулась до предела и верхний ее слой даже начал расходиться, оставляя десятки бледных полосок, словно от капель дождя на стекле.

Хотя из-за постоянной тошноты она почти ничего не ела, тело продолжало раздаваться вширь. Каждое утро, когда Павлина заплетала черные как смоль волосы хозяйки и укладывала вокруг головы, две женщины беседовали, глядя друг на друга в зеркале.

– Вы так же красивы, как и были, – уверяла Павлина. – Разве что в талии немножко поправились.

– Я чувствую, что меня раздуло. Ничего красивого в этом нет. И я знаю, что Константинос меня теперь не выносит.

Павлина встретила Ольгин взгляд в зеркале и увидела в нем грусть. Такой, несчастной, она была еще красивее. Увлажняясь, ее черные, как патока, глаза становились еще глубже.

– Он вернется к вам, – сказала служанка. – Как только ребеночек родится, так все и наладится. Вот увидите.

Павлина говорила со знанием дела. Она сама к двадцати двум годам родила четверых детей и после первых трех родов могла служить живым примером того, что женское тело, как бы чудовищно ни раздалось во время беременности, может вернуться в прежнюю форму. Однако после четвертых родов оно в конце концов утратило эластичность. Ольга взглянула на уютную фигуру служанки – по ней скорее скажешь, что она вот-вот родит, чем по самой Ольге.