Анти-Авелин

Петровичу захотелось сказать «спасибо» за жену и за дочь, но это слово было каким-то мелким рядом с Иваном. С этим человеком хотелось плакать, обнявшись, но знакомство было слишком коротким.

– Мы в избе тебе постелем.

– Не надо, лучше в баньке. Жива банька-то?

– А как же! Крышу этим летом перекрыл. Как новая теперь.

Петрович сгреб в охапку приготовленную Ларисой постель и пошел вниз к речке. Банька стояла на прежнем месте, скрытая от посторонних глаз ивняком и бурьяном. Не зажигая света, бросил свернутую постель на пол, сел сверху и втянул в себя, до боли в грудине, запах березовых веников. От всего пережитого выпить хотелось очень.

«Надо было взять эту злосчастную бутылку из холодильника», – подумал Петрович.

Так и не расстелив постель, дождался утреннего рассвета, вышел в серую утреннюю мглу, скинул одежду на мокрый берег и бухнулся в ледяную воду речки. На смену ночной тоске пришло радостное возбуждение.

Все, теперь будет все иначе!

Зацепившись за корягу, вышел на берег. В постельном белье нашел заботливо сложенное полотенце. Растерся до жара в теле и почувствовал усталость. Надо было возвращаться домой, и спокойно подумать, как дальше жить.

С этой мыслью Петрович быстро оделся и зашагал наверх из оврага. Поравнявшись с домом, замедлил шаг в нерешительности… надо бы попрощаться.

Вдруг занавеска на окне дернулась, и через секунду на крыльцо вышла Нюра.

– Доброе утро, пап!

– Доброе, дочка!

Девочка подошла совсем близко, Петрович обнял ее одной рукой за плечи и уткнулся губами в ее волосы.

– Нюр, ты проводить меня вышла?

Дочка кивнула.

– Пойдем тогда к автобусу.

– Пап, не называй меня Нюрой. Хорошо?

– Не буду. Анна Иннокентьевна. Так лучше?

– Можно просто – Аня.

Они шли по полю, смеясь. Он – обняв ее за плечи, она – ухватившись за его ладонь. Петрович чувствовал, что Лариса и Иван смотрят им вслед.

– Ты учиться дальше собираешься?

– Собираюсь.

– В Москве?

– Ага.

– Меня к тому времени переведут по работе в столицу. Слышала?

– Слышала.

– Приедешь на время учебы ко мне?

– Приеду… если не женишься.

– А чем тебе помешает моя жена? Может, она человеком будет хорошим… Я только на такой женюсь.

– Пап, ты такой красивый, она ревновать тебя будет.

Петрович хохотал громко и с удовольствием, и если бы не утренний туман, его хохот был бы слышен на другом конце деревни.

– Я красивый?

– Очень, как голливудский киноактер. Только, измученный немного.

– Ань, ну, ты скажешь тоже…

Петрович много раз пересказывал этот диалог своим сослуживцам, а те внимательно слушали, понимая важность момента.

«А что «бывшая»?» – спрашивали они.

«А «бывшая» умоляла остаться. Ну, чем бы я стал там заниматься? Все! Разошлись пути-дорожки. У нее там хорошая работа, уважением пользуется у односельчан», – отвечал Петрович.

Про Ивана он никому не рассказал, мужская гордость не позволила.

С тех пор Петрович, как одержимый, шел к своей цели. Обещание, которое он дал дочери, должно было быть выполнено в срок. Этот срок равнялся шести годам. С одной стороны – не мало, а с другой стороны – кто его знает, как оно пойдет?

Непочатая бутылка водки из холодильника перешла по нужде к кому-то из соседей. Подчиненные шутили поначалу, ждали от своего руководителя послабления по этому вопросу, а когда почувствовали в нем эту одержимость, стали сторониться и перешли с руководителем на «Вы».

Благо, на дворе были двухтысячные. Левые заработки стали постоянными, сложился даже некий тариф: за расторопность, за особое внимание к делу или наоборот – за его отсутствие. Попадались и правдолюбцы, но их было мало. У Петровича был особый на них нюх, и он понимал, где можно, а где нельзя. Заходил при случае к областному руководству, напоминал о себе. Ему обещали, что «как только, так сразу».

Дочери переправил в деревню мобильный телефон. Радовался каждой ее СМС-ке, как чумной. К праздникам и просто так слал почтой дополнительные денежные переводы и открытки – самые красивые и самые дорогие.

Жизнь для Петровича обрела особый смысл. Эти люди в глухой деревеньке стали воплощением его счастливой жизни, которую они проживали там за него. Ему хотелось, чтобы эта жизнь была у них в полном достатке. Хотелось, как для себя. Но объяснить, рассказать об этом он не мог никому – не поняли бы. Сердце его таяло от счастья, когда он слышал ответ дочери: «Пап, ничего не надо, у нас все есть!»

И вот – долгожданный звонок «сверху».

Какой-то дуралей то ли взял слишком много, то ли отказался взять слишком мало. Короче, вбили ему кол со словом «оборотень» меж наградных медалей, и отправили куда подальше. Сверху спустили распоряжение: с целью борьбы с коррупцией взять на эту должность человека из глубинки с безупречной репутацией и послужным списком. Выбор пал на Петровича.

Хоть это была и не сама столица, а ближайший ее пригород, для многих москвичей это место было недосягаемой мечтой. И денег за должность взяли с Петровича на удивление немного. А почему? Петрович понял потом.

Ему, как одиночке, не надо было предоставлять целую служебную квартиру. Он согласился на комнату в общаге. Старый «Москвич» без водителя – это нормально на первое время. Хорошую машину надо было заслужить.

Вся соль была в жителях этого района. Это были люди такой высоты и такого достатка, что даже Петровичу, с его не самыми строгими взглядами на жизнь, было не понять – как можно было «заработать» себе на такую жизнь? И что должно было произойти с Петровичем, чтобы он смог обосноваться среди этой публики? И как они с дочкой будут ютиться в общаге, когда она приедет поступать в столичный институт? Ответить на эти вопросы он себе не мог.

За поворотом наконец-то показалась долгожданная лавка, заботливо прилаженная рядом с въездными воротами роскошного особняка.

Все тело ныло от напряжения. Работать на свою репутацию в новом коллективе первое время надо было за троих.

Сев на лавку, Петрович еще раз окинул взглядом высокие заборы и особняки. Дворняга тоже доплелась до лавочки и осторожно положила морду рядом с рукой Петровича.

– Вот оно как вышло, – обратился Петрович к дворняге, – повезло же мне, как слепому петуху, нашедшему зерно, – и положил руку на крутой собачий лоб. Дворняга лизнула руку и облегченно вздохнула.

За забором послышался рокот работающего механизма, въездные ворота вздрогнули и стали расходиться.

«И здесь не дают отдохнуть», – с досадой подумал Петрович.

Рокот внезапно прекратился, и в проеме ворот появился ухоженный дедок в стеганом пуховике.

«Сторож, наверное», – подумал Петрович.

– Вы к кому, милый человек? – спросил дедок.

– Ни к кому. Просто передохнуть решил. Если нельзя, я уйду.

– Нет-нет. Оставайтесь. Я подумал – может, участковый… – дедок перевел взгляд на погоны Петровича, – а теперь вижу, что нет. Хотите чаю? У меня есть отличный чай с мятой.

– Нет, спасибо. Мне надо идти. Да и хозяину дома это может не понравиться.

– Может. Он такой… – захихикал дедок. – Ну, как знаете. Дай Бог, свидимся еще.

Дедок развернулся к проему ворот, окинул взглядом забор и снова повернулся к Петровичу:

– А у вас редкой красоты лицо, очень породистое, – сказал он уже совсем другим голосом.

Петрович заметил странные огоньки в глубине глаз дедка: «Нет, это не сторож», – подумал он.

– Спасибо, – пожал плечами Петрович.

Петрович поморщился, когда дедок шагнул за ворота. Его раздражало внимание к собственной внешности. Дамы любых возрастов и мастей, которые пытались покуситься на его одиночество, очень быстро отказывались от этой идеи. У него в арсенале для подобных случаев имелись: и тяжелый неприветливый взгляд, и словечко неласковое. Вероятно, та постыдная, разгульная жизнь с ее многочисленными случайными подружками сделали свое дело. Нет, не то, чтобы у Петровича что-то нарушилась с мужским здоровьем, просто отвращение было моральное.

Странный дед изменил ход мыслей Петровича. В голове застрял вопрос: «Кем бы мог быть этот подозрительный старик?»

Сильный ветер поднял пыль и песок. Из нависшей черной тучи хлопьями посыпался снег, и завьюжило, как в феврале.

Петрович быстрыми и большими шагами пошел в сторону припаркованной машины. Снег слепил глаза, стегал по лицу и кусал за уши.

Ну, и погодка! Пришлось перейти на бег.

Добежав до машины, Петрович плюхнулся на сиденье, стряхнул с головы хлопья снега, включил зажигание, и в тот момент, когда он уже собирался нажать на педаль газа, бросил взгляд на боковое пассажирское стекло. Два умоляющих светло-коричневых глаза смотрели через это стекло в самое сердце Петровичу.

Шапка снега быстро росла на голове пса. Он встряхнулся от белоснежных хлопьев, и снова прижался кожаным носом к стеклу, как будто боялся, что его не увидят через снежную мглу, и завилял хвостом.

Петрович нагнулся, дернул ручку пассажирской двери и скомандовал собаке:

– Залезай! Быстро! И сразу на заднее сиденье.

Пес одним прыжком заскочил в машину, протиснулся между передними сиденьями и затих сзади.

«Господи! Что я делаю?» – подумал Петрович, но машина уже мчалась по шоссе.

– Ну, и как тебя величать? – обратился он к собаке через зеркало заднего вида. – Как я тебя представлю коменданту общежития? Зверь без определенного места жительства – БОМЖ. Бомжа? Бома? Боня? – На «Боню» пес отозвался прижатыми ушами и одобрительным постукиванием хвоста по сиденью автомобиля. – Хорошо, – согласился Петрович, – будешь Боней.

Ночной гость

Окно отбрасывало лунную дорожку, которая начиналась у изножья кровати и по диагонали заканчивалась на подушке.

Яркая луна ослепляла, и Мила передвинулась в тень на соседнюю подушку, медленно открыла глаза и с удивлением обнаружила Нюсю неподвижно стоящей в свете ночного светила и смотрящей в угол спальни.

Мила перевела взгляд в ту же сторону и замерла.

В углу спальни было что-то большое и черное, схожее по очертанию с сидящим мужчиной, наклонившим голову.

Мила зажмурилась. Что это может быть? Вещи, приготовленные для химчистки? Сын привез что-то громоздкое и оставил в спальне?

Так и не придумав никакого объяснения этому явлению, она решилась посмотреть на это «нечто» еще раз, сквозь ресницы взглянув в угол спальни.

Угол был пуст.

В следующее мгновение ее сковал панический ужас. У окна, спиной к ней, стоял мужчина. Его длинные волнистые волосы спадали на могучие плечи, покрытые длинным плащом. Он смотрел на луну.

Мила почувствовала, как от ужаса сжимаются пальцы ног. Она захотела крикнуть, но крик застрял в горле.

– Значит, все объяснимо? – спросил мужчина.

Его невероятно обворожительный голос ударил Милу в грудь, затем теплой волной растекся по губам и животу, тело обмякло в блаженстве.

– Звук голоса, проходит от органов чувств, попадает в половой центр, расположенный в древней части мозга, затем в его рассудочную систему… и к моменту осознания человека человеком эмоционально-сексуальное отношение уже сформировано… – я правильно все запомнил?

– Правильно, – завороженным голосом ответила Мила.

– Ну, надо же, а я думал, что именно в рассудочной системе начинается все самое интересное, – ответил он с усмешкой и отвернул лицо от луны.

Его четкий профиль на фоне окна был, как бы это сказать, неправильно красив. Упрямый подбородок сильно выдавался вперед, капризная нижняя губа была значительно больше верхней, прямой вытянутый нос и тяжелые надбровные дуги. Миле этот профиль показался совершенным.

– Рассудочная система – какое простое словосочетание. Я больше привык к другим эпитетам: «душа», «мировой разум».

– Ноосфера, – выдохнула Мила.

– Тоже хорошо, – согласился ночной гость. – Ты нужна мне, – после короткой паузы добавил он. – Не сегодня. Я скажу, когда.

Он повернулся к окну спиной и направился к двери спальни.

На каждое его движение тело Милы отзывалось сладкой истомой. Мысль о том, что она лежит в пижаме, а не в шелковой сорочке, немного портила момент.

Вопреки ее тайным надеждам, ночной гость прошел вдоль изножья ее кровати, вышел из спальни и, судя по шагам, направился на кухню. Нюся последовала за ним. Из кухни потянуло холодком.

Мила со стыдом подумала о пустом холодильнике.

Спустив ноги на пол и забыв про тапочки, она пошла на цыпочках на кухню. Холодильник стоял нетронутым, а вот балконная дверь на кухне была нараспашку. В проеме распахнутой двери сидела Нюся и смотрела в небо.

– Что это было? – громко спросила себя Мила.

Войдя в ванную комнату, она включила душ, взглянула на себя в зеркало и, погладив свои длинные темные волосы, критично заметила:

– Надо худеть!

Под горячим душем Мила попыталась найти логику в происходящем:

– Ко мне в квартиру пробрался мужчина, судя по всему давно и в мое отсутствие, так как подслушал наш с Катькой разговор. Он сказал, что я буду нужна ему… потом. Однако я была согласна уже сегодня, – эта мысль настолько шокировала Милу, что она перестала поливать себя из лейки душа. – И он ушел через балкон… Может, у меня гормональные перестройки так начинаются?

Выключив воду и насухо вытерев себя полотенцем, она отправилась нагишом в спальню, с твердым намерением обдумать все завтра. Подоткнув со всех сторон одеяло, закрыла глаза и погрузилась в сон.

* * *

Узкие мощеные улочки Лиона, еще не разогретые утренним солнцем, отдавали прохожим свою каменную прохладу. Туман от болот, гонимый солнечными лучами, отступил от города и клоками повис на платанах и кустарниках, растущих на берегах стремительной Роны и нежной Соны.

Ловко перепрыгивая сточные канавы, вниз по улице бежала белокожая красавица. От быстрого бега ее светлые волосы непослушными прядями выбились из-под чепчика, и ей все время приходилось убирать их с лица свободной рукой, а второй поддерживать подол длинной юбки, чтобы она не попала в помои, скопившиеся вдоль сточных канав.

Одежда красавицы говорила о ее незнатном происхождении, а чистота и опрятность платья о том, что девушка из хорошей, зажиточной семьи.

Встречные мужчины задерживали на ней свои взгляды, некоторые даже останавливались и смотрели ей вслед, пока ее легкая фигурка не скроется за углом очередного дома. Монахи же, спешившие на службу, быстро отворачивали от нее лицо и, глядя на булыжники мостовой, бормотали себе под нос молитвы, перебирая четки с католическим крестиком, пытаясь вернуть свои мысли к Богу.

– Кто это? – спросил безусый подмастерье своего спутника, возрастом постарше.

– Авелин Дангон. Дочь известного ткача и художника Клода Дангона. Под ее окнами стараются проложить свой маршрут для прогулок многие завидные женихи Лиона. Но ее отец не принимает сватов. Поговаривают, что он сектант.

– Сектант?!

– Да. Вероятно, он хочет выдать свою дочь замуж за такого же самокрещенца. Одному свату он заявил, что его дочь выберет себе мужа сама и пойдет под венец по любви.

– Слыханное ли это дело, девушке из порядочной семьи выходить замуж без отцовского веления?! Наверняка это отговорка. Просто еще не подобрал дочери жениха из «своих».

– Что мы стоим? Опоздаем на мануфактуру и лишимся заработанных денег! – И молодые люди опрометью понеслись вверх по улице.

Авелин Дангон продолжала бежать вниз по улице, навстречу звуку колокола католического храма. С самого утра она почувствовала, что начало этого дня какое-то особенное. Что-то изумительное должно приключиться с ней сегодня. Такое часто случается с юными девами, когда рассвет предвещает чудо и охватывает все существо необъяснимым счастьем. Это потом, по прошествии многих лет, в более зрелом возрасте человек начинает свой день с тревоги и дурных предчувствий. Люди зачем-то сами отравляют себе жизнь неоправданными страхами, полагая, что это позволяет им быть начеку, а на самом деле – заставляют себя быть добровольно несчастными.

Авелин разбудила заря, залившая ее комнату алым светом через окно, которое ее матушка Мария забыла закрыть вечером деревянными ставнями. Вместе с красными лучами солнца комнату наполнил гомон птиц, похожий на неслаженный оркестр, состоящий из чудесных инструментов и талантливых музыкантов, у которых просто нет дирижера.

Ей захотелось как можно быстрее оказаться на улице, чтобы стать непосредственной участницей этой завораживающей мистерии рождения нового дня. Она быстро оделась и выбежала из дома. Матушки не было во дворе, вероятно, она ушла по своим делам. Ее часто приглашали к себе многочисленные знакомые семейства Дангон, которые вызывали матушку во двор и с загадочными лицами что-то шептали ей на ухо. Матушка, выслушав просителя, спешно собирала в платок книги, хранящиеся в нише стены за гобеленовой картинкой, и выходила на улицу. Если дома был отец, освободившийся от своих дел на мануфактуре, он принимал участие в сборах и заботливо сопровождал жену.

Авелин шагнула на мостовую, дверь за ней хлопнула, лязгнув металлическим кольцом. Что делать дальше – девушка не понимала. Должен быть знак, но какой? Она не знала.

И вдруг раздался звук колокола. Такого пронзительного и такого зовущего звона она раньше никогда не слышала. Он не звал, он приказывал явиться на его зов, и Авелин побежала в ту сторону, откуда он доносился.

Семейство Дангон жило на холме Круа-Рус, где было сосредоточение складов и цехов шелковых мануфактур Леона, а католический храм и базилика находились на холме Фурвьер. Недаром сами лионцы часто любили поговаривать, что холм Фурвье «молится», а холм Круа-Рус «работает».

Путь Авелин лежал через весь Круа-Рус, застроенный плотно прилегающими друг к другу каменными домами. Для сокращения своего пути она смело ныряла в темные трабули – крытые длинные переходы между улочками, предназначенные для безопасного проноса свертков шелка лионскими ткачами, дабы не подвергать драгоценную материю превратностям погоды.

Чего только не рассказывали лионские домохозяйки, приходившие в дом семейства Дангон, про эти самые трабули, пока ждали возвращения матери Авелин. В основном эти рассказы сводились к необдуманным поступкам молодых женщин, случайно, по незнанию попадавших в трабули, где их встречала компания ткачей, которые удовлетворяли свои похоти с заблудшей овечкой такими способами, которые совсем не рекомендовала католическая церковь при зачатии детей.

Авелин слушала эти истории, – скорее похожие на фантазии уставших от семейного однообразия женщин, чем на правду, – спрятавшись за рассохшейся дверью, отделявшей гостиную от кухни. Она много раз ходила по трабулям вмести с отцом, когда он брал ее с собой в мастерскую по росписи шелка, и никогда ничего подобного в них не наблюдала.

Она обожала эти дни, проведенные вместе с отцом на его работе, – он старался брать ее туда, когда хозяин мастерской был в отъезде, так как там были установлены жесткие правила: вход для женщин строго запрещен. Считалось, что женская природа может помешать божественному созданию орнаментов на драгоценном шелке. Но отец Авелин был на особом счету. Он был непревзойденным мастером своего дела. Поговаривали, что имя Клода Дангона знал даже сам Людовик XIV – Король Солнце. И по разрешению хозяина, желательно, в его отсутствие, Авелин могла появляться в мастерской.

Пока отец работал, Авелин сидела на высоком деревянном табурете и, затаив дыхание, слушала отца, который без умолку рассказывал ей о кельтских друидах и правителе Атепомаре, основавшем по указанию оракула город Лугдунум, стоявший когда-то на месте Лиона. О войне галлов и древних римлян за этот город. О развалинах древнеримского амфитеатра на холме Фурвьер, который посещали императоры Август, Тиберий и Клавдий. О бесчинствах императора Калигулы, который был дурным человеком, так как он был язычником, и ему было не ведомо откровение Господне. О бесстрашных Каролингах, кочевавших из города в город и оставлявших в холмах Лиона бесчисленные богатства, награбленные в дальних походах.

Больше всего Авелин завораживало объяснения отца, чем религия Христа превзошла религию древних греков и древних римлян, почему знание жития святых великомучеников для человека полезнее, чем знание мифов о языческих богах и полубогах.

Однако мифы ей нравились гораздо больше, чем житие святых. Мифы были бесконечно наполнены прекрасными телами, неземной любовью и продолжением жизни. Житие же святых, напротив – смертями и истязаниями плоти своей и своих родных. Что-то ей подсказывало, что жизнь человека и его близкого дороже, чем его убеждения. Как можно было возрадоваться смерти любимого мужа, отдавшего свою жизнь за веру? Она точно про себя знала, что такой поступок возлюбленного опечалил бы ее на всю жизнь.

Но делиться этими мыслями с отцом она побаивалась, а с подружками ей было не интересно. Мир Авелин был намного больше и богаче, чем мир ее сверстниц, ограниченный, в лучшем случае, стенами их комнат, наполненных рукоделиями и изображениями святых, а то и вовсе – одним чепчиком, повязанным вокруг прелестной и пустой головки.

Когда отец Авелин отступал на шаг от созданного им шедевра, она спрыгивала на пол со своего табурета и разглядывала вместе с отцом его работу. Каждый раз она отмечала про себя, что завитушки узора на ткани удивительным образом похожи на тот рассказ, который она только что слышала от отца.

Так, чередуя между собой темные трабули и залитые солнцем улочки, Авелин оказалась на набережной Соны, с которой она увидела людей, стекающихся к Собору Сен-Жан, расположенному между холмом Фурвьер и рекой. Вбежав в Собор, Авелин удивилась большому количеству горожан, созванных, как и она, звуком колокола. Глаза быстро привыкли к полумраку, и в глубине храма она разглядела, как стража его преосвященства Епископа Лионского оттесняет людей от возвышения, на котором стоял он, собственной персоной, а рядом – высокий мужчина в белых одеждах.

Движимая любопытством и тайным предчувствием, Авелин стала протискиваться через прихожан, стараясь не толкать их своим гибким телом. Подойдя ближе к возвышению, она услышала нарочито тихую речь Епископа, который пытался таким образом успокоить еще не устоявшуюся толпу, и заставить вслушаться окружающих в каждое его слово.

– Миряне, добрые жители нашего города! Я созвал вас сегодня перед службой, дабы сообщить о страшной напасти, разъедающей наш город, – последовала многозначительная пауза, и в храме воцарилась тишина. – Его Святейшество Папа Римский лично озаботился происходящим в Лионе. Ибо оскудела его паства, и заблудшие овцы, влекомые посулами Сатаны, забыв о страхе перед Богом, бредут по «дороге гибели», в пасть Гиены Огненной. Наш город окутала ересь!

Гул голосов прокатился по толпе и снова стих. Епископ продолжал:

– Эти посланники Сатаны скрываются под личиной и одеждами добропорядочных горожан, но по ночам они скидывают свою лицемерную маску и устраивают свои гнусные оргии. Они вступают в отвратительные связи друг с другом, они делают это даже с собственными детьми! Они отрицают Святой Престол! Они сами проповедуют религию Христа, переписывая Библию на язык простолюдинов! Они исповедуют друг друга во время учиненного ими разврата! Они обливают грязью Католическую Церковь, утверждая, что таинства и индульгенция придуманы Церковью только для отбирания денег у прихожан! Эти сектанты называют себя сатанинским именем – вальденсы!

По мере перечисления всех ужасов, творимых сектантами, епископ все больше и больше повышал голос, толпа отвечала ему нарастающим гулом. Выкрикнув название секты, он вскинул руки к сводам Храма, и толпа затихла.

– Отец наш, Его Святейшество Папа Римский, протянул нам руку помощи, – епископ повернулся к человеку в белых одеждах и, вытянув в его стороны руки, торжественно произнес: – Приор ордена Святого Доминика – Жан Поль Батиста Лоба!

В пятно света, падающего из бокового окна на край возвышения, шагнул монах в белой тунике. Его тонкую талию охватывал кожаный пояс, на котором висели четки, белая пелерина с капюшоном легкими волнами покрывала плечи, светлые волнистые волосы, затянутые в хвост, и серые умные глаза рождали у окружающих ощущение безупречности. Всем своим обликом он напомнил Авелин небесного ангела. Именно такими – светлыми, в белоснежных одеждах – она представляла себе этих небожителей.

Она с удовольствием отметила сходство его внешности со своей. Такого же цвета волнистые волосы, непослушный завиток над левым виском, одинаковый изгиб темных бровей, цвет глаз и даже родинка над верхней губой расположена слева, как и у нее. Сердце Авелин бешено заколотилось, в голове зашумело. Ей захотелось закричать или громко рассмеяться, чтобы он заметил ее в толпе. Она еле сдержала себя от этого поступка.

По губам монаха было видно, что он что-то говорит, но волнение Авелин не давало ей услышать ни одного слова. Она сделала усилие и прислушалась к его словам:

– Я объявляю четыре месяца милосердия, сроком до осени, в течение которого все лионские еретики могут прийти и покаяться перед лицом Святой инквизиции. По окончании этого срока, если не окажется покаявшихся еретиков, Святая инквизиция начнет розыск. И каждый местный житель должен будет под присягой указать на еретиков или подозрительных горожан. Передайте это всем, кого встретите на своем пути. И пусть никто не говорит, что он не знал о сроке милосердия – Святая инквизиция не будет принимать во внимание эти доводы!