Полная версия
Падая легкою тьмой
– Мистер Ступакин, какими судьбами?
Пьер.
Дисплей замер и неторопливо начинает укладывать строки. Ввод номера. Снова замер.
«…Deposit – storage minisafe 1577920–48. Bank Fortus.
Address: 46 Udalkova st. Moscow Russia».
Швеция, mon ami! Швеция!
Сергеич
Москва, Ясенево, 03.06.1995 19:12
Терехин закрывает трубку ладонью.
– Евгений Сергеевич, вас Якименков.
В трубке вялая утомленная обреченность.
– Поставлен вопрос о служебном несоответствии. Завтра в 10:00 у меня.
Гудки.
– Вот так… Майор Чеканов весь вышел… Завтра по Гробу. Без спешки. До нового… Поеду – ка я спать. Да и вам рекомендую.
– Подвезти, Евгений Сергеевич?
– Степашин, не вопросом. Просьбой.
– Не надо, Саша. Доберусь.
Частник угрюм и молчалив, слава Богу. А лето цветет. Спрятав за горизонт извергающий ад диск, жизнь ликует в безмятежно – тихой прелести вечера. Опустошенность и звенящей нотой – давнишнее изречение мудрой матушки: «Боль, Женя, приходит и уходит… Мы остаемся». Этим он жил два года назад.
Сергеич встретил Ольгу Анатольевну тридцатилетним. Первая жена, утомленная постоянным отсутствием, погрязнув в претензиях и упреках, не выдержала. Ольга Анатольевна, хотя и была на семь лет моложе, но достойность употребления отчества в его представлении под сомнение не ставилась никогда. А так, просто: Оля. Помните насчет двух половинок единого целого? Найти практически невозможно. С течением времени дает понять себя разнородность – излом среза одного на чуждую конфигурацию другой. Ольга Анатольевна поражала совпадениями.
Расставались. Он не находил себе места, делая основную часть работы на уровне профи – подкоркой, дающей относительную свободу сознанию. А в нем банальное – постоянное желание видеть, быть рядом. И ожидание встречи.
Безумство страсти? Нет, это ненадолго. Понимание, доброта, искренность. Ольга Анатольевна жила в его сердце, согревала своим теплом пропитанную адреналином мышечную ткань, дарила счастье покоя. И он боялся. Неумолимый омут смерти забирал жизни, был в сантиметре, секунде. Невыносимость мысли причинить ей боль угнетала, стала мешать. Но он не мог вырвать часть себя – свое дело.
Она чувствовала. Смиренно просила верить в общую силу их разума, их любви, единением своим способную противостоять воле провидения.
Канувшее в забытьи сокрытое одиночество душ. Лишь чуткое, нежное соприкосновение двух сердец, в открытости своей нашедших возможность отторгнуть пронизанное злом время…
Следователь областного управления, вымотанный постперестроечно – перекроечным завалом, был искренен.
– Картина представляется так. Подъехала к Киевской трассе от Анкудиново, остановилась. У вас дача там?
– Да.
– Машины пропускала. Поток же сутками идет. Там перед перекрестком ямки. Тряхнуло, с замка зажигания клемма соскочила – двигатель работает, а свет потух. Пять часов, темно уже. Аварийку включить не догадалась. Ну и, наверное, про тормоз забыла – катилась потихоньку назад. Испугалась. Эта сволочь на иномарке сзади подъехала. Ну, и тюкнула она его немного – на бампере микрочастицы краски. Тот вылез и монтировкой или чем – то похожим по рукам ей. Открытый перелом обеих. Окно с ее стороны было открыто. Знаете, как это у женщин. Выходить побоялась, окно открыла – и руками, как будто защитит… Тот уехал, а она сознание потеряла и в кювет скатилась в сорока метрах от перекрестка. Кювет глубокий. Перевернулась. Туман, потом сразу мороз. Там и машины толком не ездят. С Киевского не видно. Врач девять вечера установил. Нашли только утром.
Он поднял все и вся, на что был способен. Но не воротишь. Горе раздавило.
Сейчас он пытается думать об этом. Снова идиотизм баланса – компенсация. Чем лучше, тем хуже. Будет…
«Мерседес», проводивший служебный автобус до метро и терпеливо ожидавший, пока Сергеич ловил частника, стоит в нескольких метрах сзади. Сергеич не стал переходить Комсомольский, пошел к поющему ларьку – навстречу. Двери – окна со стороны тротуара закрыты. Никто не выходил. Дверь водителя. Взгляд без угрозы, в руке сотовый, другая – снаружи, свободна. Среднего роста… Двери – окна со стороны тротуара… Среднего роста, худощавый, чуть вытянутое лицо. Темные короткие волосы. Лет двадцать восемь – тридцать. Строгий серый костюм.
– Евгений Сергеевич Чеканов?
– Продолжай.
– Здравствуйте. С вами хотят поговорить. Вячеслав Михайлович. Вы были вчера у него на даче.
Аккуратно протягивает мобильный телефон. На лицо противопоказанность резких движений.
Голос друга Манцева почти не изменен заморскими чипами.
– Здравствуйте, корреспондент Березин. Ваша проблема, полагаю, достойна безотлагательного обсуждения. Будет удобно, если вы подъедете немедленно? Николай в вашем распоряжении. До встречи.
И отбой.
– Коля?
– Да, Евгений Сергеевич.
– Ты подожди минуту, сигарет куплю.
– Хорошо, – стоя, провожает взглядом.
Проблема… Безотлагательного… Что прикажешь делать, Чеканов? Сигареты покупать? Господи, как я устал. И когда-нибудь высплюсь, наконец?!
Задняя дверь уже предупредительно открыта. Чавкает замок. Коля разворачивается от бордюра, через две сплошных. Уверенно. ГАИ? Привычно. Дрессура великолепна: свободно откинувшись, голова строго прямо и чуть вверх, «Ностальжи» едва слышно. А Сергеич проваливается в сон, из которого Коля выдергивает через пятьдесят минут, нарочито громко вызывая по рации охрану. Тот же высокий монолит зелени забора, створки ворот плавно разъезжаются, аллея, пятнистые охранники, угрюмо нависающая анфилада входа. Прислуга учтиво провожает к черной пасти с Вячеславом Михайловичем, но уже в спортивном костюме и улыбке. Имидж – как нательное.
– Добрый вечер, Евгений Сергеевич. Я понимаю ваше удивление, и, судя по внешнему виду, мы заменим традиционный чай крепким кофе. Сразу перейдем к делу. Через две – три недели вы поедете в США перенимать опыт зарубежных коллег. Антитеррористическая программа обмена специалистами. С языком у вас замечательно. Если что подзабыли – вспомните, времени предостаточно. Курите, курите. Мне нравится аромат «Camel». Бросил лет эдак с пятнадцать назад, но, увы, ностальгия себя не изжила. Так вот. Продолжайте выполнять служебные обязанности на высоком профессиональном уровне, как и прежде. Встречаться с вами мы больше не будем. Никаких связников, тайников, звонков и так далее. Думаю, десяти – двенадцатилетний срок подразумевает собой бесконечность. Вы никому ничем не обязаны. Лишь открываете в моем лице эдакий призрачный образ наблюдателя. Времени на размышления вот только нет – уважаемый президент заждался. Хлопот невпроворот. Ну, так как, Евгений Сергеевич? Едем в Штаты? Да, запамятовал. Диктофон ваш чтобы не испортить. Давайте – ка его сюда… Вот. У вас прекрасно развита интуиция – не включили. Благодарю за доверие. А то, знаете ли, по периметру вон той двери пришлось что-то японское приделать. Многие возмущаются: после посещения Вячеслава Михайловича часы можно выбрасывать. Ну а зачем же магнитные покупать, зачем дешевить-то? Я жду, Евгений Сергеевич.
Консерва ты, Чеканов. А кутерьму солидную гражданин развел. Ты что, отказываться собираешься? Он не даст жить, Чеканов, не получив согласия. Почему он не боится планировать? В этом дурдоме год – вечность, а тут – десять – двенадцать. Тебе будет около пятидесяти, а ему далеко за шестьдесят. Давай, давай. В консерву ты еще не играл. Час от часу не легче.
– Да.
– Вот и славно. Николай вас сейчас отвезет домой, а диктофон Мариночка через другую дверь вынесет. Работайте и растите, майор Чеканов. Перспективы огромны.
Зарплата вот только хреновая.
Митька в ста метрах от ближнего заслона
29.07.1982
Терраса встретила широкими трещинами, глыбами, мелочью камней под ногами.
Граната из ранца. Вошла в трубу, мягко щелкнув фиксатором, уютно приготовилась на плече. РПГ теперь для него живое и упрямое в своей непристрелянности существо, с которым надо слиться и думать уже не по – своему – по – эрпэгэшному.
Ну, старик, сделаем, а? Ведь проще простого. Ты же молодец. Блоупайпы, стрелы – это лентяи, вон сколько электроники в них напихано. А ты – работяга.
Тарахтение. Приглушенное, издалека.
Этот чемодан тебя совсем не боится. А ты ему покажешь, на что способен. Кроме тебя некому. Ты – единственный.
В панорамке с включенной подсветкой различим лишь край звездного неба у дальнего склона.
Скоро он тупое рыло свое покажет. А ты его, а? Приложишь?
Маркел заставлял, вбивал в них уважение к машине. Ты ее раб, не она. Куча времени довела тебя, вот ты теперь и называешься царем. Будешь по полной программе у меня стараться, чтобы железка тебя приняла, или деревяшка, или пластмасса – один черт. Ты проникнись ее заботами, стань наравне, даже ниже. Заставь поверить, вооружи ее точностью, сделай себя – и она не откажет.
…За корпус полетишь, и как раз встретитесь. Мягонько тебя выпущу. Ну, ты уж не подкачай.
Глубокий вдох. Напрягает все мышцы, медленно выдыхая. Сердце утихомиривается. Нарастает свист хлыста. Оба глаза жуют край. Показалось рыло. Плавно, с ним вместе ложась в траекторию. Вперед на корпус, отдав левому глазу. Мягко нажимает…
Борт
Пилот переключается на бортовую связь.
– Дирижер, после дальнего мне на покой?
– Нет, Витя. Поедем забирать остальных. Выбросишь на исходную и готовность. Где вякнут – обожмешь огоньком по спине. Если тихо, то до рассвета ждешь, а потом уже ребята начнут выкуривать, поможешь. С местными проблем не будет, договорились на всякий случай, вот и представился.
– Выдернут из дома! Лети черт знает куда! Еще и всю ночь с вами возись! Чем пограничник – то не угодил?
– По жизни перепуганный.
Коваленко жмет тангенту бортового передатчика, настроенного на частоту компактов.
– Пятые – борт, пятые – борт. До прохода минута. Прием.
– Борт – пятая. Чисто.
В ПНВ (прибор ночного видения) расстилалась резко уходящая вниз зелень с ломаной линией ущелья. Точки почти сливающихся с фоном людей, расположившихся небольшой дугой охвата. Коваленко не осознал, но мозг срабатывает на мощную вспышку тепла в зоне блока.
– Лево, сорок пять, атака!
Молниеносно реагируя, пилот кладет ручку резко вправо, передергивает педали. Секторы газа…
Гидравлика автомата перекоса работает справно, но у воздуха свои законы – власть инерции.
Коваленко видит мазок тепла, вырвавшийся из вспышки. В замедленных кадрах, приближаясь, смазанное прячется за левым бортом. Инстинкт самосохранения Коваленко – безошибочный, выверенный годами у края – выдает команду обреченности ноль, освобождая сердце выпуском парализующей дозы адреналина.
Кумулятивный сноп разрывает обшивку фюзеляжа. Бесноватое мгновение плазмы сметает, испепеляя. Поврежденные взрывом лопасти бьют вибрацией выжженное нутро. По круто уходящей вниз кривой оно врезается в камень. Безумство, освобожденное разрушительным ударом из замкнутого пространства баков, окутывается клубами дыма, выбрасывая кровавый день.
Ближний заслон видит. Долесекундное оцепенение взрывается. Способность задавить ужас костлявой – в звериной ненависти. Не сдерживаясь, ослепленный местью человек отдает себя зверю.
Хлопки подствольных гранатометов беспорядочны, но ненависть – гарантия точности.
МИТЬКА,
03:20
Не взорвалось, не горело, но Митька на два хода стрелки впереди. А стрелка чудом не задвинутых командирских часов врать не будет – незачем, смысла нет. Оглушенный, в облаке кислой вони, среди отскоков и ударов летящих от Сороки с Зимой гильз, рыком хищника в западне: «Отход!» Спотыкаясь, падая в темноте, бегом к краю террасы. Безопасность барьера камня. Спрыгивает и падает Зима. Сзади дохнуло взрывом. Сороки нет. Взрывы все чаще. Глухой стук АКС о камни.
Свет фонаря насыщает, зажигает на коротко стриженном мальчишечьем затылке ярко – алое, которое толчками накапливается и стекает, собираясь в непрерывную струю. Падает на шершавую темную поверхность. Удаляясь, поблескивает брызгами, собирается в ложбинах. Переполнив, торит узким ручьем дорогу вглубь, увлекая песок.
Они тянут безвольно свесившиеся руки. Он падает, подхваченный. Мертво падает, пульса нет. Митька оглушенно орет Зиме, сдергивая со спины РД и трубу.
– Возьмешь. И его калаш.
Повесив калаш на шею, взваливает на плечи ставшее вдруг тяжелым, но мягкое, рвущее душу… Мишка…
Вся уйма, скопившаяся на сердце, валит, не сдерживаясь, в голос, благодарная бесконечной череде взрывов. Ночь закисает, содрогается, свистит осколками. Митька размазывает солоноватое тепло на лице, перемешанное со слезами; задыхается под тяжестью, шмыгает носом, становясь на секунды девятнадцатилетним мальчишкой. Но секунды коротки, забытое гаснет в злобе. Снова двуногое без возраста, сторонних мыслей и эмоций, принявшее очередной удар вглубь себя, уже подчиненное инстинкту и рефлексу – простоте ощущений зверя. Удар – один из бесчисленного множества, предписанного растущему генофонду нации серьезными, убеленными сединами, умудренными опытом людьми в строгих костюмах и кителях. Во благо…
Маркел
Маркел проминировал так, чтобы сход гнилого зуба накрыл всю элитную свору. Этим придется сгруппироваться перед узкостью и заломом впереди. А дожимать площадь зоны необходимо. Он рассчитывал, что эти сразу пойдут на дожим после высадки у перевала – ближе вертухе не снизиться. Тогда со временем был бы небольшой натяг. Но не стали выдвигаться. Ждали. Шум у пробки короткого хода к Паку должен их сдернуть.
Тактика этих была немудреной. И для Маркела главное – национальный вопрос: кого понесет на перевал, за которым тьма войск, а о родном Паке уже можно не мечтать? Только русских, да и то – служивых. Но эту возможность эти должны были, просто обязаны не учесть, и поэтому у перевала не заслон – страховка. Это одно из двух основных звеньев. Главным же была вертушка. Маркел боялся именно эту, черт с ними, с другими. Чуял ее угрозу, не зная о тех, кто в ней, об их опыте и оснащенности. Просто чуял.
Хаким с Ермаковым остались за заломом. Выбрав монолит лавы, он еле долез и забился в небольшую плавную впадину. Отдаленные, скрытые горами разрывы. Он ждал в мольбе к своему Богу за Митькино умение, впитывая всем телом шорохи ночи.
Сначала прослуживший чуть больше года гвардии младший сержант Маркелов оказался со взводом в Посольстве СССР в Кабуле – сторожей не хватало. Еще было относительно спокойно, без ракетных обстрелов. Этих он видел после штурма дворца. Необычная форма, высокие – здоровые, улыбчивые, неспешные, походка легкая, зверино – мягкая. Расспрашивал. Было интересно послушать о войне, люди – то знающие. «Ты, младшой, еще нахлебаешься. До крыши», – смеялись, а в глазах другое. Ни черта он тогда не понимал, но радовала близость гор и новая, наполненная необычным жизнь. А потом был посольский подвал, забитый новенькими цинковыми гробами наизготовку. Вскоре перебросили, и началось до крыши. Отец дергался, вытаскивал, а он – ни в какую. Сам не мог понять. Чудом избежав опасность первой кажущейся опытности, начал потихоньку чувствовать жилу. С трудом, но заставлял страх не довлеть, сживался с ним. Рядом были хотя и чужие, но те же горы. Они помогали, по крупице наполняли его силой, вернули веру и понимание, утерянные за годы в Москве. Пора было возвращаться. Но там он был никому не нужен, а здесь – уже необходим и остался ради хотя бы нескольких оторванных от мам и пап пареньков, встречающих на первых шагах взрослой жизни ее конец, видящих ее сквозь прорезь прицельной планки, познающих паралич страха, рвущую сердце боль и кровь. Он забывал о себе, стараясь дать им свое, буквально вбивая в головы основное, вынуждая доходить до тонкостей самим, через пот и усталость, валящую с ног, лишь поправляя на пути – не мешая. Навязанная осознанность – блеф, прикажет думать, а нужен рефлекс.
Зашуршало под мягкой подошвой, но он не слышит. Вжимаясь всем телом в камень, он задыхается от жадно пожирающих остатки тепла взглядов. Давление веса тел сокращает мышцы. Острие боли с лезвием мощного зла сердец вдавливающей силой фона непонятного языка мысли…
Сработка двух дистанционных подрывных устройств. Нора сотрясается обвалом адского грохота. Тумблер третьего – сработки нет. Опустошенный, с гулкой болью от удара воздухом, задыхаясь в пыли, тянет дистанционник наружу, давая сигналу свободу на пути.
Два взрыва одновременны – третий и где – то рядом, ударяя под локоть.
СТАРЛЕЙ,
03:47
Далекие разрывы. Компакт не тянет до пятой тройки и пока еще до борта – горы экранируют, а дожимать пора.
– Выдвижение. Четвертые, вперед.
Капитаны молчат, игнорируя. Перебежками уходят вниз. Видна расслабленность, но на грани дозволенного.
– Всем вперед.
Тускнеющая зелень прижавшихся стен каменного коридора изгибается. С расстановочкой работай! Нюх потеряешь! Грязное дно, склоны уступами, постепенно сужаются, заставляя капитанов ждать подхода основной группы. Через сотню метров впереди резкий подъем, взломавший дно вывороченными громадами камня.
– Перегруппировка. К четвер…
Взрыв тишины валит, накрывает лавиной капитанов и передних группы. Старлей в центре, между разрастающихся обвалов. В шлем бьет, он падает в щель между стеной и глыбой. Сознание не оставляет. На ноги. Удар отскочившего камня в спину. Видит выше поднятой пыли и дыма узкую полосу с ярким. Глаз, рука – вмиг. Плевок подствольника лупит зеленью по глазам, и новая сила вбивает его в щель, окончательно ослепляя тьмой.
МАРКЕЛ,
03:49
Он зажал пальцами артерию в подмышке. Лоскутья рукава и мякоти еще держали руку у локтя. Боль, забитая шоком перерубленных нервов, постепенно входила в тело. Невозможно, но он чувствовал ее в оторванной руке. За инъекцией промедола лезть глубоко в эрдэ, жгут – долго, он боялся потерять силы, отпустив артерию, сразу бы запульсировавшую струей. Спихнул вниз все вместе с калашом: «Отстрелялся я…» Тихо звал.
Ночь затаилась, чувствуя далекое, но неумолимо приближающееся.
Сквозь гул в ушах не услышал. Свет фонаря в глаза и совсем рядом Митькин голос:
– Товарищ прапорщик… Мишка…
– Как же ты… – в лютой ненависти на самого себя, не сумевшего. Но боль. Вялость. Время. – Здесь положим. Не уйти нам с ним. У Хакима антидог – не найдут. Потом заберете. Пусть они назад его, в залом и камнями. А ты мне помоги. Видишь… Зараза…
Ермак уже убежал туда – к залому. Митька тянет за ноги, рука волочится по камню, частые капли с культи и торчащие обломки костей не видны в темноте. Митька спрыгивает, подставляет руки под подошвы Маркела. Не удерживает, пытается подхватить, вместе падают. Охнув, Маркел на доли секунды теряет сознание. Из прокушенной губы кровь, открывает глаза, выдыхает: «Сжег?»
– Да.
– Достань. На дне.
Митька вытряхивает эрдэ к свету лежащего фонаря.
– Суеверный я, Митя. От греха… подальше убрал.
Инъекция. Прерывистое дыхание становится ровным, глубоким, вместе с шальной мутью, ворвавшейся в тело.
Митька тянет поясной ремень. В петлю – на самозатяг.
– Рука?..
– Режь… К нему положи.
Лоскутья. Резко. Отточенным лезвием. Подворачивает обрывки рукава – и на него петлю. Затягивает возле пальцев Маркела. Рвет индпакет. Подушку на кости, разорванное мясо. Туго бинтом. Завязывает, помогает подняться.
– Дай машину. Соберите все и догоняйте.
Идет, не шатаясь, в норме.
Стык глубокой узкой расщелины чистил Ермак. Вдвоем трудно развернуться, но длинная. А Ермак худой. Там немного камней было. Фонарем посветили. Он спрыгнул. Ну, и фонарь ему подали, чтоб светлей. Не видно ж ни черта. Ночь. А Хаким с Зимой подсумки и эрдэ только с него сняли. Ремень с ножом опять надели. Поправили все. Магазины, железки забрали. Документов же нет – в полку. А их – подсумки – чтоб не мешали и пустые чтоб под голову потом. И в спальник Мишку. Спальники легкие и теплые, американские вроде. Маркел где – то надоставал. Потом подали его Ермаку. Туда, вниз. Он уже коченеть начал. Ну, тверже стал. Ермак принял, внизу уложил хорошо. Под голову подсумки свернутые. Они камни сверху стали подавать, а Ермак его обкладывал… Мишку… Тут Митька прибежал. Вниз туда наклонился. Руку отдал. Ермак камень отложил. И под отворот спальника. Туда. Внутрь. К плечу Мишки. Чтоб вместе вроде им… И камни уже быстрей. Втроем же. Ермак его всего. Хорошо так. Проверил еще. Все вроде в норме. Хорошо. А Хаким уже назад. Ну, с этой, от собак. Потом Ермаку отдал. Тот на камни, чтоб Мишке спокойно, потом забрать чтоб… Ермака за руки вытянули. Собрали, проверили – и бегом Маркела догонять… Все быстро, тихо, молча… Молча.
Ночь ежится. Предчувствием бессилия зажигает яркую немигающую каплю в оборках покрывала, которой уготована участь противостоять юной бесплотности надвигающегося. Еще невидимого.
Митька работал. Времени не было, нужно выходить срочно. Забрал у Хакима антидог.
– Вперед, вперед! Догоню!
Сбросил перед стеной оба эрдэ. Полез наверх, в нору. Фонарем. Крови немного. Растер ладонью. Антидог. Вниз. Стена чистая. Антидог. Забрал все, осветил, проверил. Антидог. Отбежав назад, еще. Вперед, тоже.
И уже круча обвала, волны непроходимого каменного поля. Ближе к левой стене. Шаткая опасность ловушки. Нога в щель – огнем в колено – и конец. Не напрягаться! Легче! Быстрее.
Глухой сдавленный стон откуда – то из глубины. В свете фонаря узкий провал, на самом дне лежит черный. Странный шлем, броня.
– Сейчас, сука!
На колени, прижав фонарь к стволу, сует вглубь. Клокочущий хрип, под шлемом отсвет красноты.
Нажать!.. Свой он… Свой же! Кулак в кровь. Нахлынуло из забытья криком раздавленных слез.
– Ты, сволочь, если… не сдохнешь… Запомни! На всю жизнь! Должник ты теперь, падла!
…Глухой разрыв. Очередь. Разрыв. Еще. Летящее в вершинах слабое эхо. Митька не слышит – он уже за завалом. Ночь рвется вдалеке, на длинном переходе к Паку.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Сноски
1
Аббревиатура от «тихий ужас с претензией на коллективный маразм».
2
От слов «переть», «воровать».
3
Игра слов «объективная» и «убийство».
4
Гранатомет РПГ–26.
5
Лифчик (жарг). – здесь: жилет с грудными карманами для боепитания.
6
Инфра (жарг). – здесь: прибор ночного видения, позволяющий видеть тепловое излучение предметов.
7
Контрольно – следовая полоса.
8
Прибор для бесшумной беспламенной стрельбы.
9
Боекомплект.
10
РД – рюкзак десантника.
11
Зеленые (жарг). – здесь: пограничники.
12
Сокращение от «Пакистан».
13
Motto – (англ). Девиз.
14
Замповор (жарг). – заместитель командира полка по вооружению.
15
Эмтэвэшка (жарг). – вертолет МИ–8МТВ.
16
Автоматический пистолет Стечкина.
17
Дастархан – прием пищи у таджиков.
18
Взрывчатые вещества.
19
Детонаторный комплект УПДК–2Р (жарг)..
