Полная версия
Власть научного знания
Нико Штер и Райнер Грундманн
Власть научного знания
Предисловие
Интерес к вопросу об условиях и степени фактического влияния научного знания на общество уходит своими корнями в эпоху формирования научных дисциплин в Новое время. Очевидно, что этот вопрос волновал ученых не только в прошлом, но волнует и сейчас – уже хотя бы по причине необходимости легитимации науки. Утвердительный ответ на вопрос о практической пользе научного знания помог не только первым ученым в период становления научных дисциплин, но и позволил современным исследователям завоевать общественное признание и, что немаловажно, получить доступ к ресурсам, необходимым для все более дорогостоящих научных изысканий в современном мире. Поэтому до сегодняшнего дня во внутренних уставах многих научных институтов можно встретить двойное обоснование их существования: с одной стороны, речь идет о научном прогрессе, с другой – о благополучии общества. В этой связи отрицание практической значимости научного познания неизменно наносит болезненный удар по науке, снижая далеко не только символическую ценность труда ученых.
Как правило, ответ на вопрос о причинах власти научного знания сводился к краткому указанию на успехи науки и техники в преобразовании условий нашей жизни. Благодаря научным открытиям мы дольше сохраняем свое здоровье и жизнь. Научный прогресс в медицине – ярчайший пример, доказывающий неоспоримую пользу и силу научного познания[1].
В своем исследовании условий власти научного знания мы не хотим довольствоваться простым тавтологическим ответом, согласно которому вопрос о причинах практического успеха научных изысканий можно считать решенным в силу практического успеха науки и техники.
Так, например, по мнению британского химика, лауреата Нобелевской премии Гарольда Крото, существует множество теорий, но только некоторые из них верны. Верные теории – это факты, и подтверждением им служит применение на практике:
Существует бесчисленное множество теорий, но все их однозначно можно разделить на две категории: это «истинные» научные теории, которые считаются «фактами», поскольку их функциональность была доказана экспериментально, и мы знаем, почему это доказательство удалось, и ненаучные теории, не выдержавшие аналогичных экспериментальных испытаний (Крото, дата изречения не указана [далее в тексте при отсутствии дополнительных указаний перевод с английского осуществлен Р. Г. и Н. Ш.]).
В качестве примеров истинных и функционирующих теорий Крото приводит теорию гравитации Ньютона, теорию электромагнетизма Максвелла, теорию относительности Эйнштейна, периодическую таблицу Менделеева, теорию квантовой механики и, наконец, теорию эволюции Дарвина[2]. Это высказывание отражает мнение не только сообщества ученых-естествоиспытателей, но и в целом господствующее понимание науки, истины и фактической власти.
Мы, разумеется, не собираемся оспаривать практические успехи научного знания, однако этот ответ в лучшем случае дает ретроспективное объяснение проблемы, соотнося теории с новейшими техническими достижениями. Но дело в том, что Ньютон не стремился совершить полет на Луну, а Дарвин не давал никаких указаний на то, как можно бороться с различными заболеваниями. В том же ключе можно было бы сказать, что Маркс является идейным творцом Советского Союза, а Ницше ответственен за Холокост. Такие поверхностные, анахроничные и функционалистские объяснения встречаются очень часто, однако от постоянного повторения они не становятся более убедительными. В своей книге мы постараемся гораздо подробнее и точнее проследить взаимосвязи между развитием научного знания и его практическим влиянием, прежде всего, в сфере политической власти.
Когда исследователи ссылаются на некие события в прошлом, в результате которых знания действительно привели либо к предсказуемым, либо к неожиданным изменениям условий жизни, они ничего не говорят о том, как эти условия будут развиваться в будущем, если только не предполагается, что будущие условия в точности повторят условия прошлые. Указание на практический успех в лучшем случае дает ответ на наш вопрос лишь ex post facto, но не может служить прогнозу или выявлению «приемов», важных для производства практических знаний.
Научные знания могут стать практическими и, следовательно, обрести влияние и власть двумя способами: через применение в технической или общественной сфере. В первом случае мы имеем дело с естественными и инженерными науками и их техническими артефактами, во втором случае – с социальным и культурологическим знанием и их соотнесенностью с политическими мерами. В первом случае власть научного знания проявляется в применении машин, приборов или медикаментов, во втором случае – в социальных действиях и прежде всего в эффективном политическом вмешательстве в экономику и общество посредством принятия новых законов, постановлений и стратегий. В нашей книге мы сосредоточимся исключительно на второй категории применения научных знаний.
Процесс формирования и институционализации наук сопровождался неослабевающим интересом к техническим, социальным, политическим и экономическим последствиям научного познания. Интерес к вопросу о его влиянии и общественной полезности намного превосходит противоположный интерес к вопросу о влиянии общества на научные знания. Однако по мере утверждения интереса к проблематике укорененности научного знания в обществе стало ясно, что на вопрос о воздействии знания либо уже найдены ответы, либо эти вопросы не представляют непосредственного интереса для научного исследования. Разумеется, дискуссия о социальных последствиях научных изысканий не прекратилась полностью. Однако теперь главным стал вопрос о причинах нехватки (а не избытка) научных знаний.
В одной из новейших версий данного тезиса, казалось бы, неизменное соотношение влияния базиса и надстройки на системные трансформации в обществе (мы используем это знаменитое марксистское различение метафорически) было изменено на прямо противоположное. Все чаще можно услышать, что именно надстройка, к которой, несомненно, относится и общественное знание, является двигателем истории. Впрочем, остается ли за ней последнее слово, пока еще неясно.
Хотя мнения о том, как именно выглядят взаимосвязи между познанием, социальным действием и обществом, существенно расходятся, многие наблюдатели все же единодушны в том, что знания, производимые общепризнанными научными дисциплинами, имеют (или могут иметь) достаточно сильное воздействие на общественную практику. Если знание становится решающим фактором в производстве общественного богатства, неизбежно встает вопрос о том, куда направить эту производственную силу и как ее оптимально использовать. В обществе знания развитие производственных сил означает понимание того, каким образом знание можно применить на практике.
Упрощая и заостряя проблему, можно сказать, что в литературе встречается два подхода к анализу отношений между научными знаниями и властью. С одной стороны, утверждается, что знания вливаются в общество в виде результатов фундаментальных исследований, открытий прикладной науки и технических и прочих практических применений. Эта линейная модель использует метафору потока: обществу важно устранить барьеры и препятствия для того, чтобы знания могли свободно распространяться. В рамках другого подхода утверждается, что спрос на знание порождают те, кто его применяют, т. е. знание как бы производится по заказу и дает практическое решение насущных проблем. Этот подход представлен в различных вариантах, например, в виде тезиса о науке как об источнике легитимации политики (Habermas, 1971) или заказных исследованиях (mandated science, Salter et al., 1988). В первом подходе в центре внимания оказываются те, кто создает предложение, т. е. производители знания, во втором – те, кто создает спрос и использует произведенное знание. В обоих случаях единица анализа определена не совсем точно. Как будто бы и неважно, о чем именно идет речь – об отдельных ученых, о научных дисциплинах, о науке как социальном институте или о совокупности ученых-одиночек. В этой связи мы предлагаем ограничить анализ деятельностью акторов, производящих и внедряющих практическое научное знание. Что именно собой представляет практическое знание, и есть основной вопрос нашего исследования.
В отдельных кейс-стади, посвященных экономическому дискурсу, расологии и климатологии, а также особенностям практического контекста, в котором раскрываются эти научные дисциплины, мы попытались выделить и проанализировать те характеристики научного знания, что обеспечивают общественное влияние этой форме познания. Таким образом, в центре нашего внимания находятся те атрибуты научных знаний, в отношении которых можно сказать, что они влияют на власть научного познания в обществе. В этой связи нас не очень интересуют особенности политических процессов и анализ политических решений. Мы исследуем ситуацию с точки зрения науки и именно с этих позиций анализируем проблемы практического применения знания.
В прошлом ключ к решению этих проблем, как правило, искали и находили в теории науки. Мы, однако, считаем ответы теоретиков науки малополезными. Впрочем, анализ научного знания и власти затруднен не только их выводами. Целый ряд подходов искажает наш взгляд на связь между идеями и их практическим применением, в первую очередь, в области политики. Основная проблема заключается в том, что само понятие научного знания и, соответственно, связь между этим знанием, действиями и властью изучены недостаточно. Поэтому необходима точная спецификация и дифференциация этих понятий, а также проработка различных контекстов их применения. Это не означает, что наши изыскания начнутся и закончатся на уровне понятий. Основную часть нашей работы составляют три упомянутых выше кейс-стади и их сравнение. На конкретных примерах мы покажем, как в ходе исторического процесса утверждается взаимосвязь научного знания и власти, т. е. власть научного знания.
В трех проанализированных нами кейсах речь идет о политически значимых научных знаниях, которые были произведены в рамках как уже устоявшихся, так и новых научных дисциплин. Эти кейсы отражают ситуацию в трех областях: в естественных и социальных науках, а также в науках о культуре. Все три кейса относятся к разным историческим периодам и географическим областям. Рассмотренные нами акторы из сферы научной деятельности ориентируются, скорее, на вопросы, актуальные в их национальном контексте, при этом надеясь на резонанс в других странах. В случае климатологии, изначально ориентированной на глобальные проблемы, политическое применение научных выводов также всегда нацелено на межнациональных акторов.
«Операциональные» или «практические» познавательные цели научных акторов, как правило, формируются в тесной взаимосвязи с определенными социальными, экономическими или политическими контекстами. Ученые надеются на положительный резонанс в обществе. Не приходится сомневаться в том, что исследуемые нами научные поля населены акторами (а среди них нередко встречаются и очень известные ученые), стремящимися к славе за пределами научного сообщества. Зачастую их мотивирует вера в то, что их научные достижения поддерживают некие сильные течения в политическом противостоянии, а их внедрение может улучшить мир.
Мы не претендуем на то, что наш выбор случаев для кейс-стади отвечает требованиям классического эксперимента, в котором с определенной степенью надежности выделяются те переменные, что имеют решающее значение для практического успеха научного знания. Для этих целей наша выборка слишком мала. Тем не менее, логика сравнительного кейс-стади (Moore, 1966; Przeworski, 1970; Skocpol, 1979) позволяет нам выявить те характеристики, которые в целом позволяют знанию обрести власть.
Три выбранных нами случая соответствуют трем различным измерениям во взаимоотношениях научного знания и власти. На уровне акторов в лице Джона Мейнарда Кейнса мы видим отдельного индивида, которому, как никому другому, удалось изменить экономическую политику ведущих западных демократических государств. Хотя в период деятельности Кейнса в качестве правительственного консультанта его предложения не были приняты и воплощены в жизнь, не вызывает сомнений тот факт, что именно тогда он заложил основы новой экономической политики. Заслуживает внимания и то, что в своих рецептах в области кризисного менеджмента Кейнс использовал небольшое количество переменных. У него не было теории, которая бы отражала экономическую реальности во всей ее полноте – хотя для многих именно это является условием того, что теория в принципе может иметь практическое значение.
Применительно к проблеме изменения климата мы имеем дело с огромным числом исследователей и экспертов, организованных в межнациональные «сообщества знания» (epistemic communities) и пытающихся оказывать прямое влияние на политику. Однако, несмотря на многочисленность этого сообщества и достигнутый в нем консенсус, в климатической политике оно до сих пор не добилось каких-либо практических успехов.
В отношении расологии мы хотим обратить внимание читателей на то, как широко ученые используют культурные и политические ресурсы для обоснования своих претензий на такое знание, которое неизбежно вызывает политический резонанс. Так же, как и в области климатической политики, ученые-эксперты здесь очень близки к политическим акторам. В отличие от климатической политики, расовая политика национал-социалистического режима в Германии привела к практическому внедрению выводов расовой науки, что в конечном итоге нашло свое завершение в Холокосте. В связи с этим встает вопрос о том, насколько «нейтрально» научное знание, всегда ли его приумножение означает увеличение общественной полезности и представляет ли оно моральную ценность само по себе.
Мы очень благодарны Джею Вайнштейну за то, что он великодушно позволил нам включить в качестве одного из кейс-стади по проблеме соотношения власти и научного познания исследование, соавтором которого он является и которое посвящено теме тесной научно-политической взаимосвязи между расовой наукой и Холокостом. Мы расширили рамки этого исследования в соответствии с целями своих изысканий. Совместная статья Джея Вайнштейна и Нико Штера «Власть знания: расовая наука, расовая политика и Холокост» впервые была опубликована в журнале «Social Epistemology» (1999).
Значение кейнсианского дискурса и его социологического контекста сначала было проанализировано в книге Нико Штера «Практическое познание» (1991). Предложенную в ней аргументацию мы расширили новыми подтверждениями огромного значения Кейнса, чьи работы, вне всякого сомнения, входят в ряд самых выдающихся исследований в области социальных наук. Их беспрецедентное значение объясняется не только их влиянием на экономическую политику послевоенного периода, но и тем ренессансом, который они пережили во время недавнего финансового кризиса.
Мы хотим выразить благодарность Барбаре Штер за стилистическое и техническое редактирование нашей рукописи. Мы также благодарим Корнелию Валльнер за ее критические замечания к тексту и форматирование библиографии. Нине Хиллекум мы признательны за дополнения к библиографии.
Глава первая
Власть идей
Хотя пути к человеческому могуществу и знанию ближайшим образом сплетены один с другим и едва ли не одни и те же, однако вследствие пагубной застарелой привычки обращения к абстрактному гораздо безопаснее начинать и строить науки от тех оснований, которые связаны с действенной частью, чтобы она сама обозначила и определила созерцательную часть.
Фрэнсис Бэкон ([1620] 1972: 84)То, что наука играет определенную роль в жизни общества в качестве производительной силы и средства производства, отнюдь не оправдывает прагматическую теорию познания.
Макс Хоркхаймер (Horkheimer, 1932:1)Господствующая точка зрения
Различие, на которое в 1932 году в первом выпуске «Журнала социальных исследований» обратил внимание Маркс Хоркхаймер и на которое за несколько столетий до него указал Фрэнсис Бэкон в «Новом органоне», подчеркивает четкую грань между полезностью и истинностью результатов научного познания. Если быть более точным, Хоркхаймер настаивает на различении, которое признается многими другими учеными и отсылает нас к одному из атрибутов традиционной теории науки. Речь здесь идет о причинах практической эффективности результатов научного познания как, пожалуй, одного из важнейших его свойств. 1932-й год был, безусловно, крайне значимым в политическом плане, и непримиримая позиция Хоркхай-мера относительно того, что общественные интересы никоим образом не могут влиять на решение вопроса об истинности, явилось реакцией на эскалацию конфликта вокруг роли наук в обществе. Наука и производимые ею знания не должны прислуживать власти; определенная автономия науки не должна ставиться под сомнение. Однако, как подчеркивает сам Хоркхаймер (Horkheimer, 1932: 2), отстаиваемая им автономия наук не предполагает разделения теории и практики.
Хоркхаймер говорит как бы о двух кодах познания – о первичном и о вторичном. Первичный код познания представляет истину, вторичный или производный – пользу. В отличие от кода истины, код пользы связан с производством нового знания в лучшем случае опосредованно. По этой причине такая позиция предполагает, что нет ничего практичнее хорошей теории. Истина и польза оказываются отделенными друг от друга, при том что истина контролирует пользу. Поскольку только истинная теория функционирует на практике, для общества полезнее предоставить науки автономию.
Но каковы отношения между теорией и практикой, между знанием и властью? Господствующая точка зрения заключается в том, что между знаниями и властью существуют инструментальные отношения[3]. Это означает, что, во-первых, структура и культура социальных групп как производителей знания не оказывают влияния на производство знания или на обоснование притязаний этого знания на истинность. Только «логика науки» и природы, мира объектов, движет вперед производство знания. Во-вторых, знание в общем и целом не связано с контекстом его применения. Вот почему часто можно услышать, что знание нейтрально по отношению к ценностям и не подвержено влиянию временной, пространственной или социальной среды. Подобная позиция часто встречается в виде тезиса об объективности или рациональности знания: корпус научного знания является в равной мере истинным всегда и везде.
Модель инструментального знания трактует научные теории и исследования как своего рода интеллектуальный инструмент, используемый в практических ситуациях. В той мере, в какой научное знание истинно, оно также надежно и полезно. Само по себе теоретическое знание еще не гарантирует успешной реализации желаемого социального действия. Оно также не гарантирует, что используемые при этом средства будут соответствовать этическим требованиям. Однако когда теоретическое знание находит практическое применение, перед нами открывается перспектива уменьшения технической нагрузки. Нам уже не нужно самим беспокоиться о производстве необходимого знания. Нам вполне достаточно знать условия, при которых применяется это знание. В этом случае желаемый эффект достигается как бы сам собой, благодаря истинности лежащего в его основе теоретического знания.
Насколько важен аспект практической значимости знания и для социальных наук, в 1954 году показал Льюис С. Фойер в своем эссе «Каузальность в социальных науках». Фойер показал, что лояльность ученых по отношению к определенным социально-научным теориям поддерживается их верой в некие метатеоретические представления. Эти представления он называет «интервенционистскими» (interventionist) и «детерминистскими» (necessitarian). Приверженцы детерминистской модели убеждены, что некую заранее предсказанную ситуацию невозможно предотвратить. Сторонники интервенционистской модели убеждены, что путем сознательного вмешательства можно изменить данную ситуацию или предотвратить ситуацию предсказанную. Это похоже на описанное Хоркхаймером различение между полезностью и истинностью. Фойер (Feuer, 1954: 683) подчеркивает, что социологические теории принимаются учеными не потому, что обладают эмпирической очевидностью, а потому, что открывают перед исследователем новые горизонты действий.
В этой книге мы исследуем вопрос о том, когда, как и почему знание может приобрести власть. Многие считают эти вопросы тривиальными и не заслуживающими рассмотрения, поскольку ответ на них якобы лежит на поверхности. И широкая общественность, и целый ряд ученых воспринимают понятия «знание» и «истина» как синонимичные. Однако то, что мы сегодня называем истиной, существенно менялось на протяжении столетий. Изменились и условия, при которых знание сближалось с властью. Как доказывают исследования по истории науки (Daston & Galison, 2007; Shapin, 1994), то, что считается объективным и истинным, подвержено исторической трансформации. Норберт Элиас (Elias, 1971) писал о том, что притязания знания на истинность и процедура производства и валидизации знания с течением времени были все меньше ориентированы на субъект и все больше – на объект.
Смешение понятий знания, истины и власти, которое мы наблюдаем в современном обществе, связано с нормами, доминирующими в самой современной науке. Согласно этим нормам, притязания знания на истинность наиболее оправданны тогда, когда эти знания не привязаны к определенной исторической эпохе или к определенному контексту. Освобождение от контекстов многими воспринимается как знак качества, свидетельствующий о высоком содержании истины в том или ином знании. Ситуация изменилась по сравнению, скажем, с XVII-м веком, когда джентльмены доверительно сообщали друг другу, что те или иные выводы или результаты были достигнуты благодаря правильно осуществленной процедуре (эксперименту), и для их подтверждения или проверки (virtual witnesses) в любой момент можно привлечь общественность. Гражданам современного общества не оставалось ничего иного, как делегировать процесс перехода знания во власть научному сообществу и надеяться на то, что реализуемые в нем процедуры можно считать надежными.
Мы ни в коем случае не сомневаемся в том, что знание может обладать властью. Мы не сомневаемся и в том, что источник многих притязаний со стороны знания лежит в научном сообществе. Мы согласны с большинством наблюдателей в том, что мы живем в обществе знания и обладание знанием является неотъемлемым условием завоевания и сохранения авторитета, социального неравенства и личной идентичности.
Тем не менее, для нас также очевидно, что знание зачастую остается совершенно неэффективным. Это наблюдение поражает и даже, возможно, не всеми признается, однако оно показывает нам, что разные знания совершенно по-разному воспринимаются обществом, несмотря на то, что они прошли те же процедуры производства и валидизации. Другими словами, как практически успешное, так и практически безуспешное знание удостоверяется в качестве такового внутри науки и свободно от каких бы то ни было субъективных коннотаций. В этой связи очевидно, насколько ошибочно восприятие науки в качестве ничем не ограниченной силы.
Поэтому необходимо внимательно изучить, по каким причинам знания в одних случаях становится эффективным, а в других не оказывает никакого воздействия, хотя и в тех, и других случаях его аутентичность гарантирована. Ответ, который сегодня можно услышать чаще всего и который реже всего подвергается сомнению, заключается в отождествлении знания и силы. Этот удобный ответ трактует знание как нечто необходимое, что черпает свою силу из истории возникновения (внутри науки!). Правда, в таком случае уже невозможно различить разные формы знания, с одной стороны, и объяснить причины успешного или безуспешного применения знания, с другой стороны. В первом случае, очевидно, исходят из того, что традиционное знание слишком слабое для того, чтобы выдержать конкуренцию со стороны научного знания. Во втором случае в качестве причины приводится различное содержание истины в знаниях. Соответственно, некоторые знания неэффективны потому, что неверна их теоретическая основа. Мы сознательно заостряем эти аргументы для того, чтобы предельно исчерпать их доказательный потенциал. Мы осознаем, что существуют подходы, критикующие традиционные представления о знании и силе. Однако зачастую эта критика имплицитна и высказывается, например, в исследованиях применения научных знаний, где речь идет о причинах того, почему «хорошая» теория оказалась неэффективной на практике, или же в ходе исследования организации, когда выясняется, что технические устройства функционируют несмотря на отсутствие теорий, способных дать этому исчерпывающее объяснение (Perrow, 1984). Однако во всех этих подходах отсутствует систематический анализ характеристик знания и власти.
В отличие от традиционных моделей эффективности и власти научного знания, мы хотим обратить внимание на то, что источник эффективности знания не следует искать в процедурах производства знания или в определенных нормах научного сообщества, при помощи которых оно пытается внести ясность в спорные вопросы. Гораздо более решающее значение имеет то, что знание, приобретающее практическую значимость, должно содержать варианты действия, которыми определенным образом манипулируют для того, чтобы привести реальность в соответствие с релевантным знанием. Это, с одной стороны, означает, что очень многие знания вообще не достигают той стадии, когда они могут напрямую преобразовывать действительность (и поэтому, в конечном итоге, они не в состоянии это сделать). С другой стороны, это означает, что для того, чтобы стать эффективной, теория вовсе не должна содержать в себе все аспекты или переменные той реальности, на которую она ссылается. Положение о том, что только комплексная теория может изменить комплексную реальность, должно быть отброшено как неверное.