Страшные сказки. Истории, полные ужаса и жути (сборник)

Браун чувствовал, что если наклонится и упадет вперед, то вьюнок ответит на его движение. Он сумеет удержать его, поддержит и утешит. Изумленно охнув, Браун выпрямился и отклонился назад. Его прошиб холодный пот. Мир вокруг зашатался, и опора под ногами заходила ходуном. Он был… довольно сильно испуган. Что это было и что с ним происходит, Бога ради?… «Проклятье!» – воскликнул Браун.

Какая нелепость – вьюнок вцепился в него, приклеился к пальцам, кистям, рукам, – сразу множество стеблей тянулось к груди, прилепляясь к одежде, к коже на его шее, и все это с ошеломительной быстротой. Да, он оказался липким. Очень липким, словно какой-то жуткий клей…

Отбиваясь, извиваясь и барахтаясь, Браун кричал и чертыхался, сдирал с себя путы, пытаясь вырваться, злясь все сильнее и делая новые попытки что было сил вырваться на свободу, – это же просто смехотворно, какая-то чушь. Он определенно сглупил – но как, как освободиться? Чем больше он рвался и бился, тем сильнее лианы обвивали и опутывали его со всех сторон. Потом они каким-то образом добрались до его волос, сбили шляпу, обмотали горло – как дорогой модный шарф, – и запах казался теперь чересчур приторным, удушливым, тошнотворным. Браун рванулся, захрипел, взывая о помощи к людям, которых не было поблизости, к небу и самой башне, к Богу. Ничто и никто не ответил ему.

Наступила тишина. Передышка. Браун перестал бороться, поняв, что это бесполезно. В мыслях зазвучали слова хозяина трактира: «Не стоит даже глядеть на нее. И уж тем более – подходить к ней». Это означало, что никто не заходит в эти места, а если кто и окажется рядом, не станет даже смотреть в эту сторону. Не станут прислушиваться и не поспешат на подмогу, услыхав, как кто-то взывает о помощи…

Силы небесные, что же предпринять?

Браун постарался собраться с мыслями. Ситуация фантастичная, но она не может быть безвыходной. Он же взрослый мужчина, и силенкой Бог не обидел. Конечно, он же может дотянуться до карманного ножа, единственного режущего инструмента, который у него имелся, не считая зубов и ногтей, пускать в ход которые было бы все-таки неверно. А лианы держали крепко. Но выход должен быть! Нужно успокоиться и все обдумать.

В голову приходили мысли, но плана спасения не было. Вместо этого он представил, как висит здесь недели, месяцы, медленно умирая от голода и жажды или от зловонно-приторной отравы.

Это было так ужасно, и картина вдруг так ярко предстала перед глазами, что он чуть не пропустил другое, новое ощущение.

Но затем он отметил легкое подрагивание, хватка стала чуть крепче, а в следующее мгновение сильный рывок приподнял его над землей. Опутанный вьющейся сетью, он, разумеется, не упал. Точнее, ему показалось, что он падает вверх…

В течение нескольких секунд Браун не мог осознать, что происходит. Но достаточно скоро все стало ясно, для сомнений не осталось места. Невозможно было игнорировать тот факт, что земля резко уходила вниз, как и склон холма, поросшая лесом долина и даже сосны, росшие ниже по склону. Старые камни слегка терлись о него, а он все скользил вверх. Небо будто расступилось, стало шире и, уставив на него безглазый, но пристальный взгляд, наблюдало, как ползучее растение, мощное, будто руки великана, без видимых усилий тащит его к вершине древней башни.

Видимо, он ненадолго потерял сознание. Вот что случилось. Он лишь смутно ощущал, как его с силой сжимали, скручивали и протискивали сквозь узкую, твердую бойницу. Особенно пострадали при этом колени и плечи. Но синяки и ссадины – просто мелочи по сравнению с остальным.

Запеленутый в золотистый кокон из стеблей вьюнка, кашляя и с трудом подавляя периодически возникающие рвотные позывы, Браун узловатым пушистым шаром лежал на обжигающих холодом каменных плитах пола. Он не мог двигаться, даже слегка шевельнуться – казалось, даже в ответ на непроизвольные спазмы пищевода сети сжимают его еще теснее, еще сильнее.

В башне было сумрачно, хотя и не царил полный мрак. Дневной свет проникал сквозь узкое окно, бездушно озаряя золотые путы Брауна. Лучи света падали там и сям на каменные стены. Возможно, предположил он, когда-то, много веков назад в этом помещении располагался караульный пост. Но сейчас здесь ничего не было, кроме него самого и опутывающих его лиан.

Непроизвольно, почти случайно Браун дернулся, перекатился и забился в путах – точнее, попытался это проделать. Как и раньше, это не дало результата – по сути, стало даже еще хуже.

Браун заплакал было, но сумел подавить рыдания. Если он не сможет держать себя в руках, то у него ничего не останется. Совсем ничего.

Кто-то заманил его сюда. Это было очевидно. Они использовали вьюнок, обработав его, по всей вероятности, каким-то непонятным способом и наделив способностью привлекать и заманивать в ловушку. А потом подняли сюда, беспомощного, как рыба на крючке. Несомненно, совсем скоро негодяй вернется – или негодяи вернутся и предъявят ему счет, возможно, потребуют выкуп. Браун громко зарычал, подумав о двух своих тетушках, небогатых старых девах, и о бестолковом дядюшке, с которым он не виделся больше четырнадцати лет. Но, может быть, найдется другой выход. А может быть, он даже сумеет убежать, когда его развяжут. Браун не мог дождаться возвращения своего врага. Пусть только освободит его, срежет проклятые путы. Он подал голос, позвал – уверенно, подчеркнуто беззлобно, сначала по-английски, потом на местном диалекте.

Ответа не последовало. Вообще здесь не раздавалось ни звука – если не считать, конечно, редких порывов ветра за окном да шума птичьих крыльев.

Один раз ему почудилось, что он слышит, как раз-другой тявкнула охотничья собака, в лесу у подножия холма, – вдруг, если позвать еще раз, его услышат?

Браун собрался с силами, лежа на холодном, жестком полу, постарался забыть о неудобной позе и ноющей боли во всем теле. Он должен сохранять терпение, выдержку и рассудок.

Спазмы почти прекратились. Приторный запах как будто немного рассеялся. Наоборот, Браун теперь чувствовал слабое, но тяжелое зловоние – так пахнет в закрытых и непроветриваемых помещениях со спертым застоявшимся воздухом, особенно если много лет назад там подохла какая-то тварь.

Он прикрыл глаза, уж слишком сильно слепил свет, а тени, по контрасту очень темные, казались полными паутины, мрачными и непроницаемыми – вот только показалось вдруг, что где-то на самой периферии зрения (когда он, насколько мог, постарался повернуть туго обмотанную голову) различимо нечто, что могло быть очень низкой дверью, вроде арки… а могло и не быть.

У Брауна остановились часы – видимо, в результате удара об оконную амбразуру. Но время продолжало идти, и день клонился к вечеру. Небо за окном башни постепенно окрашивалось в мягкие, нежно-сиреневые тона, а сбоку, видимо, с западной стороны, ползли широкие огненно-красные языки. Еще немного, и станет совсем темно. Наступит ночь.

Приходил ли кто-нибудь проверить свой капкан? Брауну казалось, что никого не было, но ведь он, кажется, проваливался в тяжелую дремоту или какую-то разновидность транса.

Тошнота и удушье прошли, но теперь он совсем не смог бы шевельнуться или забиться, даже если бы обвившие его путы позволяли это сделать. Как странно, размышлял Браун (погруженный в странное состояние, не вполне подотчетное ему, почти наркотически убаюкивающее), как странно, это же паутина. Разве не похож этот вьюнок на паутину? Привлекательную и по-своему прекрасную, но клейкую, коварную западню, средство захвата. И хранения.

Не позвать ли еще раз на помощь? Если кто-то вошел в башню и остается внизу, они обязательно поднимутся взглянуть на него. Начнутся угрозы, возможно и насилие, но если они надеются получить выкуп, то, по крайней мере, постараются сохранить ему жизнь – такая надежда у него есть. Только бы суметь заговорить с ними, он бы не поскупился на обещания – пусть лживые и невероятные – лишь бы заинтересовать. Он еще не сдался! Браун крикнул, как мог громко и в то же время сдержанно. Подождал с минуту и крикнул снова.

И – да. До него донесся, наконец, слабый, но различимый звук, движение откуда-то снизу и сзади. Если бы он только мог повернуть голову. Браун изловчился было, но шею болезненно дернули и скрутили. Он испустил крик боли, протеста и разочарования.

Но движение, звук повторились, потом еще и еще раз. Шаги, подумал он, мягкие, тихие, какие-то шаркающие шаги. То ли старик, то ли кто-то, неуверенно стоявший на ногах, карабкался, поднимался к нему.

Слава Богу, подумал Браун. Слава Богу.

– Добрый вечер, – произнес Браун учтиво, но хладнокровно, тоном вполне достойным, счел он, для того, чтобы приветствовать своего безжалостного захватчика. Прошло много времени, пока шаги добрались до него, и, пока они слышались, Браун покричал еще раз, но теперь, подав голос, он замер, трепеща каждой жилкой, каждым нервом, в ожидании ответа – любого.

Не имея возможности повернуться и посмотреть, Браун мысленно рисовал бесчисленные портреты человека, поймавшего его, сделавшего своим пленником. Бандит, а может быть, просто деревенский житель, втянутый в преступление, или эксцентричный землевладелец, запущенный ребенок или подросток – при этом, конечно, инвалид, судя по тому, как он еле волочит ноги, – и тем не менее, очевидно, опасный и, предположительно, слабоумный. Нужно действовать очень осторожно. Между тем, фантазируя таким образом и все это обдумывая, он чувствовал за спиной чье-то присутствие – тот, кто там был, теперь не двигался, вероятно, пытался отдышаться после подъема, хотя ни тяжелого дыхания, ни усталого оханья слышно не было.

Может быть, его беспокоила старая рана, нечто привычное, к чему он давно приспособился. И теперь стоял у входа в комнату, внутренне ликуя и восхищаясь. Или… что-то другое? Грабитель, сожалеющий о содеянном или обеспокоенный тем, что жертва под путами выглядит совсем не такой уж слабой или неспособный на…

– Что вы сказали? – спросил Браун. Реплика прозвучала слишком торопливо, и его голос выдавал испуг. – Я не расслышал, – добавил он более уверенно (даже слишком, по-учительски, подумал он).

Но пришедший, по крайней мере, издал звук, очень тихий. Не слово, нет, это был не разговор. Что-то на манер шелестящего, присвистывающего шепота.

– Вот что, – начал Браун, – скажите мне лучше прямо…

У него хватило времени только на эти слова, прежде чем пришедший резко двинулся вперед, оказавшись напротив и ближе, и совсем рядом с ним.

Еще раньше, стоя снаружи, у подножия башни, он мельком заметил высоко вверху что-то сияющее и белое – теперь ему показалось, что это маска, бледная, как мрамор, но блестящая и лоснящаяся от маслянистой жидкости, которую сама же и источала. И эта маска не имела ничего общего с человеческим лицом.

Она была вытянутой, длиннорылой и как бы слепой (но при этом существо могло видеть), из нее торчали громадные иглы, длинные и тонкие – вероятно, зубы. Крупное, тяжелое туловище, вытянутое горизонтально, явно было из плоти, но при этом жесткое и бледное, оно влажно блестело и издавало смрад. А еще… руки – много-много мертвенно-бледных рук, всего по четыре пальца на каждой, и все они шевелились, мелькали и вдруг вцепились в Брауна, принялись терзать его, сперва слишком быстро, чтобы он почувствовал боль, но потом боль пришла, она накатывала долгими волнами, и он закричал и забился в крепко опутавших его золотистых сетях, походивших на волосы, да только они не поддались, не отпустили его и не порвались, это Брауну предстояло сдаться и быть растерзанным, и он сдался и был растерзан, и крик его перешел в тупой и бессмысленный стон, а потом и это прекратилось, когда существо, которое взрастила ведьма при помощи травы-рапунцеля, преступления и тьмы, всеми своими ядовитыми клыками и тридцатью двумя когтями неторопливо принялось пожирать свой ужин. Как уже делало прежде столько раз, что невозможно и сосчитать.

* * *

Танита Ли родилась в северном Лондоне. Она страдала дислексией и поэтому начала учиться читать только в восемь лет, учил ее собственный отец. Так для нее открылся мир книг, а позже она и сама начала писать рассказы. Она сменила несколько профессий, была продавцом в магазине, официанткой, библиотекарем и клерком, пока в издательстве Дональда А. Уоллхейма DAW Books не был выпущен ее роман «Восставшая из пепла» (The Birthgrave). Впоследствии были изданы еще двадцать шесть ее романов и сборников. В целом с тех пор она написала около девяноста книг, в том числе более 300 маленьких рассказов. Четыре радиоспектакля по ее произведениям транслировались на BBC, ею написаны сценарии для двух серий культового телесериала «Семерка Блейка». В 1992 году она вышла замуж за писателя, художника и фотографа Йона Кейна, с которым встречалась с 1987 года. Они живут в Суссекс-Уилде недалеко от моря, в доме, полном книг и растений, с двумя черными с белым кошками, которых считают своими хозяевами.

Заячья невеста

Жила однажды женщина со своей дочерью, жили они в красивом саду, были там и грядки с капустой. Как-то стал наведываться на грядки зайчик, и за зиму поел он всю капусту. Мать говорит тогда дочери:

– Сходи-ка на огород да прогони зайца.

Пошла девушка и говорит зайчику:

– Кыш, кыш, зайка, ступай-ка прочь отсюда, пока не поел у нас всю капусту!

А зайчик и отвечает:

– Подойди, девица, присядь на мой заячий хвостик, поедем со мной в мою заячью избушку.

Девушка отказалась.

На другой день пришел зайчик снова и давай есть капусту. Говорит мать дочери:

– Сходи на огород, прогони зайца.

Девушка говорит зайчику:

– Кыш, кыш, зайка, не ешь нашу капусту!

А зайчик ей:

– Иди сюда, девица, присядь на мой заячий хвостик, поедем со мной в заячью избушку.

Снова девушка отказалась.

Пришел зайчик и на третий день и давай есть капусту. Увидала это мать и говорит дочери:

– Сходи на огород, прогони зайчика.

Девушка говорит:

– Кыш, кыш, зайка, не ешь нашу капусту!

А зайчик ей:

– Иди сюда, девица, присядь на мой заячий хвостик, поедем со мной в заячью избушку.

Села девушка на заячий хвостик, и увез ее зайчик далеко-далеко в свою избушку, да и говорит девушке:

– Приготовь угощенье из капустных листьев и проса, а я созову гостей на нашу свадьбу.

Вот собрались все гости свадебные.

Что же это были за гости? Расскажу вам о них так, как сказывали мне самому: это все были зайцы, за священника – ворон, чтобы повенчать молодых, а за дьячка – лисичка, а алтарь был под самой радугой.

Но девушке грустно стало, оттого что была она одна-одинешенька.

Вот приходит зайчик и говорит:

– Отворяй-ка двери! Отворяй двери! Гостям на свадьбе весело!

Ничего не отвечает невеста, только плачет.

Ушел зайчик восвояси.

Вот он приходит снова и говорит:

– Отворяй же! Отворяй! Гостям на свадьбе голодно!

Молчит невеста, только плачет.

Зайчик опять ушел.

Снова приходит зайчик и говорит:

– Отворяй же! Отворяй! Гостям на свадьбе скучно!

Молчит невеста, зайчик опять ушел. А девушка сделала соломенную куклу, одела ее в свое платье, сунула в руку черпак и прислонила к чану с просом, а сама пошла домой к матери.

Вот приходит опять зайчик и говорит:

– Отворяй же! Отворяй! – отворил дверь, да и ударил соломенную куклу по голове так сильно, что у нее чепец с головы свалился.

Увидал тут зайчик, что это вовсе не его невеста, да и ушел, пригорюнившись.

Гарт Никс

По ту сторону черты

Отряд был невелик, всего шестеро мужчин, немолодых и усталых, да и сам шериф Бьюкон, в свои без малого шестьдесят, давно уж не мог проехать верхом больше пары миль. Отряд и вовсе не собрался бы, если бы Роуз Джексон буквально не повытягивала их из бара – кого за воротник, кого за жилетную пуговицу – оторвав от уютной партии в покер, в четверг вечером. Женщина кричала и стыдила, пока они не оседлали своих лошадей, как это сделал получасом раньше шериф, которого Роуз извлекла из единственной на весь город тюремной камеры, где он только-только прикрыл глаза и собрался вздремнуть, всего же на минутку! Очень трудно противиться Роуз Джексон, когда она вершит правое дело, а особенно в тот день, уж очень веская причина имелась у нее. Ее единственную дочку, Лару Мэй, похитил проходимец, авантюрист, человек с необычной круглой головой и разными глазами, насчет которых те, кто его видел, никак не могли прийти к единому мнению: одни утверждали, что они у него карий и голубой, другие – что зеленый и черный. Он приехал с Востока, что само по себе было неплохо, и расплатился за ужин, ром и комнату золотой пятидолларовой монетой – что было еще лучше. Рассказал, что зовут его Альгамбра, для друзей Джейден, и что он намерен приобрести недвижимость и желал бы взглянуть на два ранчо, выставленных на продажу, – «Дабл-Дабл-Ю» и «Звездный круг». Первое продавали из-за бедственного его состояния и полной невозможности выколотить из него хоть что-то, кроме пыли, а второе – потому что Широкий Билл Джексон умер за четыре года до того, а его вдова Роуз собиралась увезти их дочку на восток в большой город, то ли показать ее доктору (потому что Лара Мэй росла не так чтобы очень сметливой), то ли подыскать ей муженька получше, ведь девчонка входила в возраст и хорошела день от дня. Хотя ростом Лара Мэй не вышла и в плечах была шире, чем полагалось бы красотке, зато пела она так, что все, кто не глух, поддавались ее чарам. Когда Альгамбра приехал посмотреть «Звездный круг», о покупке он и речи не повел. Услышал, как пела Лара Мэй, прокручивая простыни через валики для выжимания, пела и вращала большое железное колесо руками, голыми по локоть и мокрыми от мыльной воды, и даже птицы слетались со всей округи ее послушать – и садились прямо на веревку, где хлопали на ветру мокрые выстиранные ночные сорочки Лары Мэй и ее матери. Альгамбра просто подскакал, схватил девушку и кинул поперек седельной луки – так часто описывают похищения в сказках, но проделать это чертовски трудно, почти никогда похищение не обходится без того, чтобы не оборвалась подпруга или от рывка не пронзило острой болью плечо. Однако в этот раз ничего такого не случилось, Альгамбра выехал на дорогу вместе с Ларой Мэй и почти уже скрылся из виду, когда Роуз выбежала из кухни со своим карабином Шарпса калибра 0,50–70. Она стреляла из него без промаха, если цель была достаточно близко и это не было слишком рискованно, но Альгамбра ускакал уже довольно далеко, к тому же велика была опасность задеть девушку или коня, который к тому же мог поранить ее, падая. Так что Альгамбра ушел, а Роуз потеряла не меньше часа, пока собрала отряд, уж какой смогла, так что след был не раскаленный добела и даже не докрасна, а скорее походил на пепел, который, впрочем, может обжечь сильнее, чем вы думаете. След был еще достаточно теплым, чтобы пойти по нему, даже для старого Бьюкона – а у него имелся опыт, хотя глаза и начали сдавать, из-за чего ему приходилось несколько раз спешиваться, приседать на четвереньки, изучая еле видный, полустертый отпечаток подкованного копыта на засохшей грязи или наклон сломанного стебля кустарника, чтобы потом медленно выпрямиться, вскарабкаться в седло, указать пальцем и возгласить: «Туда», за чем через несколько секунд обычно следовало: «Сдается мне».

Преследование продолжалось больше трех часов, пока, по крайней мере Бьюкону и, возможно, еще паре человек, не считая Роуз, не стало понятно, что Альгамбра устремился не в какое-то обычное место – не назад к главной дороге, какой бы она ни была, ни вверх в горы, к тропе для мулов, ни вниз к Бутылочному Каньону, от которого разбегалось множество более мелких каньонов, ущелий, теснин, лощин, распадков, где обычно искали прибежище угонщики скота и мелкие воришки.

– Он направляется к пустыне, хотя это лишено смысла, – объявил Бьюкон, когда отряд сделал остановку на последнем холме перед той самой пустыней. Он осмотрелся – сверху открывался обзор мили на четыре – и заметил пятнышко, на самом деле бывшее конем с двумя седоками. За ними по пятам тянулся большой пыльный шлейф, а перед ними на западе не было ничего, кроме красной каменистой равнины и белых зыбучих песков.

– Это лишено всякого смысла, если только не…

Голос шерифа затих, он устало поморгал, потом вытер глаза изнаночной стороной шейного платка – она была не такой пыльной. Остальные мужчины тоже всматривались и мигали, и прикрывали глаза козырьками ладоней, а кони опустили головы, переводя дух. Роуз высоко привстала в стременах, не отводя яростного взгляда от пыльного шлейфа, а тот уменьшался, пыль оседала и тускнела.

– Мерзавец остановился, – проговорила она голосом, не обещавшим ничего хорошего, так что все мужчины невольно поежились, как будто от прикосновения чего-то холодного и крайне неприятного к самым интимным частям тела. – Теперь мы его достанем.

Бьюкон снова промокнул глаза и уставился Роуз куда-то в область живота, не желая ни встретиться с ней взглядом, ни нарваться на неприятности, взглянув на расстегнутый ворот рубашки. Говоря по чести, он вообще охотно перевел бы взгляд на конскую голову, лишь бы выйти из затруднения, да только это все одно не помогло бы.

– Нам его не достать, – медленно произнес он. – Он пересек черту, прошел.

– Прошел? Куда прошел? – переспросила Роуз отрывисто и резко, будто выстрелила, и Бьюкон даже дернулся, точно пуля просвистела у него над ухом, так близко, что ему послышалось погребальное пение ангелов.

– Ты знаешь, – ответил он. – Ты знаешь. Туда. Она ушла, Роуз.

– Там же нету ворот, – возразила Роуз, но ее голос, обычно уверенный и резкий, вдруг прозвучал тихо и растерянно. – Никогда не слыхивала о воротах в той стороне.

– Говорят, они могут создавать ворота, когда им нужно, – сказал Бьюкон. – И их куда больше, чем мы видим, это уж точно. Давайте-ка поворачивать. Лучше нам добраться до поселка засветло. Мне правда очень жаль, Роуз.

Мужчины заквакали нестройным хором, гортанными и хриплыми от пыли голосами они с облегчением повторяли слова шерифа, проезжая мимо нее: – Жаль. Жаль. Жаль. Жаль. Жаль…

– Я еду за ней, – оборвала их Роуз.

Она развернула лошадь и оказалась перед отрядом, крепкая женщина под сорок, недурной наружности, не говоря уж о характере, с волосами, некогда льняными, а сейчас цвета тусклого золота, убранными под испанское сомбреро, цвет которого под слоем пыли был, вероятно, черным. Ворот ее рубашки из грубого полотна, некогда белой, был небрежно расстегнут, на шее висел красный с белым платок, который она стянула с лица, заговорив. Юбка для верховой езды из мягкой телячьей кожи, с разрезами, на светлой шелковой подкладке была на Роуз, из-под юбки виднелись мужские сапоги и стремена. Кроме карабина Шарпса, притороченного к седлу, на правом бедре у нее был мужнин кольт «Фронтиер» 40-го калибра, на поясном ремне висел нож, а кроме того, имелись глаза и руки, чтобы пользоваться всем этим оружием, – и какое же горькое разочарование ждало в прежние годы тех, кто считал Широкого Билла, плечистого и длиннорукого, как горилла, более опасным из них двоих.

– Я не настаиваю, чтобы кто-то из вас ехал со мной… черт… я знаю, что это безумие, – продолжала Роуз. – Но там же моя дочка!

– Мехи с водой полны? – спросил Бьюкон. – Еды припасла? Ничего тамошнего пить и есть нельзя, только свое, а иначе никогда не вернешься назад.

– У меня в седельном вьюке солонина, а мехи полны воды, – сказала Роуз. – Я как раз собиралась прогуляться нынче утром до Перечного Дерева, поглядеть, как там Калеб с ребятами управляются с моим стадом. Скоро пора перегонять его. Вот если бы ты сказал Калебу, пусть потихоньку начинают двигаться в сторону Скважины.

– Я им скажу, – ответил Бьюкон, – Роуз…

Он помедлил, поигрывая зачехленным ножичком, который носил на шее на кожаном шнурке: маленький был ножичек, этакая игрушка с ручкой из слоновой кости, больше похожий на нож для разрезания бумаг, чем на серьезное оружие – он казался не совсем подходящим для шерифа. Люди и прежде обращали на него внимание, а один особенно часто проходился на этот счет, выбирая при этом неверный тон, пока бритвенно-острое лезвие не рассекло ему тыльную сторону ладони, заставив вспомнить о хороших манерах и тому подобном.

– Что? – поторопила Роуз. – Если хочешь что-то сказать, Бьюкон, говори. Мне некогда.

Шериф пожевал ус, обнажив желтоватые зубы, посмотрел вдаль, а потом через голову снял ножик и бросил Роуз. Она поймала его за кожаный шнурок и осмотрела озадаченно.

– Нож у меня и свой есть, – усмехнулась она. – На что мне эта бритва для подравнивания усов?

– Этот нож тебе пригодится. – Бьюкон оглянулся на остальных мужчин, смотревших на него с удивлением. Это было даже почище похищения Лары Мэй, потому что не гнало их навстречу мраку и опасности, а уж судачить об этом можно было месяцами, а то и годами. – Бывал я там, – сказал шериф совсем тихо, так что все вытянулись в седлах, и даже лошади притихли, будто поняв, что речь пойдет о важном. – Бывал я там, давно, когда был помоложе и… не в ладах с законом. Я тогда оказался в скверной компании и вот, одно, другое, – словом, нам пришлось пересечь черту. За пару дней в живых остался только я один, смерть нас так и косила, быстрая, неотвратимая, со всех сторон – существа, каких я больше нигде не видывал и надеюсь никогда не увидеть… Чего там только не было, сама земля была против нас. Я уже простился с жизнью, но встретил одного человека, и он мне помог тогда в беде. Спас он меня и наставил на правильный путь. Он-то и дал мне этот нож и сказал, что коли придется снова там очутиться – если уж никак, просто никак не выйдет этого избежать, – чтобы я уколол этим ножиком первое же дерево, какое увижу. Чтоб заговорил с ним сначала, а потом уколол аккуратно, бережно, как будто собираясь срезать кору, и тут же отдернул бы руку, потому что деревья там – не всегда деревья. Потом надо оставить ножик в коре и сказать пару слов насчет того, что нужна, мол, помощь. Так что бери его, Роуз, и сделай все так, как сказано, и – как знать – может, он придет.