Еще один год в Провансе

– C’est un scandale![9] – Так он приступил к своей филиппике против губительного влияния заокеанского импорта на деликатную материю французской сельской жизни.

Фаригуль ростом невелик, почти миниатюрен; когда взбудоражен, то и дело подпрыгивает, настолько переполняют его эмоции. Просто сгусток энергии. Будь он собакой, то непременно терьером. Я осведомился, в чем причина его возмущения, пытаясь уследить за его прыжками, мотая головой вверх-вниз.

– Алёуинь! Алёуинь! – выкрикнул он. – Нам это надо? Страна, давшая миру Вольтера, Расина, Мольера, страна, отдавшая американцам Луизиану… И что они дают нам взамен? Алёуинь!

Я так и не понял, о чем речь, но, судя по его тону, по распиравшим его эмоциям, речь шла о катастрофе национального масштаба типа появления филлоксеры на виноградниках или открытия «Евро-Диснея» под Парижем.

– Я, кажется, не заметил, – промямлил я неуверенно.

– Как? Это везде! Les potirons mutilés![10] В Апте, в Кавайоне – повсюду!

Изуродованные тыквы проясняли ситуацию. Изуродованные тыквы могли означать лишь одно: Хеллоуин. 31 октября, День Всех Святых. За Микки-Маусом и томатным кетчупом во Францию нагрянул Хеллоуин, с точки зрения мсье Фаригуля – еще один гвоздь в гроб национальной культуры.

После многословных извинений и соболезнований я отбыл в Апт – проверить справедливость обвинений. Мсье Фаригуль, как обычно, преувеличил, но в одной-двух витринах я и вправду заметил хеллоуиновский декор, впервые в Провансе. Поразмыслив, внесены ли изменения в календарь национальных праздников Франции, я решил выяснить, насколько осведомлены и насколько шокированы сограждане мсье Фаригуля, собираются ли они предпринять какие-либо действия «за» либо «против» в связи с этим нововведением. Спровоцированный наудачу уличный диалог в Апте ничего мне не дал. Тыквы для собеседника моего означали лишь одно – суп.

Кто проявил инициативу с Хеллоуином в Провансе? Получат ли шайки подростков, шныряющих по фермам с хеллоуиновским кличем-лозунгом «Откупись, не то заколдую!», соответствующие назидания и предупреждения? Сторожевые псы, во всяком случае, их непременно сигнализировали бы. Однако, похоже, упреждать было некого, в местных газетах обошлось без сообщений о беспорядках и кровопролитиях. «Алёуинь» в том году стал праздником, который никто в Провансе не праздновал.

Как будто во Франции с ее богатыми традициями и без того не хватает праздников! Мы то и дело обнаруживали всё новые. Май начинается с общегосударственного праздника и продолжается чередой празднований, завершающейся в августе отправлением всей страны в отпуск, en vacances. He прекращается ни зимой, ни летом фестиваль французской бюрократии, сопровождаемый бумажным конфетти формуляров и циркуляров. Каждый святой при своем дне, у каждой деревни собственный ежегодный праздник. Еженедельно по требованию народа отмечается «день простого человека», известный также как воскресный ланч.

Воскресенье – день особый, даже если ты не провел неделю в конторе. Меняется звуковой фон. По будням поют птицы, вдали гудят трактора фермеров. В воскресенье с утра гавкают собаки и хлопают ружья охотников, осуществляющих право на оборону от агрессии вражеских армий кроликов и дроздов.

В этом году охотникам противостоит зверь куда более опасный, мутанты-sangliers. Никто толком не понял, по какой причине, но поголовье их катастрофически увеличилось. Одно из объяснений: sangliers, потомство которых обычно малочисленно, скрестились с более плодородными домашними собратьями, и теперь их общее потомство грозит опустошением садам, огородам и виноградникам. Повсюду следы их хозяйничанья: рытвины в земле, где они искали пищу; разоренные грядки в огородах, подкопанные и покосившиеся каменные изгороди…

И вот в одно из воскресений на местности возле нашего дома организовали крупную охотничью операцию. С грунтового проселка фарами к кустам охотники через равные промежутки установили свои автомобили. Сколько хватало глаз, маячили мрачные, вооруженные фигуры в зеленом камуфляже, в то время как возбужденные собаки их носились вокруг с лаем, звеня привешенными к ошейникам колокольчиками. Разворачивающееся действо напоминало какой-то жуткий фильм о войне или об облаве на беглого преступника.

Первую жертву я встретил, подходя к дому. Охотник приближался со стороны солнца, так что я сначала смог различить лишь его силуэт. Над плечом торчал ствол ружья, в руках он нес что-то большое, свисающее с обеих сторон.

Подойдя ближе, он остановился. Лежавшая на руках его большая рыже-палевая собака скосила печальные глаза на моих собак, а хозяин ее не менее печально пожелал мне доброго здравия. Я справился о здоровье собаки, опасаясь, что на нее напал кабан, которого она загнала в тупик.

– О, le pauvre, бедняжка… Все лето в конуре провалялся, лапы размякли. Набегался, натер…

В половине двенадцатого дорога опустела. Армия отошла с позиций для перегруппировки и смены обмундирования и оружия. Маскировочные комбинезоны и ружья охотники сменили на чистые рубашки и ножи с вилками. Второе генеральное наступление предстояло начать за столами.

Воскресный ланч – моя любимая трапеза в любое время года. Утро не отягощено трудовой активностью, послеполуденный отдых не обременен чувством вины. Атмосфера в ресторанах более веселая, приподнятая, как будто предпраздничная. И повара стараются вовсю, зная, что народ к ним придет не на деловые свидания, а чтобы получить удовольствие. У меня нет никаких сомнений в том, что пища в воскресенье вкуснее. «В воскресенье сахар слаще».

В радиусе двадцати минут езды от нашего дома выбор из дюжины отличных ресторанчиков. Избалованные изобилием, мы выбираем с оглядкой на погоду. В пятидесятиградусную жару райским местечком кажется «Ма Туртерон» с его тенистым двором и богатым выбором соломенных шляп для защиты голов посетителей. Зимою чудесен «Оберж де ля Эгебрюн» с открытым очагом в светлом зале с высоким потолком, с белыми шторами, с видом на собственную долину.

Главное отличие этих двух заведений от остальных местных, да и большинства других ресторанов Франции, в том, что их шеф-повара – женщины. Согласно традиционному разделению труда в ресторанном бизнесе, шеф – мужчина, его место на кухне. Мадам перенимает обслуживание и расчет с посетителями. Времена начинают, правда, со скрипом меняться, но до сих пор ни одна женщина-шеф не добилась признания на национальном уровне Алена Дюкасса, у которого достаточно мишленовских звезд, чтобы украсить рождественскую елку. Женщины во Франции прославились в медицине, в политике, в юриспруденции, но не в ресторанной кухне. Это странно, и мне кажется, что без мужского шовинизма здесь не обошлось.

Столь сложный вопрос можно обсудить лишь с одним человеком, если вы хотите получить провоцирующий ответ. Режи, как мне представляется, олицетворяющий всю страну как в гастрономии, так и в шовинизме, с радостью делится своим мнением. Я без удивления слышу от него последовавший без задержки ответ:

– Тебе нужно понять, что во Франции некоторые вещи просто считаются слишком важными, чтобы их доверять женщинам.

Женщина-врач, женщина-адвокат, женщина-министр – с точки зрения Режи, странно, но еще куда ни шло. Женщина-повар или, упаси господь, сомелье – нет, нет и нет. Режи чувствует себя очень неуютно. Это против порядка вещей. Le bon Dieu, добрый Боженька такого не возжелал. Профессиональная кухня – мужское дело.

Режи был вынужден проглотить свои слова однажды в зимнее воскресенье за ланчем в «Оберж де ля Эгебрюн». Он осторожно стартовал с gratin[11] из швейцарского мангольда, без всяких трудностей перешел к тушеной баранине и завершил все это горкой сырного ассорти да мощной порцией шоколада в луже crème anglaise[12] – и все это вышло из-под женских рук.

Выйдя из ресторана, мы остановились. Я ожидал, что он признает свою неправоту. Ничуть не бывало! Он просто приспособил свой шовинизм к моменту.

– Только во Франции можно найти кухню такого класса в такой глуши, как наша. – Режи возвел руку к горам и солнцу, льющему свет в котловину долины. – Рады, что вернулись?

Конечно рады, спору нет.

Нераскрытое убийство красавца-мясника

Моя первая встреча с Мариусом едва не закончилась смертью с первого взгляда. Его высокую фигуру я заметил издалека. Засунув руки в карманы, Мариус шагал по середине дороги, ведущей в деревню. Заслышав шум двигателя, он повернулся ко мне – то есть понял, что автомобиль приближается. Из опыта я знал, что на этом участке дороги возможны непредсказуемые маневры пешеходов, велосипедистов, трактористов, собак, кур и иной домашней живности, посему сбросил скорость. К счастью для нас обоих, нога моя покоилась на педали тормоза, которую я и вдавил в пол, как только он прыгнул к моей машине, раскинув руки, будто для объятий. Остановился я примерно в полутора шагах.

Он кивнул мне и неспешно направился к пассажирской дверце.

– Bieng[13], – услышал я знакомый южный акцент. – Вы в деревню. Мой Mobylette[14] в ремонте.

Он попросил высадить его перед кафе, но, когда я остановил машину, не спешил покинуть сиденье, зачарованный тусклым мерцанием мелочи в отделении за рычагом коробки передач. Эти монеты я скармливал счетчикам на платных стоянках.

– Не одолжите мне десять франков? Надо позвонить…

Я указал на мелочь. Он задумчиво прошелся по ней пальцами, выудил десятифранковую монету, улыбнулся мне и тут же исчез в кафе, чуть не сбив телефон-автомат, однако не обратив на него никакого внимания.

В течение нескольких последующих недель выработался некий шаблон. Мариус возникал на горизонте, брел по деревне или патрулировал дорогу, его раскрытые объятия требовали подбросить до кафе. Моторизованный велосипед его все еще ремонтировался, и каждый раз ему требовалось позвонить. Через некоторое время мы отбросили нудные формальности. Я просто оставлял возле рычага переключения скоростей две десятифранковые монеты, Мариус прибирал их в карман. Такие цивилизованные формы общения устраивали нас обоих и не задевали ничьих интересов.

Через два-три месяца наше общение поднялось с материально-финансового на более высокий социальный уровень. Я зашел на почту и увидел Мариуса, погруженного в переговорный процесс. Партнером выступала почтовая служащая, а внимание обеих сторон поглощал клочок бумаги, который Мариус просовывал в окошечко, а дама за барьером выпихивала обратно. Все это сопровождалось обилием жестов и звуков, в основном фуканий и неодобрительного причмокивания. Очевидно, стороны исчерпали запас аргументов, переговоры зашли в тупик.

Почтовая служащая обрадовалась моему появлению как поводу отделаться от нежелательного клиента. Обрадовался и Мариус. Он улыбнулся, хлопнул меня по плечу и пообещал подождать меня снаружи.

Когда я вышел, он объяснил мне, что эта лишенная воображения, сухая, черствая канцелярская крыса без всяких на то оснований отказалась «отоварить» его по всем правилам оформленный чек на пятьсот франков. В доказательство своих слов он предъявил мне упомянутый финансовый документ, затрепыхавшийся на ветру в его протянутой ко мне руке.

Возможно, и был когда-то этот чек действительным, но те времена давно миновали. Слова и цифры на мятой и засаленной бумаге стали совершенно неразборчивыми. Вряд ли кого-то можно было бы убедить принять эту бумажку в качестве платежного средства. Так я и сказал Мариусу, на всякий случай добавив, что у меня при себе пятисот франков не имеется.

– Tant pis[15]. В таком случае можете угостить меня вином.

Подобного рода фамильярной наглости противостоять трудно, возможно, потому, что я сам ею обделен. Через две минуты мы с Мариусом уже уселись за один из столиков кафе. Ранее мы с ним встречались лишь в машине, где мое внимание поглощала дорога, теперь же представилась возможность разглядеть этого человека получше.

Лицо его в полной мере испытало на себе разрушительное воздействие живительных сил природы: солнца, ветра, дождя. Как будто его освежевали. На пурпурно-багровой коже, там, где у остальных людей его возраста появляются морщины, на физиономии Мариуса пролегали глубокие борозды, вся остальная поверхность, у других более или менее гладкая, была испещрена морщинами. Но глаза сохранили яркость и живость, на голове шапка волос с густой проседью, подстриженных еп brosse[16], торчащих колючим ежиком. По некотором размышлении я оценил его возраст лет в шестьдесят. Вытащив из кармана затрапезной армейской куртки большой кухонный коробок спичек, Мариус закурил сигарету. Я увидел, что на левой руке у него отсутствует первый сустав указательного пальца. Вероятно, прискорбное следствие неосторожности при работе с пневматическим секатором при подрезании виноградной лозы.

Первый глоток красного вина вызвал у моего собеседника легкое сладостное содрогание, и он тут же приступил к анализу моей персоны. По его мнению, мой французский выговор отдавал «этими гуннами из-за Рейна». То, что я не из-за Рейна, а из-за Ла-Манша, его удивило. Ведь каждый знает, что англичане не утруждают себя освоением чужих наречий, а чтобы туземцы их лучше понимали, просто повышают голос. Для иллюстрации Мариус схватился за уши и ухмыльнулся. Лицо его исчезло в сети борозд и рытвин.

Но что ищет здесь англичанин зимой, вне сезона? Чем он вообще занимается? Меня часто спрашивали, чем я занимаюсь, и ответ всегда вызывал реакцию одного из двух типов: жалость, поскольку писательство – ремесло ненадежное, зыбкое, эфемерное; либо живой интерес, иногда даже с оттенком некоторого почтения, которого многие французы еще не утратили к труженикам на поприще свободных художеств. Мариус относился к последним.

– О-о, – протянул он уважительно. – Un homme de lettres[17]. – И тут же постучал ногтем по пустому стакану. – Но уж точно не из голодранцев.

Второй стакан промыл ему глотку, и последовали дальнейшие вопросы. Когда я сообщил ему, о чем рассказываю в своих сочинениях, Мариус приблизился ко мне, полуприкрыв глаза от дыма своей сигареты, и интригующим тоном хранителя страшных тайн поведал:

– Я ведь здесь родился. – Он неопределенно махнул в сторону двери. Очевидно, родился он не в кафе. – Я бы мог такого понарассказать!.. Но не сегодня. Сейчас некогда, спешу. В следующий раз.

Важное мероприятие ожидало участия Мариуса в тот день. Очередные деревенские похороны, а он никогда не пропускал похорон. Наслаждался неспешным, размеренным течением службы, торжественностью обстановки, музыкой, внимательно приглядывался к присутствующим женщинам, наряженным в лучшее, что у них было, и на высоких каблуках. Еще больше упивался, если хоронили его заклятого врага. Он называл это окончательной победой, видел подтверждение своей жизненной силы, живучести. Мариус прихватил меня за запястье, глянул на мои часы. Да-да, пора! С историями придется повременить.

Конечно, я испытывал некоторое разочарование. Провансалец-рассказчик нередко оказывается магистром словесной магии, профессором многозначительной паузы, волшебником рукоделия сюжета. А жесты, мимика, игра голосом… Самое банальное происшествие, тривиальнейший фрагмент быта превращается в его изложении в захватывающую драму. Он может увлекательно описать ежедневное путешествие от двери квартиры до ворот гаража, обнаружение осиного гнезда под крышей затмит открытие континента, а сворачивание шеи курице для супа вызовет у него куда больше эмоций, чем межплеменная резня в далекой Африке. Хороший рассказчик поднимал серую повседневность до уровня Comédie Française, и я забывал, что нахожусь в скромном деревенском баре.

В следующий раз я застал Мариуса на обочине в согбенной позе, взирающим в горловину бензобака… бензобачка своего скособоченного Mobylette и как будто беседующего с ним. Во всяком случае, он вдруг поднес к горловине ухо, вслушиваясь в какие-то таинственные шумы.

– Сух, как скала в июле, – сообщил он мне, усаживаясь рядом, на пассажирское сиденье. Но ведь я могу доставить его к гаражу, чтобы достать bidon горючего, поп? И могу угостить его стаканчиком, ибо утро выдалось утомительное. Как обычно, Мариус не допускал мысли, что у меня могут наличествовать и какие-то иные заботы, кроме как выполнять обязанности его персонального водителя.

Мы уселись в кафе, я спросил о его впечатлениях от последних похорон.

– Pas mal[18]. Старик Фернан. – Он постучал средним пальцем левой руки по правой ноздре. – Болтают тут, что он один из пяти мужей. Слыхал, конечно?

Я о пяти мужьях не слыхивал, и Мариус тут же призвал от моего имени официанта с графином вина. Графин прибыл, и история полилась вместе с вином. Мариус время от времени поглядывал на меня, чтобы убедиться, что я понимаю, или же чтобы подчеркнуть что-то из сказанного, но по большей части взгляд его блуждал где-то далеко, погружаясь в недра памяти.

По каким-то причинам, сказал Мариус, женщины и мясники часто испытывают взаимное влечение, сближаются больше, нежели того требует акт купли-продажи свиных отбивных или говяжьей вырезки. «И знаешь почему?» Вид мяса влияет… розовое, мокрое… И как оно, смачно так – шлеп! – на колоду. И – ха! – замах. У иной аж нутро замирает. В общем, даже и неясно почему, но только тянет их друг к другу. А ежели мясник еще и молодой да собою хоть куда – как тут не полюбезничать над филе барашка. Ну, дело житейское, улыбнулись, может, у нее и искорка во взгляде вспыхнула, но тут же расстались, и она отправилась дальше, позабыто-позаброшено, другие дела ждут.

Обычно так, но не всегда. И не с этим парнем-мясником, назовем его Арно. Когда началась эта история, а было это много лет назад, он только что прибыл в деревню, перенял дело у старого мясника, мрачного, неулыбчивого скупердяя, по старости ушедшего на покой. Местные дамы не спешат с мнением о вновь прибывших, но вскоре téléphone arabe[19] начало из уст в уши передавать об Арно добрые слова и словечки. Он преобразовал лавку, заменил древнее оборудование, поставил новые лампы. Вид помещения стал праздничным, просто зайти – и то в радость. На полу свежие опилки, лесной дух ноздри щекочет. И хозяин улыбается.

А сам-то он чего стоил! Черные волосы с отливом, карие глаза. Но главное – зубы! В те дни зубных врачей на селе негусто было, да и работали они в основном «на вытяжку», больше драть, чем чинить. Ну и редко кто у нас не красовался дырками во рту, оставшиеся зубья все щербатые, желтые от табака да от вина. А у Арно все зубы на месте, да какие! Белые, ровные, как солдаты на параде. Дамское сословие наше все гадало, как же так, такой beau garçon[20], да не женат.

Арно не слепой, все это примечал. Позже выяснилось, когда расследовать начали, что он с прежнего места, в другой деревне, удрал, потому что осложнения проистекли, да не с кем-нибудь, а с супругой мэра. Но улыбаться-то он клиентам просто обязан, бизнес же, сами понимаете! C’est normal[21].

Мясник он был хоть куда. Подвешивал как следует, хранил как положено. Кровяные сосиски, andouillettes, сочные, пухлые, pâtés густые, насыщенные… Рубил щедро, всегда чуток добавит, никогда ни на грамм меньше. Мозговые кости даром раздавал! И всегда улыбался. Вручает пакет вощеной бумаги, на пакете значится его имя и изображение коровы – корова тоже при улыбке, – и сам сияет ясным солнышком.

Зима прошла, весна – он все популярнее у народа. Селяне наши, деревенщины сиволапые, заметили, что им больше мяса достается, чем при старом мяснике, да и лучше мясо стало. Они с женами поделились, те кивают. Да, говорят, новый мясник куда лучше. Повезло деревне. А иные из них, из жен, глядя на муженьков через стол, невольно сравнивали и думали о мяснике не только как об источнике свинины да баранины. Улыбка… Плечи! А зубы, зубы!!!

Злоключения начались в конце июня, когда нагрянула жара. Деревня пристроилась к холму, дома каменные, те, что к югу, раскаляются за день, за ночь не остывают. В жилых домах хоть ставни можно закрыть, чтобы спастись от солнца, а что в лавке делать? Витрина как лупа действует, только сгущает жар. Арно пришлось приспосабливаться к климату. Товар с витрины убрал, заменил колбасы да вырезки объявлением, что мясо хранится в прохладном помещении.

Конечно, и самому ему пришлось к жаре приноравливаться. В начале июля Арно сменил парусиновые брюки и хлопчатобумажный свитерок на одежку полегче. Конечно, оставил tablier, длинный белый передник (хотя часто заляпанный кровью), закрывавший его чуть не от шеи и до щиколоток. Спереди. Но под передником ничегошеньки, только черные обтягивающие велосипедки, подчеркивавшие его бедра и задницу, да шлепанцы на резиновой подошве.

Торговля процветала, несмотря на жару, даже наоборот. Особо популярными у клиентуры стали мясные штуковины, подвешенные на крюках сзади. Чтобы их снять, Арно отворачивался, поднимал руки, демонстрируя мускулистую спину и все остальное. Очень многие интересовались также товарами из кладовой-холодильника, где можно было побыть в приятной прохладе рядом с симпатичным молодым человеком, почти голым.

Клиентура Арно тоже преобразилась. Повседневные платья и беглый мазок-другой по физиономии сменились нарядными летними платьями и основательным макияжем, не забывали и о парфюмерии. С полной загрузкой работал местный цирюльник. Приезжие, видя на улицах разряженных женщин, воображали, что попали в деревню в канун местного праздника. Мужья же, из тех, кто заметил, воображали разное, но по большей части объясняли изменения капризами климата. Тем более что жены обращались с ними лучше некуда, смущал-таки их грешок. А кормили они своих благоверных как на убой. На что жаловаться?

Весь июль деревня жарилась, как на плите, день за днем, солнце жжет, дождя ни капли. Кошки и собаки забыли вражду, валялись рядышком в тени, обалдевшие. В полях наливались дыни, виноград чуть не кипел под кожицей. Деревня на макушке холма, как рыба, вытащенная из воды, разевала рот, хватала воздух.

Трудно приходилось и мяснику, несмотря на процветающий бизнес. Он обнаружил, что друзьями обзавестись в закрытом, спаянном мирке деревни не так уж просто. Пришелец – даже из соседней деревни, всего в тридцати километрах, – выдерживается в карантине, испытательный срок затягивается на годы. К нему относятся вежливо, но близко не подпускают. На улице беседуют, но в дом не приглашают. Он остается чужаком. Арно же оставался чужаком одиноким.

А съездить развлечься в Авиньон, где вечерние огни сияют ярче и возможностей немало, дела не позволяют. Рабочий день начинается рано утром, чуть ли не с восходом солнца. Спуститься из жилой квартиры над лавкой, вымести вчерашние опилки, засыпать пол новыми, смести дохлых мух с подоконников, отсортировать товар, наточить ножи, перехватить кусок с чашкой кофе перед приходом первых клиентов – они появлялись около восьми утра. После полудня, с двенадцати до двух, когда весь мир растягивается на отдых, надо ехать за товаром. Оптовики отказываются посылать свои фуры на узкие деревенские улицы. Потом снова понемногу появляются клиенты, наплыв часам к пяти, раньше семи редко удается закрыться. И наваливается бумажный водопад. Баланс дня, счета поставщиков, правительственные формуляры, наскоки санитарной службы с ее code sanitaire[22], придирки Crédit Agricole[23] насчет процентов по банковскому кредиту. Много, слишком много для одного. Арно понимал, что нужен второй. Жена нужна.

Жена нашлась в начале августа, но, к сожалению, чужая. На полтора десятка лет моложе собственного мужа и младше почти всех остальных клиенток. Брак ее, если и не вполне договорной, можно было смело назвать браком по расчету. Обе семьи усиленно способствовали его заключению чуть ли не с рождения невесты. Виноградники-то рядом, на том же склоне! Что может быть благостнее, нежели союз по крови и объединение земель? Семья и почва. Родители скрупулезно планировали, подсчитывали экономию на тракторах, на удобрениях, на трудозатратах и так далее. Суженым нахваливали достоинства, соответственно, жениха и невесты и наконец назначили дату свадьбы.

Новобрачного, спокойного, уравновешенного фермера с весьма скромными запросами, среднего возраста с момента рождения, брак оставил вполне удовлетворенным. Не надо больше слушаться маман. Ему готовят, его одежду чинят, его постель зимой тепла. Однажды он унаследует оба виноградника. Дети, коли бог даст… Что загадывать, жизнь хороша, и все в порядке. Он всем доволен.

Для новобрачной же сразу после свадьбы наступило похмелье. Она ощутила разочарование, переросшее в недовольство. Она была единственным ребенком в семье, ее баловали, а теперь на нее свалились заботы о доме, о хозяйстве, о муже, возвращающемся вечером с полей усталым, покрытым коркой спекшейся пыли, с единственным устремлением скинуть обувь и углубиться в газету. Нырнуть в скуку. Видеть в скуке счастье. И вся жизнь ее отныне потечет серо и скучно.