Отравленные слова

Майте Карранса

Отравленные слова

Женщинам, которые страдают

PALABRAS ENVENENADAS

de Maite Carranza

© Maite Carranza, 2010

© Маша Малинская, перевод на русский язык, 2023

© Издание на русском языке, оформление. Popcorn Books, 2023

Иллюстрация на обложке © Hokyoung Kim, 2023

Часть первая

Девчонка, которая смотрела «Друзей»

День, когда мне исполнилось девятнадцать, был похож на любой другой. Конечно, я знала, что стала на год старше, но мне было все равно: итог последних трехсот шестидесяти пяти дней моей жизни был точно таким же, как итог предыдущих трехсот шестидесяти пяти, а значит, без этого года можно было бы и обойтись.

И все же, пытаясь найти во всем этом хоть что-то хорошее, я пришла к выводу, что в дне рождения есть свои плюсы: по крайней мере, мне полагается подарок.

Свечки, подведение итогов прошедшего года, обещания быть счастливой в следующем – все это чушь. Я не придавала особого значения этому дню: мой образ жизни не располагает к веселью. Я нашла убежище в повседневных делах: встала, сделала зарядку, приняла душ, позавтракала, почитала учебники, пообедала, немного посмотрела телевизор и принялась с улыбкой ждать гостя. Это было несложно, я привыкла довольствоваться малым.

Неделю назад он спросил, есть ли у меня какой-нибудь каприз, что-то особенное, чего мне очень хочется. Я понимала, что он готов купить мне что угодно: платье, туфли, айпод. Но мне не было нужно то, что можно купить за деньги, так что я попросила его свозить меня на пляж. Это была моя мечта – броситься со скалы в море, уйти под воду, не закрывая глаз, плыть кролем, пока не начну задыхаться, а потом лежать на пенных гребнях и качаться на волнах. Я мечтала почувствовать себя совсем легкой, невесомой, скользить в воде, как рыба, чтобы мое белое тело стало лишь далекой точкой, пятнающей синеву неба.

Он сказал, что, может, когда-нибудь потом, и подарил мне диск с девятым сезоном «Друзей». Должна признать, я обрадовалась.

1. Сальвадор Лосано

Субинспектор Лосано стоит перед дверью семьи Молина и переводит дух. Он в сером пиджаке, который купил на свадьбу сына семь лет назад, и в шелковом галстуке с розоватыми разводами. Ему неловко, в последний момент приходит в голову, что галстук выглядит чересчур веселеньким. От одежды сплошные страдания. Он тянется к звонку и чувствует, что ладони вспотели. Он не любитель ходить по домам, но к Молина зайти нужно, вежливость обязывает.

Если б он не зашел к ним сегодня, всю оставшуюся жизнь жалел бы, что не поставил точку, и еще, чего доброго, не смог бы спокойно спать. Он вытирает руки бумажным платком, обнаруженным в кармане брюк, прерывисто дышит. Преодолеть три этажа ему непросто – то ли из-за веса, то ли из-за возраста, кто его разберет, – но он решился и, как бы ему ни хотелось избежать этого разговора, он все-таки должен побеседовать с супругами Молина. Они не могут узнать от кого-то еще или тем более по телефону, это было бы жестоко. Так что Лосано прочищает горло, как перед допросом, и с силой нажимает на звонок. Он несет ответственность за это дело, говорит он себе, за этот кошмар, который однажды застал их врасплох и до сих пор каждый день отбирает у них желание жить. Они уже почти сдались. Как больные при смерти, даже дни бросили считать. И все же иногда он различает в их взглядах искру надежды, готовую вспыхнуть от чего угодно. Они ждут чуда, ждут, когда обнаружат ее тело.

Дверь не открывают, похоже, никого нет дома. Он снова звонит, на сей раз дольше, звонок звучит резко и долго не умолкает.

«Я не сумел им помочь, – думает он, прислушиваясь, не раздастся ли из квартиры какой-нибудь звук. – Тишина, наверное, никого нет». Он мысленно перечисляет все, что может им оставить: брошенную сумку, папку с незакрытым делом (тело не найдено) и пожелтевшую фотографию улыбающейся девушки, затерявшуюся среди кучи бессмысленных бумаг и протоколов. Никаких следов.

Вдруг кто-то недоверчиво приоткрывает дверь; изнутри она заперта на цепочку. Из негостеприимной темноты коридора доносится голос:

– Кто там?

Это голос Нурии Солис.

Семья Молина живет в районе Энсанче[1], у них скромная квартира в светлых тонах без всяких излишеств. Раньше она была удобной, но теперь выглядит старой, отжившей свое. Штукатурка на стенах облупилась, мебель покрыта слоем пыли, жалюзи в столовой сломались два года назад, и их так никто и не починил.

Кухня холодная, без души. Здесь никогда не пахнет супом или жарким. Иногда ему кажется, что здесь живут мертвецы: уже четыре года, как семья Молина умерла, но искусственно поддерживает в себе жизнь. Их дети молчаливые, тихие, все время норовят ускользнуть. Мальчики-близнецы, долговязые и застенчивые, им сейчас пятнадцать – столько было Барбаре, когда она пропала. Но близнецов словно бы и нет: их не замечают, а сами они понимают друг друга почти без слов и отводят взгляд, когда в дом приходит кто-то посторонний. Они научились не мешать страданиям родителей, детство их было сломано.

Нурия Солис встречает его как всегда: «Вы нашли ее?» Ничего нет чудовищнее, чем «нет», но так она не станет задавать больше вопросов.

– Я пришел попрощаться.

Нурия замирает, словно не поняла его слов. Она не приглашает его зайти – сняла цепочку и застыла в дверях, словно ей дали пощечину.

– Попрощаться? – повторяет она, не в силах поверить.

Сальвадор Лосано входит в квартиру, мягко закрывает за собой дверь, без приглашения заходит в гостиную.

– Ваш муж дома?

Нурии Солис сорок три года, она медсестра. Когда Лосано познакомился с ней, ей было тридцать девять, и она была красавица. Сейчас она почти седая, неопрятно одета и дышит будто через силу.

– Нет, его пока нет, он на работе, – отвечает Нурия.

Ну да, говорит про себя Лосано, конечно, в первой половине дня люди обычно работают – вот как он сам, но для него это последний рабочий день.

– Тогда, если вы не возражаете, я хотел бы поговорить с вами.

Лосано садится и приглашает Нурию сесть, как будто это она пришла к нему в гости, а не наоборот. Она покорно садится и слушает его или делает вид, что слушает. Уже давно она хочет услышать ответ на один лишь единственный вопрос, но, услышав его, отключается и дает словам рассыпаться, разлететься.

– Завтра мне исполняется шестьдесят пять, я тянул до последнего, но меня все-таки отправляют на пенсию, – говорит Лосано без экивоков.

Чем быстрее, тем лучше, так не будет никаких недоразумений, думает он.

Она смотрит на него с неопределенным выражением лица, взгляд ее бегает, так что Лосано поначалу не понимает, дошел ли до нее смысл ее слов. Он предпочел бы поговорить с Пепе Молиной.

– Значит, вы больше не будете ее искать? – медленно спрашивает Нурия.

– Конечно, будем, – тут же отвечает субинспектор. – Теперь ее дело переходит в руки моего преемника, он будет вести расследование и держать с вами связь.

Нурия ненадолго успокаивается, но тревога тут же возвращается.

– Кто он такой?

Лосано старается говорить убедительно, но слышит в собственном голосе фальшь.

– Его фамилия Суреда, молодой, активный, с хорошей подготовкой. Он наверняка будет удачливее меня.

Лосано хотел было сказать «профессиональнее», но решил не лгать.

Будущему субинспектору только-только исполнился тридцать один год, ему предрекали блестящее будущее, в его случае можно говорить об энтузиазме – но не о профессионализме.

Нурия молчит, она ошеломлена. Может быть, уловила в его голосе невысказанные сомнения. Она всего боится; когда рядом муж, она даже не разговаривает, позволяя ему решать всё самому. А вот Пепе не сдался. В первые месяцы он как с цепи сорвался, делал все, чтобы найти Барбару, все время вмешивался в расследование, но сейчас поуспокоился и, похоже, смирился с утратой. Нурия и Пепе переносят горе по-разному: муж страдает с достоинством, а вот жена совсем его утратила и напоминает вымокшего под дождем цыпленка.

Нурия кивает и уходит в себя: сидит потухшая, безразличная ко всему. Ничто ее не интересует, она сложила с себя обязанности хозяйки. Лосано думает, что здорово было бы познакомиться с ней раньше, до того как Барбара пропала, а сама она потеряла желание жить. Эта неопределенность совсем затуманила ей голову.

Нурия молчит, ерзает на стуле. Видно, что ей неуютно.

– Вам бы поговорить с моим мужем, – вдруг говорит она, – у него-то все в порядке с головой.

Лосано думает, что так оно и есть, но принимается убеждать ее, что она столь же ценный собеседник, как и ее муж. Но Нурия уже встала, взяла с тумбочки телефон и набрала номер.

– Пепе? – говорит она просительным тоном, и черты ее лица меняются, пока она слушает ответ. – Нет, я знаю, что ты работаешь, просто к нам зашел субинспектор Лосано. – Она умолкает на несколько секунд, а потом неуверенно продолжает: – Нет, про Барбару новостей нет. Он завтра выходит на пенсию, хотел с тобой попрощаться.

Пепе на том конце провода что-то долго ей втолковывает, наконец она говорит: «Хорошо». Ее черты разглаживаются, словно муж решил за нее задачу, с которой она сама бы не справилась.

Нурия вешает трубку, на лице у нее написано облегчение: непредвиденные трудности позади.

– Пепе заедет к вам сам, – говорит она.

Лосано не сомневается: Пепе – человек инициативный и четкий. Он представитель ювелирной компании, умеет разговаривать с клиентами и планировать свое время. Постоянно в разъездах, но при этом умудряется уделять время жене и близнецам. Он и с собакой разобрался – увез ее из дома, слишком уж она им всем напоминала о Барбаре. Энергичный, решительный, неутомимый – даже демонстрации устраивал у полицейского участка, всегда стоял в первом ряду с плакатом в руке.

Субинспектор встает, дольше задерживаться здесь ему незачем: все уже сказано, к тому же Нурия позабыла элементарные правила вежливости и даже не предложила ему кофе.

Худшее позади, говорит себе Лосано. Они молча идут к двери, и перед тем, как открыть, Нурия поворачивается и обнимает его. Он не знает, как реагировать, просто стоит, опустив руки, но потом ее чувства передаются ему, и он тоже обнимает ее, будто пытаясь защитить. Она хрупкая, как ребенок – ребенок, которого сломала жизнь. Так они и стоят, обнявшись, в безмолвном прощании.

– Спасибо, – шепчет Нурия Солис и отстраняется, оставив у него на сердце тепло, в котором растворяется горечь поражения. Просто взяла и поблагодарила его – а ведь полицейские никогда не ждут благодарности, хоть и желают ее в глубине души. Поняла, чего ему стоило прийти сюда, чтобы попрощаться. Она знает: он тоже не хочет бросать дело Барбары, ему жаль отдавать Барбару в чужие руки, которые станут мусолить воспоминание о ней – с энтузиазмом, но без капли бережности.

Стоя в дверях, Нурия улыбается ему сквозь слезы, и на несколько секунд в ее улыбке проступает улыбка Барбары, свежая и сияющая, как на фотографии, на которую он смотрел столько раз.

2. Нурия Солис

Нурия бродит по квартире, будто призрак. Визит субинспектора растревожил ее. Нет, говорит она себе, ни к чему искать оправдания: она живет с этой тревогой уже давно, но иногда это становится невыносимо, ей будто ножом вспарывают кожу. Вот как сейчас: у нее из легких словно выкачали весь воздух, и что-то вынудило ее открыть дверь в комнату Барбары. Обстановка не тронута, там все точно так, как было четыре года назад. Это единственная комната в доме, которую Нурия регулярно убирает, будто святилище. Вытирает пыль со стеллажей, моет пол, проходится тряпкой по столу. Раньше она запиралась здесь и пила в одиночестве. Только она, бутылка «Торреса» и запах духов Барбары. Среди фотографий, книг и игрушек, оставшихся со времен ее детства. Нурия выходила из комнаты совсем убитая, и, чтобы прийти в себя, ей требовались недели.

«Ты не в себе», – говорил ей Пепе.

Вначале она спорила, но в конце концов признала его правоту. Ее затянуло в бесконечный круговорот жалости к себе. Так четко разобрал ее чувства психиатр – и выписал ей таблетки. Таблетки, чтобы вставать по утрам, таблетки, чтобы ходить, таблетки, чтобы спать, таблетки, чтобы жить. Она подозревала, что этих таблеток слишком много, что они крадут ее злость и душат ее крики. Но в то же время они стирали ее боль. Ее чувства еле теплились, как на водяной бане, но, когда Нурия бросала пить таблетки, Пепе отчитывал ее и заставлял к ним вернуться: «Ты больна, признай это».

Сейчас она живет на таблетках, давно не пьет и гораздо реже думает о самоубийстве.

Но с ней не все хорошо, с ней никогда уже не будет все хорошо. Она тащит груз своих обязанностей.

После полугода на больничном Нурия вернулась на работу. Она медсестра, дежурит в больнице по ночам. Это Пепе посоветовал ей вернуться: не отказывайся, работа отвлечет тебя, и потом, это недалеко от дома. Почему бы и нет, так ей не придется больше страдать от бессонницы и превозмогать ночную тьму, слушая тиканье часов и храп Пепе. Она почти не спит. Возвращается домой уже под утро, готовит близнецам завтрак, поднимает их и отправляет в школу, а потом ложится и притворяется, что отдыхает, но на самом деле не может отключиться. Она крутится в постели, закрывает глаза и снова открывает. Сердце бьется как безумное. В больнице ночью работы мало. Ее направили в отделение гинекологии, коллеги ей достались понимающие и сочувствующие: объясняют шутки, угощают в день рождения кавой[2] и сладостями, по-матерински обнимают, чтобы отогнать грусть. Их объятия ободряют Нурию, так что изредка среди коллег она чувствует себя собою прежней: сильной, прагматичной и решительной. Такая женщина, как она, могла бы многого достичь, если бы взялась методично распутывать клубок своих желаний, потянув за любую из нитей: уехать жить в деревню, или купить трейлер и колесить по свету, или доучиться на врача (она бросила учебу, когда родилась Барбара). У Нурии было много амбициозных планов, которые размылись во время декрета и полностью испарились после чудовищного исчезновения ее дочери. Раньше она пользовалась уважением коллег, у нее были ответственная работа и все шансы стать главной медсестрой. Когда-то она была отважной девушкой, любила ходить в горы, занималась скалолазанием и ездила в Альпы кататься на лыжах. Теперь этот образ лишь размытое воспоминание, навеянное фотографиями из прошлого, словно бы принадлежащими другому человеку, храброй смешливой студентке, девушке, в которую когда-то влюбился Пепе. Теперь она больше не фотографируется. Не хочет видеть своего изображения. Работа затягивает ее, так что иногда она даже забывает о Барбаре. Иногда необходимость спасти чужую жизнь на мгновение стирает ее собственную агонию. Она видела, как женщинам отрезают грудь, вырезают матку, оперируют тромбы и яичники, а еще она видела, как умирают юные девушки. В такие моменты она знает, что существует страдание, подобное ее собственному или, по крайней мере, равное ему. Но это длится недолго. Стоит ей отвернуться и дойти до дома, как земля вновь уходит у нее из-под ног. Ничего нет ужаснее неопределенности, думает она. Живые хоронят мертвых и оплакивают их. Приносят цветы на могилы, навещают их в День всех святых. А она не знает, жива ли Барбара или мертва. Не знает, как быть: оплакивать ли дочь, носить ли по ней траур или поддерживать в себе искру надежды. Эти постоянные сомнения убивают, эта чудовищная неопределенность гложет ее изнутри, но она горда и не хочет, чтобы ее жалели. Она ненавидит соболезнования и слова сочувствия, поэтому никогда не заходит в магазины, только из дома в больницу и обратно. С самого исчезновения дочери она не была в школе, где учатся близнецы и где провела двенадцать лет Барбара. Нурия не хочет ни с кем разговаривать, она не хочет видеть матерей с дочерями. В тот единственный раз, когда она пошла с Пепе за покупками, она повсюду, как одержимая, видела только матерей с дочерями. Они выбирали туфли, разглядывали серьги, мерили футболки, смеялись в очереди к мяснику. Это было как удар под дых! «А Барбары больше нет», – твердила она в машине, трясясь от истерических рыданий. А потом Пепе дал ей пощечину. Больше никогда никаких магазинов, пообещала она себе.

Она освобождена от хозяйственных хлопот. Пепе стал закупать продукты на неделю, гулять с собакой, он взял на себя всю их семейную логистику. В первые дни Нурия то и дело спотыкалась о пса Барбары – тот обнюхивал каждый сантиметр их квартиры и тоскливо лаял у двери в опустевшую комнату. «Увези его, пожалуйста», – в отчаянии попросила Нурия. И Пепе посадил пса в машину и увез в дом в Монсене. Нурия очень ему благодарна, потому что ей больше не нужно думать. Она утратила привычку думать, выбирать, принимать решения. Делает что скажут, и все. Она больше не может ничего решать и смирилась с этим. А вот Элисабет, ее сестра, все никак не поймет.

– Ты же не такая, ты разве не понимаешь? – твердит она. – Ну пожалуйста, кричи, ударь кулаком в стену, делай хоть что-нибудь.

Элисабет все такая же, как в детстве, часто думает Нурия. Она держится за детские воспоминания и не принимает перемен. Элисабет не смирилась ни с ее замужеством, ни с появлением детей, потому что ради этого Нурии пришлось отказаться от других желаний, как это всегда и бывает во взрослой жизни. Сестра думала, что она всю жизнь так и будет скакать по скалам без продыху, как горная коза. Элисабет хотелось бы вернуть себе старшую сестру из детства, которая не боялась темноты, пела ей песни и держала за руку по ночам. Она не может принять Нурию такой.

– Ты должна быть самостоятельной, – повторяет она.

– Зачем? – спрашивает Нурия. – Зачем быть самостоятельной, если мне ничего не хочется?

Живые не могут этого понять. Она превратилась в обузу.

Иньяки, муж Элисабет, три лета подряд приглашал ее поплавать с ними на яхте. «В море тебе станет лучше, ветер, волны – ты оживешь».

Он баск и жить не может без моря.

Но ее море не манит, как и множество других вещей.

«Тебе нужен отпуск», – настаивает Иньяки во время телефонных разговоров.

Но зачем ей отпуск, если все дни для нее одинаковы? Каждый день оборачивается для нее пыткой, где бы она ни находилась. Она обречена страдать вечно. Если бы она только знала, жива Барбара или мертва, развязался бы этот узел у нее в груди, который временами душит ее. Где она? Жива она или мертва? Как о ней думать – как о живой или о мертвой?

Бывают дни, когда труп Барбары является ей в повторяющихся кошмарах. А иногда Барбара смеется, перемазанная шоколадно-ванильным мороженым. Но чаще всего в ее снах Барбара одинока и страдает, и тогда Нурию терзает ощущение собственного бессилия.

В детстве Барбара была ее девочкой. «Моя маленькая», – шептала ей Нурия, пока та спала, посасывая большой палец. Они повсюду ходили вместе. «Ко мне тут мятная жвачка прилепилась, – говорила она в шутку подругам. – Вот, посмотрите, ее зовут Барбара». «Я не мятная жвачка, – протестовала Барбара, – я клубничная девочка». Бойкая, шустрая, сообразительная – такой она росла. Очень рано начала говорить и все время что-то лопотала. Бывало, в лифте или в поликлинике Нурии приходилось за нее краснеть.

– Смотри, мама, у этой женщины волосы покрашены.

– Ну… понятное дело, и у меня тоже.

– Да, но только у нее плохо покрашены и корни торчат, а у тебя нет.

Такие истории рассказывались за ужином под сдавленный хохот, а с рождением близнецов их стало еще больше. Когда они родились, Барбаре было четыре, и ее взяли в роддом знакомиться с ними. Взволнованная Нурия показала малышей Барбаре. «Смотри какие, как куколки!» Барбара внимательно оглядела их, состроила для порядка пару рожиц, а потом открыла шкаф и сказала на полном серьезе: «А теперь давайте их уберем, я еще завтра немножко поиграю».

Нурии хотелось, чтобы Барбара подольше оставалась маленькой, но ее детство пролетело, пока Нурия была связана по рукам и ногам близнецами: проводила все время на полу, с опущенной головой и вечной болью в пояснице. И тогда Барбара переключилась на Пепе. Он щекотал ее, купал и водил в парк. Они так прекрасно ладили, что Нурия решила не влезать в их отношения. А когда близнецы подросли и она смогла наконец поднять взгляд, Барбара уже стала девушкой и начала раздражать Пепе своим непокорным нравом. В двенадцать Барбара была высокой и нахальной и ни перед кем не пасовала. Пепе это бесило, а Нурию забавляло. Буйным цветом расцвели их разногласия по вопросам воспитания детей. Пепе пытался обуздать Барбару, а Нурия поощряла ее выходки. Нурия не умела быть строгой, не умела ни говорить «нет», ни сердиться по-настоящему. У нее то и дело вырывалась улыбка, а решительность дочери восхищала ее. Нурия не сумела предвидеть опасностей, которые таило взросление Барбары. Уже в двенадцать их дочь не боялась никого и ничего, и если Нурию это устраивало, то Пепе, куда более проницательный, был недоволен.

– В следующем году она не поедет в Бильбао, – заявил он однажды, когда Барбара вернулась с севера. Это была самая тяжелая, самая горькая их ссора до того момента, как все началось. Барбара всегда проводила июль с тетей и ее мужем. Они возили ее на море: плавать на яхте, нырять и заниматься серфингом. Иньяки и Элисабет были моложе и либеральнее ее родителей, они позволяли Барбаре поздно ложиться спать, купались голышом и делали много такого, чего Пепе не одобрял. Нурия, более терпимая, чем муж, пыталась сглаживать эти противоречия. Они спорили и спорили, но Пепе так и не смягчился, и на следующий год Барбара в Бильбао не поехала.

Нурия не раз возвращалась мыслями к тому неприятному разговору, который так ее встревожил. Она хотела бы забыть то, что ей рассказала как-то Элисабет, возможно без дурного умысла, то, из-за чего они тогда поругались. Она злилась на сестру целых два месяца, даже отказывалась говорить с ней по телефону. Она никогда и ни с кем этого не обсуждала. Ей было так больно, что она даже не нашла в себе сил рассказать об этом Лосано. Ей не хотелось, чтобы он совал нос в ее личные дела, чтобы копался в ее грязном белье, да еще на виду у других. «Не выноси сор из избы», – мудро говорила ее бабушка. Нурия задвинула в дальний угол памяти те жестокие слова Элисабет, может, потому, что не поверила ей, а может, потому, что образ Иньяки, до того абсолютно безупречный, теперь был слегка запятнан и ей никак не удавалось, несмотря на все попытки, вернуть ему честность и цельность, которые всегда его отличали.

Почему она никому не рассказала?

Побоялась. Потому что Пепе наверняка заставил бы ее оборвать все связи с Иньяки и Элисабет. Нурия предпочла проглотить неприятности и жить дальше. Она не раз попадалась в эту ловушку: пытаясь избежать скандала, молчала и становилась рабой собственных чувств. Когда Барбара роняла перед ней огромные соленые слезы, Нурия смягчалась, напуганная суровой дисциплиной, к которой Пепе пытался приучить дочь. «Только папе не говори, ну пожалуйста, а то он рассердится». Нурия стала соучастницей ее лжи: прятала записки от учителей, скрывала ее похождения с друзьями и молчала о слишком откровенных нарядах. Поначалу все это были мелочи, пустяковые обманы, которые со временем росли, как и сама Барбара.

К пятнадцати годам Барбара вела двойную жизнь, и Нурии приходилось покрывать ее. Хранить секреты Барбары было все сложнее. К примеру, однажды Нурия обнаружила у нее на кровати противозачаточные таблетки, небрежно брошенные у всех на виду. Пришлось поговорить с ней, как женщина с женщиной, о сексе и венерических заболеваниях и взять с нее обещание соблюдать все предосторожности. Барбара выслушала ее, но отказалась идти вместе к гинекологу. «Как поступила бы в этой ситуации другая мать?» – спрашивала себя Нурия. В ее случае прагматизм возобладал над этикой. А может, в ее случае вообще нет смысла говорить об этике. «Будь осторожна», – сказала она тогда Барбаре. И не спросила ее ни о чем: ни с кем, ни когда, ни как. Она знала, что Барбара флиртует с Мартином Боррасом из турклуба. Они созванивались, ходили куда-то вместе, а иногда Нурия смотрела из окна, как он подвозит ее на мотоцикле. Ей казалось, что он чересчур взрослый для Барбары. Он был высокий, скользкий и нагловатый, а больше она ничего о нем не знала, потому что старалась не лезть в их дела. Может, боялась. Стоило задать Барбаре вопрос – и та тут же замыкалась в себе. А с Пепе об этом лучше было не заговаривать: его такие дела просто из себя выводили. Нурия металась между двух огней, ей было страшно. Да, страшно: она ведь сама поощряла такое поведение, покрывая Барбару перед Пепе. Нурии казалось, что все в порядке, что все это нормальная жизнь для девушки. Может, не в пятнадцать лет, но Барбара выглядела значительно старше, да и времена изменились. Уже нет необходимости в строгости, думала Нурия, глядя на свое отражение в зеркале в комнате дочери, сейчас ведь не принято ограничивать свободу девушек и не так уж и важно, во сколько лет у тебя случится первый секс. Дети теперь взрослеют раньше. Об этом твердят газеты, врачи, учителя, да и сама она не видит ничего дурного в том, что дети влюбляются и открывают для себя что-то новое. Может, это все ее глупость и мягкотелость, но Нурия верила: жизнь очень коротка, и Барбара имеет право прожить ее так, как хочет.