bannerbanner
Преобразователь
Преобразователь

Полная версия

Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
2 из 8

На площадку выходило всего две двери. Правая принадлежала Анне, и, погремев внушительной длины ключом, она открыла одну створку и пропустила меня вперед.

Я протиснулся сквозь двойные двери дореволюционного производства и оказался в просторной прихожей.

Слегка подтолкнув меня в спину жестким кулаком, Анна вошла следом и с грохотом захлопнула дверь, отчего мне на голову моментально осыпалась старая штукатурка.

– И как это тебе удалось сохранить такие хоромы? Поди, ведь бывшая коммуналка?

– Я бы сказала, что это все-таки бывшая квартира, переделанная большевиками в коммуналку, – Анна переобулась в расшитые бисером домашние туфли и, облокотившись о стену, с интересом разглядывала меня.

– Не будем спорить о понятиях, – примирительно заявил я, пытаясь с места оценить масштабы жилья. – Но все же как тебе удалось отбиться от риелторов? Мне кажется, многие из них охотно поживились бы такой хатой. Кстати, мне разуваться?

– Все риелторы – крысы, – вдруг заявила Анна, забрасывая на плечо хвост безумной черной в красную розу шали. – Ну, может, и не все, но преуспевающие – точно.

Высказав эту достойную удивления сентенцию тоном уверенным и даже где-то безапелляционным, она, отделившись от стены, перестала меня разглядывать и, стуча каблучками по рассохшемуся, местами сбитому паркету, гордо удалилась вглубь необъятной, погруженной в аквариумный сумрак квартиры, оставив вопрос о переобувании открытым.

Вдалеке раздался грохот, шум воды, лязг чайника о плиту и шипение ожившего радио. В воздухе плавали пылинки, как сор в пруду. Я вздохнул и, опираясь о стену, попытался стащить с ног ботинки, не развязывая шнурков. Обои под моей ладонью зашуршали как опавшие листья. Я повернул голову и обнаружил на них загадочные цифры и буквы типа «Кл. обр. – 198 шур.», выполненные жирной пастой старой шариковой ручки, которая висела неподалеку на белой веревке, зацепленной за гвоздь. «Классический оброк – 198 шурупов» – расшифровал я надпись и ужаснулся странным извивам своего ассоциативного мышления. Стараясь не наступать на совсем уж выдающиеся клубы пыли, все еще на цыпочках (вот она, классовая брезгливость недавно разбогатевшего к давно обедневшим!) я двинулся в полную гулких раскатов глубину. Как лосось на нерест. По дороге, вдыхая густой, пропахший куревом и скипидарной вонью воздух, я почему-то начал дышать ртом. И так и замер возле очередной полуоткрытой двери. Там, внутри, солнечный свет заливал необозримое пространство комнаты, утопающей в золотом сиянии. В комнате находилось несколько мольбертов с холстами, которые подпирали подрамники и, по видимости, готовые полотна. На уголке шаткого столика лежали кисти и краски. Лицом ко мне стояла картина, на которой открывался безумный вид на старый московский дворик, которых и нынче не делают, и сделанных уже почти не осталось. Почему безумный – не знаю. Может, перспектива, может, цвета, но что-то сигналило прямо в мозг о некой ненормальности, некоем вывихе в восприятии. Я сделал шаг к полотну, но меня грубо схватили за плечо и развернули.

– И куды пресся? – поинтересовалась Анна. – Все равно ничего не увидишь.

Между указательным и средним пальцами левой руки она сжимала беломорину, а правой больно прищемила мою холеную кожу. Рукава-то на рубашке короткие.

Я поймал ее взгляд, и на несколько секунд мы замерли, пытаясь извлечь полезные сведения из глаз друг друга. Мне это удалось довольно плохо: кроме безыскусной мысли о том, что вижу перед собой очень привлекательную женщину, и притом отнюдь не дуру, мне не пришло на ум почти ничего. Надеюсь, и Анна не особо много во мне разглядела.

– И что ж ты даром на девичью красу пялишься? – в голосе ее, как коньячное послевкусие, отдалась бархатная хрипотца. – За погляд-то деньги берут! Она засмеялась, и в черных глазах ее зазмеилась тоска.

Не знаю, как другие, а я уже через пять минут после знакомства с женщиной знал, пересплю я с ней или нет. Невидимые нити, что протягиваются между людьми, были для меня очевидны, и, глядя в глаза женщине, я безошибочно чувствовал, хочет она или нет. Конечно, я не претендую на роль Провидения и ситуации могут складываться различным образом. Но что согласие или отказ даются в первые пять минут, это факт. Но в глазах женщины, остановившейся в опасной близости, была чернота. Там не было ни отказа, ни согласия, лишь какая-то безликая неумолимость, и я вдруг со страхом вспомнил вчерашнюю Атропос со шприцем. Нет, все-таки плохо мужчины изучают тех, от кого зависит их если не жизнь, то ее качество! Мотивы, кто их разберет, эти мотивы Медеи и Каллипсо, Артемиды и Афродиты!.. А ведь один и тот же поступок может влечь за собой совсем разные следствия, чего уж говорить о такой призрачной субстанции, как мотив?

Мы еще смотрели друг на друга, каждый тщательно выискивал что-то во взгляде другого, когда я представил Анну в малахитовом уборе и все сразу встало на свои места. Я не я, и шапка не моя. Не по Сеньке, стало быть. И сани чужие, и каравай прозеван. И кокос осыпался, и крокодил не ловится. В общем, не жизнь, а пикник на обочине.

Анна словно прочла мои мысли.

– В жизни каждого человека, – назидательно произнесла она, отстраняясь и тыча мне в нос папиросой, – бывают такие моменты, когда ему нужно окончательно решить кто он и с кем он. Иначе жизнь выкинет его из птицы-тройки, и будет он лежать на обочине, с завистью глядя, как мимо него проносятся, словно сон роскошные экипажи.

Она поволокла меня за собой по гулкому коридору, как щука пескаря. На кухне она еще раз обернулась ко мне, и с наслаждением потушив окурок в старой консервной банке, добавила:

– Но сдается мне, что жизнь по ту сторону экипажа гораздо разнообразнее, чем в нем. Только если все время лежать на обочине и завидовать, этого решительно не понять.

Она наконец-то выпустила мое плечо из своих стальных пальцев, и я, потирая прищемленную кожу, очутился на кухне.

Глава 2

Немного секса

Мне кажется, что на территории нашей страны все посиделки, начатые на кухне с чашки чая, фатальным образом заканчиваются бутылкой водки.

Первую поллитровку мы приговорили к трем часам дня. Прогулявшись за второй, я обнаружил себя допивающим оную в районе восьми вечера на той же кухне. К моим голым локтям намертво приклеилась грязная клеенка, переполненная пепельница источала миазмы, а остатки сырокопченой «Еврейской» колбасы маслянисто плавились на жирной тарелочке. «Кока-Кола», которой мы с Анной запивали, подошла к концу. Собственно, это и вывело меня из духовного оцепенения, и мы, посовещавшись, отправились за третьей бутылкой водки, которая, по выражению Анны, должна была снять остаточную напряженность между нами. Что она понимала под напряженностью, я не стал уточнять, потому что очень боялся упасть: некоторая леность души привела меня к тому, что я почти потерял навыки общения с представителями строительных фирм и русскими женщинами.

Вернувшись в уже почти родную мне квартиру, мы решили по обоюдной доброй воле переместиться на балкон, так как оттуда веяло свежим, полным выхлопных газов ветерком и летевший прямо в физиономию тополиный пух создавал приятную иллюзию романтических посиделок в собственном имении.

Над Москвой опускались прозрачные сумерки, те самые, что будят в душе неясную тревогу и едва ощутимый плач по невозможному и недоступному. Если в Питере белые ночи, полные сиреневых бликов и синеватых теней, касаются самых заветных струн наших замордованных повседневностью душ, то московские июньские ночи, раскинувшись над бульварами и дворами крашенных в желтый цвет сталинок, почему-то каждый раз вынуждают человека усомниться в самом себе.

Чем больше всматриваешься в недоступно высокое московское небо, чем яснее твой нос улавливает резкий запах мокрого асфальта, тем сильнее подымается из сердца тоска по тому, чего ты так и не достиг. И наплевать, шестнадцать тебе или шестьдесят, – тоска сожмет в кулаке твое сердце и будет тискать его до тех пор, пока не выкатится из-за крыш бледно-лимонное северное солнце.

Водка, конечно, сделала свое черное дело: язык мой развязался как шнурки алкоголика и я, горестно стеная, поведал гордой красавице (про себя я решил именовать ее именно так) о своих злоключениях. За достоверность предоставленной ей информации я ручаться не мог, но излагал красиво. Я вспомнил и о Тайных Завистниках, которых полно у бедных нефтяных олигархов, и о Страшных Подковерных Играх, что ведутся за спиной несчастных Директоров, не упустил даже Коварных Любовниц, которые ждут не дождутся, когда на их до подлинности примитивные имена переведут иномарки, счета и квартиры в пределах Садового кольца. Умолчал я только о Клото, Атропос и Лахесис, а также о таинственном папеньке с его невнятным завещанием. Мне кажется, новелла получилась у меня хоть и романтичная, но убедительная.

Анна почти не перебивала меня, пару раз взволнованноно икнув в самые острые моменты повествования и стыдливо ойкнув вослед. Вообще, для творческой интеллигенции она держалась замечательно: не блевала, не кидалась посудой вниз и не звала на помощь полицию.

Вскоре настал тот стремный момент, когда алкоголь, переместившись в печень, покидает голову, наградив нас тремором и тревожным желанием действия. Мы обнаружили, что над крышами давно взошла круглая, как колесо, луна, с улиц исчезли пешеходы и автолюбители, тополиный пух опустился к ногам, а непонятно откуда взявшаяся в центре Москвы птица заливисто выводит свою одинокую трель. Наступила призрачная московская ночь.

Беззвучно сияли рекламы, ненужно моргал желтым светофор на пустынном перекрестке. Я оглянулся на Анну. Ее глаза чернели глубокими провалами, на дне которых призывно бурлила вода желания. Я наклонился к ней и поцеловал ее в губы. Ее холодная рука скользнула на мое плечо, и я подумал, что нашел верный способ скоротать пропитанную алкоголем и духотой ночь. Мы дружно, как присяжные, поднялись со своих стульев и вернулись в комнату.

Я опустился на хлипкий диван возле нее и втянул в себя воздух, пытаясь понять ее запах. Вдыхая аромат ее кожи, я коснулся ее шеи, ключицы, груди. Неповторимая смесь духов и принадлежащих только ей запахов влекла меня к ней. Я приподнялся на локтях, пытаясь поймать ускользающие запахи, могущие рассказать о ней. Вербена, женские феромоны, табак, бензин – чем только не пахли ее кожа и волосы. И еще один, странный, пугающий меня аромат, от которого у меня что-то ухнуло под ребрами. Я втянул в себя воздух, пытаясь понять, что так встревожило меня. В ответ ее тело странно напряглось и замерло. Легкое облачко страха и… недоверия, нет, отвращения, вдруг окружило ее. Мне это понравилось: это компенсировало мой страх. Я втянул в себя воздух и, привстав на четвереньки, оказался над ней. Мои мышцы задрожали (так бывает в качалке, когда возьмешь не свой вес), на лбу выступил пот, а перед глазами все расплылось. В ту же секунду она с диким визгом оттолкнула меня и, скатившись с дивана, отскочила в угол комнаты, прижимая руки к груди. Диван, не выдержав таких экзерсисов, накренился, приподнял задние ноги, и я плюхнулся на грязный пол. Честно говоря, только почувствовав, как к моему голому бедру прилип окурок, я понял, что пол был грязен. С удивлением я смотрел на Анну, в широко распахнутых глазах которой светился ужас.

– Что с тобой? – просипел я, так как от изумления голос мой пропал.

– Ты кто? – спросила она чужим голосом, клацнув зубами и тем выдав овладевший ею страх. Впрочем, от нее прямо-таки разило страхом, и я почти ощутил, как ее кожа, пепельная в темноте, стала влажной.

Я вообще перестал что-либо понимать, заметив, что стою голый на четвереньках посреди комнаты, а в колени и ладони мне яростно впиваются острые крошки.

– Я Сергей, – ответил я и поднялся, отряхивая сор с коленок. Как только я шагнул вперед, женщина отшатнулась, уперевшись в шкаф спиной и зажимая рот руками.

– Н-не по-под-ходи, – прошептала она, стуча зубами, и я разглядел, как побелели ее губы. Я ведь неплохо вижу в темноте.

– Да что с тобой? – снова прохрипел я, а про себя подумал, что влип. Нежданный приступ паранойи у партнерши, так сказать. Нечаянная радость, не побоюсь этого слова.

– Анна, это я, Сережа, – как можно убедительнее и спокойнее произнес я. – Мы только что с тобой разговаривали на балконе, ну, водку пили то есть. Потом совершенно добровольно с обеих сторон решили заняться любовью (это, допустим, зря сказал – запоздало сообразил я). Ты меня, что, не узнаешь?

Почему-то омерзительный пот заливает мне глаза каждый раз, как я собираюсь приступить к половому акту. Вот и сейчас капельки побежали по лбу. Может быть, это детские фрустрации, или неизжитый Эдипов комплекс? Я с остервенением вытер лоб и тоскливо вздохнул.

– Уз-знаю, – проклацала она и, шумно втянув в себя воздух, как человек, решающийся на смертельный трюк, сделала шаг ко мне. Я вздрогнул.

– Ты н-не м-меняешься? – то ли с удивлением, то ли со страхом спросила она скорее себя, чем меня и осторожно помахала рукой в районе моей груди. От нее так разило страхом и беспомощностью, к которой примешивалась некая толика агрессии, что меня торкнуло. Я вспомнил, что всегда любил этот коктейль. Я коснулся верхней губы кончиком языка и почувствовал, что, если она и дальше будет излучать подобные эмоции, я ее банально изнасилую.

Собрав волю в кулак, я наскреб в себе немного джентельменства и как можно нежнее (что было нелегко в подобных обстоятельствах: голый мужик против голой бабы), деликатно поинтересовался:

– Аня, ты что?

Вместо ответа Аня вдруг метнулась мимо меня, схватила со столика некий предмет, размахнулась и обсыпала меня какой-то дрянью, похожей на пудру.

От возмущения я громко чихнул, причем мы оба дружно вздрогнули.

– Ань, ты чего? – снова тупо повторил я. После такой неадекватки мое желание насиловать испарилось, и я ощутил себя намыленным инженером Щукиным на лестничной площадке. Тем более что тело мое в тех местах, куда попал порошок, как-то приятно засеребрилось и теперь посверкивало в темноте. От этого мои прекрасные кубики на прессе приобрели довольно-таки сексуальный вид. Ниже пупка лучше было и не заглядывать.

– Гламурненько так в принципе, – пробормотал я. – Может, это такие сексуальные прелюдии? Голый серебристый мужик, приятно мерцая, обнимает прекрасную незнакомку… Брачные игры бабуинов отдыхают. Я остервенело почесал себе живот, так как под действием порошка кожа там начала здорово свербеть. А если начнет зудеть ниже? Прилично ли чесать голые яйца при голой даме?

– Аня, – очень осторожно, боясь новых экспромтов, проговорил я, – может, ты мне все-таки что-нибудь объяснишь?

В конце концов, стоя на предутреннем московском бризе, врывающемся в комнату из балконных дверей, я потихоньку начал подмерзать. И серебрился я как-то затравленно, словно жертва оргий времен Тиберия или тот самый пресловутый крепостной мальчик, которого позолотили, а потом забыли отмыть, отчего он, бедняга, скончался в муках и судорогах. Может, и меня ждет столь бесславный конец? Я затосковал и повернулся к Анне задом, пытаясь отыскать хотя бы рубаху или трусы.

Вдруг Анна издала какой-то булькающий звук и захохотала. Тут уж я почувствовал себя круглым идиотом. Голым, серебристо поблескивающим и со стояком. Графика Бердслея отдыхает.

– Ты, что, человек!? – сквозь смех и всхлипывания с трудом разобрал я.

Тут уж я не выдержал, и испустив вздох, достойный Портоса, подошел к ней поближе и прижал ее голову к своей сверкающей груди.

– Человек, Ань, человек. Широкий, конечно, но – человек. Я бы себя непременно сузил. Но я человек.

В тот момент я был в этом свято уверен.

– Может, пойдем наконец в кроватку, а, Ань? А то я замерз и спать хочу.

Я несколько лукавил, но должен же я был заманить эту треклятую бабу в койку?

– Пойдем, – вдруг решительно сказала она и, откинув со лба спутанные волосы, поцеловала меня в губы. К ослабевшему аромату испуга примешивались гормоны, и мне это тоже понравилось.

Феерия, а не вечеринка.

* * *

Как она ни ворочалась, а все-таки заснула, повернувшись ко мне спиной и подтянув коленки к груди.

Приятная истома давно оставила мои усталые от спиртовых паров и брачных игрищ члены, в ребро неистово впивалась пружина, а сушняк терзал пересохшее горло. Я поднялся и, решившись на подвиг, голый и босый отправился на кухню попить и покурить.

Напившись вонючей воды прямо из-под крана и рискуя получить занозу в обнаженную ягодицу, я осторожно присел на табурет возле раскрытого окна и закурил.

Не знаю, как вам, но мне вся эта московская богемная грязюка была глубоко омерзительна. Я никогда не понимал, зачем надо жить так, если можно по-другому, – видимо, я все-таки ограниченный человек. Девушка была неплоха, но раздражала тем, что, будь я тем, кем был, я бы никогда ее не выбрал. Как не пил бы эту водку, не сидел бы на обшарпанном табурете и не… О, небо! Еще миллион «не»!

В лицо мне пахнуло рассветной прохладой, и я почему-то вспомнил мать. Однажды – это случилось только однажды – я, придя из школы где‑то в девятом классе, застал ее мертвецки пьяной. Я никогда до этого не видел свою мать пьяной, как не видел ее такой и потом. Она сидела на кухне в своем любим вольтеровском кресле и, уронив голову на руку, тупо разглядывала плескавшийся на дне бокала коньяк.

– Сережа? – окликнула она меня, не оборачиваясь.

– Да, мам.

– А ты уже завел себе девушку?

Растерявшись от такого вопроса, я что-то промычал, собираясь улизнуть в свою комнату. Мать в таком состоянии была противна и жалка, вызывая во мне смутное чувство страха.

– Так вот, Сережа, что я тебе скажу, – мать говорила отчетливо, хоть и медленнее, чем обычно, при этом странно покачивая головой. – Сережа, если ты задумаешь вступить с девушкой в… отношения, – при этих словах она отхлебнула из бокала и затянулась сигаретой, зажатой в длинных, тонких, беспокойных пальцах, – делай это по любви или хотя бы… уважая ее. Я прошу тебя. Это очень, очень важно для тебя, – мать подняла на меня черные далекие глаза и посмотрела так, словно хотела загвоздить слова в мою голову. – Да, и еще. Оргазм – это не цель жизни для мужчины, и даже не метод.

Потом она снова уставилась на бокал и замолчала. Я подождал немного и ретировался. С последним высказыванием я был не согласен, так как физиологические потребности еще никто не отменял. Или отменял?

Позже, когда я снова вышел на кухню, матери там уже не было – она опять заперлась в спальне, бесшумно убрав со стола.

Я помню, что она все делала бесшумно. Даже когда ее преследовали приступы загадочной болезни, во время которой она наглухо запиралась в ванной, дверь в которую вела прямо из ее спальни. Вторая ванная комната была в моем распоряжении, но ванная матери всегда была заперта на ключ.

О том, что мать производит необычайно мало шума, мне сказал Эдик, мой друг и одноклассник, с которым мы часто делали уроки у меня дома. Мы с мамой жили в огромной квартире с четырехметровыми потолками, которая досталась ей от бабушки, как она мне рассказывала. Правда, от самой бабушки кроме квартиры не осталось ничего – даже фотографий.

«А ведь у меня нет ни одной фотки матери», – эта мысль посетила меня впервые, оставив странное недоумение. Я даже заерзал на своем табурете, за что и поплатился, прищемив кожу на попе.

Мать вдруг стала призрачной и нереальной, даже нереальнее, чем Наполеон или фараоны, от которых остались шпага и пирамиды. От матери не осталось даже тела. Ее хоронили в закрытом гробу, так как умерла она, сгорев заживо в своей машине. Так мне объяснили. Ее новая «девятка» попала в аварию, что-то взорвалось, и… Так мне сказали. От матери у меня остался на память только ее запах – странный, ни на что не похожий аромат ее тела и духов от Диора.

Я задумался и решил, что, пожалуй, ни разу в жизни не выполнил ее заповеди. Больше того – я вообще впервые вспомнил о ней только сейчас. По каким только мотивам я не оказывался в койке с особами противоположного пола, но среди этих мотивов ни разу не было ни любви, ни тем более уважения. Так, может, поэтому меня так колбасит, что иной раз мне приходиться буквально усилием воли держать себя в руках? А этот мерзкий пот, а трясущиеся ручонки?

Блин, так и до кушетки психоаналитика договориться можно. Может, это все комплексы?

Я прикурил новую сигарету, хотя не испытывал к этому никакого желания. А много ли я делал в жизни того, чего действительно желал?

Вдруг за моей спиной послышался тихий шорох. Я дернулся и со всей дури стукнулся локтем о край стола. От боли я матюкнулся и тут же обнаружил, что прямо передо мной на потертом линолеуме сидит самая обыкновенная крыса. Сидит и, глядя на меня посверкивающими глазками, живенько потирает свои крохотные ручки.

Я никогда не испытывал бессмысленного страха перед насекомыми, грызунами и змеями. Удивившись наглости со стороны помоечного обывателя, я, презрев опасность быть укушенным за нос, наклонился к крысе.

– Ну что, жрать хочешь? А жрать-то тут и нечего. Так что давай, иди спать.

В ответ крыса выразительно потянула и задвигала носом, отчего усики на ее морде зашевелились. Почуяв приятное для себя, она вдруг подскочила ко мне и обнюхала мою голую ногу. Я ощутил на коже ее слабое дыхание. Потом она перебежала через мою ступню и, что-то пискнув на прощание, скрылась за плитой. Клянусь своей треуголкой, она пробормотала: «Поразительно!».

Подивившись многообразию фауны в отдельно взятой квартире, я зябко поежился и, потирая прищемленный зад, отправился на боковую.


Когда я вернулся в комнату, Анна все еще спала. Одеяло сбилось, обнажив плавный изгиб бедра и четкие линии спины, поделенной пополам безукоризненно ровным позвоночником. Под гладкой кожей намечались тщательно прокачанные мышцы, а ровный загар придавал женщине сходство с отлитой из бронзы статуэткой. Что-то вроде возбуждения шевельнулось у меня под желудком, и, осторожно опустившись на строптивый диван, я провел рукой по ее бедру, коснулся ладонью упругого живота и повел пальцы ниже.

Она вздохнула и что-то пробормотала, пытаясь во сне повернуться на другой бок. Я не позволил ей этого сделать, прижавшись к ней всем телом, и, продолжая ласкать ее, принялся шептать ей в ухо всяческие скабрезности вперемежку с комплиментами. Нежные бедра мешались у меня с классной задницей, а жемчуг зубов с офигеннными… В общем, нужный эффект был вскоре достигнут, и я, удивляясь тому, как много можно добиться языком и руками, заработал себе на утренний… завтрак, скажем так. На этот раз никакие пот и дрожание не омрачили нашего соития, и загадочная заповедь мамочки быстро выветрилась из моей головы.

Глава 3

Торг

Проснулся я ближе к полудню и сразу почувствовал, что остался в квартире в полном одиночестве. Анна ушла, беспечно бросив на своего недавнего знакомца, то есть на меня, свое движимое и недвижимое имущество. По шкафам я лазить не стал, но, обнаружив в ванной стиральную машинку-автомат, запихал в нее всю свою наличествующую одежду и белье. Затем я быстро принял душ и почистил зубы единственной щеткой, торчавшей на полочке под зеркалом среди ошеломляющего количества тюбиков и флаконов. Всунув ноги в чьи-то резиновые шлепанцы и накинув халат Анны, расшитый великолепными, но несколько полинявшими драконами, я почувствовал себя несколько посвежевшим отправился на кухню. Халат, оказавшийся к тому же не дешевой рыночной поделкой, а самым настоящим аутентичным шелковым двухслойным халатом с ручной вышивкой, приятно холодил тело.

На столе, уже очищенном от вчерашнего безобразия, красовались сигареты, сахарница, пачка молотого кофе, тостовый хлеб и пять тысяч рублей. Видимо, Анна уже успела метнуться в магазин, дабы ее м-м-м… сожитель не остался голодным и без курева, а потом отправилась на работу или куда там еще. Я зажег газ под раритетным латунным чайником времен Первой мировой войны, сунул ломтики хлеба в брэндовый тостер, насыпал кофе в чашку и затянулся сигаретой. Окно выходило на запад, поэтому из него приятно веяло теплым ветерком. Жизнь альфонса начинала мне нравиться, и, в лирическом настроении созерцая закипающий чайник, из загнутого носика которого начали со свистом прорываться струйки пара, я задумался о том, как мне провести сегодняшний день. Внезапно до меня дошло, что прямо передо мной на стене висит плазменная панель телевизора, которую, хоть убей, я вчера даже и не заметил. Надо же, смог провести целые сутки, не пялясь в экран, и даже не сошел с ума. Или все-таки сошел? Пульт лежал на холодильнике. Я заварил себе кофе, намазал хлеб маслом и включил телевизор. Передавали новости. Что-то внутри нашептывало мне, что я имею все шансы услышать о себе по телевизору: ведь не хухры-мухры, а отставка председателя совета директоров одной из крупнейших нефтяных компаний. Но… Кроме цены за баррель, которая опять колебалась из-за проблем на Ближнем Востоке, и паники на американской фондовой бирже ничего нового не прозвучало. То ли не посчитали нужным информировать об этом страну, то ли посчитали нужным вообще никого не информировать. Пока. Пока я не одумаюсь, не сознаюсь, не найду завещания и не расскажу дяде Саше Лозинскому, что от секса меня мутит, хотя и не всегда.

На страницу:
2 из 8