Хранительница тайн

– Рози, сколько лет, сколько зим! – воскликнула она, скрывая под маской светскости истинные чувства и почти себя не стыдясь. – Когда же мы в последний раз виделись?

Они обнялись, и Лорел вдохнула знакомый, но такой неуместный здесь лавандовый аромат. Так пахло летним вечером в пансионе бабушки Николсон «Морская лазурь».

– Я так рада, что ты здесь, – сказала Роуз по пути к палате.

– Разве я могла остаться в стороне?

– Конечно, понимаю.

– Я бы раньше приехала, если бы не интервью.

– Я слышала.

– И я задержалась бы подольше, если бы не репетиции. Съемки начнутся через две недели.

– Я все знаю. – Роуз с чувством стиснула ее руку. – Мама будет страшно рада. Мы так гордимся тобой, Лол. Все мы.

Лорел всегда казалось странным выслушивать комплименты от родни, и она промолчала.

– А где остальные?

– Еще не собрались. Айрис застряла в пробке, Дафна приедет вечером прямо из аэропорта. Обещала позвонить с дороги.

– А Джерри? Как всегда, по особому расписанию?

Роуз, единственная кроткая овечка среди острых на язык Николсонов, усмехнулась. Их брат рассчитывал координаты далеких галактик, но вопрос о времени приезда неизменно ставил его в тупик.

Сестры завернули за угол и оказались перед дверью с надписью: «Дороти Николсон». Роуз потянулась к звонку и тут же отдернула руку.

– Я должна предупредить тебя, Лол. С тех пор как вы виделись в последний раз, ей стало хуже. Временами она такая же, как раньше, временами… – Губы Роуз задрожали, она вцепилась в длинную нитку бус, понизила голос. – Иногда ее мысли путаются, она вспоминает прошлое, говорит какие-то непонятные вещи. Медсестры уверяют, что в ее состоянии это естественно. Таблетки помогают, но из-за них она становится сама не своя. Вряд ли сегодня ты чего-нибудь от нее добьешься.

Лорел кивнула. По телефону доктор сказал ей то же самое. Он так долго увиливал от ответа, обходясь стыдливыми недомолвками: «конец длинного пути», «время подводить итоги», «вечный сон», что Лорел не выдержала.

– Другими словами, моя мать умирает? – грозно спросила она, предвкушая, как он будет трепыхаться, если загнать его в угол. Впрочем, тут же раскаялась в собственной опрометчивости.

– Да, – коротко ответил доктор.

Самое предательское из слов.

Роуз открыла дверь:

– Посмотри, кого я привела, мамочка!

И у Лорел перехватило дыхание.

* * *

Были времена, когда она боялась всего на свете. Темноты, зомби, бродяг, которые, как уверяла бабушка Николсон, затаскивают непослушных девочек в темные углы и делают с ними всякие ужасные вещи. (Какие вещи? У-ж-а-с-н-ы-е. Как водится, чем туманнее было описание, тем страшнее становилось.) Бабушка говорила так убедительно, что Лорел не сомневалась: рано или поздно ей не миновать участи этих несчастных.

Иногда самые большие страхи собирались вместе и будили ее среди ночи: затаившиеся в шкафу зомби смотрели сквозь замочную скважину, готовясь вершить черные дела.

– Тише, детка, – успокаивала мама. – Это всего лишь сон. Ты должна уметь отличать реальное от воображаемого. Иногда будет непросто – я сама очень долго не могла научиться.

Затем мама ложилась рядом и шептала ей в ухо:

– Хочешь, я расскажу тебе про девочку, которая сбежала из дому с бродячим цирком?

Трудно было поверить, что бесстрашная воительница, легко прогонявшая ночные страхи, и бледное создание, распятое между больничных простыней, – одна и та же женщина. Лорел думала, что подготовилась. Ей приходилось хоронить друзей, она знала, как выглядит смерть, и даже получила премию БАФТА[4] за роль умирающей от рака. Но здесь все было иначе. Перед ней лежала ее мама. Лорел хотелось развернуться и бежать куда глаза глядят.

Она осталась на месте. Роуз одобряюще кивнула, и Лорел натянула маску любящей дочери, навещающей мать в больнице. Она подошла к кровати и сжала хрупкую руку.

– Ну, вот я и здесь, моя дорогая.

Веки Дороти затрепетали, но так и остались закрытыми. Ее грудь все так же тихо поднималась и опускалась, когда Лорел поочередно тронула губами пергаментные щеки.

– Я привезла тебе подарок, но до завтра не дотерплю. – Лорел вытащила из сумки коробочку и, выдержав паузу, развернула бумагу. – Это щетка. Видишь, серебряная. Самая мягкая щетина – думаю, кабанья. Я купила ее в антикварном магазине в Найтсбридже и отдала граверу. Смотри, теперь здесь твои инициалы. Хочешь, я тебя причешу?

Она не ждала ответа – его и не последовало. Лорел осторожно провела щеткой по истончившимся, словно пух, белым прядкам, некогда пышным и темно-каштановым.

– Вот и хорошо. – Лорел положила щетку, чтобы солнечный луч упал на букву «Д». – Вот и славно.

Кажется, Роуз осталась довольна. Протянув сестре альбом, который еще раньше сняла с полки, она знаками показала, что сходит за чаем.

Роли между сестрами были четко распределены. Лорел уселась в прикроватное кресло и осторожно раскрыла ветхий альбом. Девушку в косынке поймали врасплох, и она подняла руку, заслоняясь от фотографа. В улыбке смешались раздражение и удивление. Судя по артикуляции, женщина на снимке явно что-то говорила человеку с фотоаппаратом. Лорел привыкла думать, что мама отшучивается от кого-нибудь из бабушкиных постояльцев: мелких коммивояжеров, одиноких отпускников, тихих чиновников в начищенных до блеска ботинках, просидевших в тылу всю войну.

Она положила альбом поперек неподвижного тела и начала свой рассказ:

– Смотри, мам, это ты в пансионе бабушки Николсон. Сорок четвертый год, война заканчивается. Сын миссис Николсон еще не вернулся с фронта, но это случится совсем скоро. Хозяйка пошлет тебя в город отоварить продовольственные карточки, а когда ты вернешься, за кухонным столом будет сидеть солдат. Ты узнаешь его по фотографии на каминной полке, только теперь он стал старше и печальнее, однако на нем все такая же гимнастерка. Он улыбнется тебе, и ты поймешь, что всю жизнь ждала этого мужчину.

Лорел перевернула страницу, разгладила большим пальцем хрупкий от времени уголок.

– Ты вышла замуж в платье, которое сшила из тюля своими руками. Материал ради такого случая пожертвовала твоя будущая свекровь. Ты молодец, мам, не думаю, что бабушка Николсон легко рассталась с занавесками из гостевых комнат. В ночь перед свадьбой разразилась гроза, и ты беспокоилась, что наутро будет идти дождь. Однако тревоги оказались напрасными. Облака рассеялись, и все вокруг говорили, что это хорошая примета. И все же ты подстраховалась: на верхней ступеньке церковной лестницы стоял мистер Хатч, трубочист. Папа дал ему денег на ботинки для старшего сына.

Лорел сомневалась, что мать ее слышит, хотя участливая медсестра уверяла, что думать так нет никаких оснований. Иногда Лорел позволяла себе фантазировать, не отклоняясь от основной линии, но додумывая детали и боковые ходы. Айрис не одобряла ее фантазий, говоря, что мамина история ценна сама по себе и Лорел не имеет права приукрашивать. Однако доктор пожал плечами и заявил, что это не важно, лишь бы Лорел продолжала разговаривать с больной.

– Честно говоря, мисс Николсон, от вас я иного не ожидал, – подмигнул он.

Несмотря на поддержку, она возмутилась. Ей захотелось напомнить этому нахалу с неправдоподобно черными волосами и неестественно-белыми зубами, что между актерской игрой и обманом есть существенная разница, но что толку обсуждать философские материи с человеком, который носит в кармане рубашки дешевую авторучку в виде клюшки для гольфа?

Лорел листала страницы и видела собственные снимки: крошка Лорел спит в кроватке у стены, расписанной звездами и феями; насупившись, сидит на руках у матери; бодро топает по мелководью, уверенно направляясь к тому моменту, когда пересказы уступают место воспоминаниям. Лорел перевернула страницу, выпуская на волю шумных сестер. Совпадение или нет, но ее первые сознательные воспоминания были связаны с их появлением. Вот они ковыляют в высокой траве, вот машут из окна домика на дереве, а вот выстроились в ряд на фоне «Зеленого лога», причесанные и принаряженные для какого-то давно забытого похода в гости.

После рождения сестер ночные страхи Лорел ушли. Вернее, им на смену пришли новые. Больше она не боялась нашествия зомби, чудовищ или сказочных существ, живущих в буфете. Лорел снились высокие приливы, конец света, войны, и всегда ей приходилось заботиться о младших сестрах в одиночку. Она крепко запомнила слова, которые однажды сказала ей мама: «Приглядывай за сестрами. Ты старшая, ты за них отвечаешь». Гораздо позже до Лорел дошло, что за маминым наставлением скрывалась давняя боль – наверняка она вспоминала младшего брата, погибшего при бомбежке. Детям свойственно зацикливаться на себе, особенно детям из благополучных семей. Ведь Николсоны были образцовым семейством.

– А вот Пасха. Дафна на детском стульчике, значит это пятьдесят шестой год. Смотри, у Роуз рука в гипсе, на сей раз левая. Айрис корчит рожи на заднем плане, но недолго ей веселиться. Ты помнишь, мам? Айрис залезла в холодильник и умяла крабов, которых папа принес с рыбалки. Папа открыл холодильник – а там одни панцири!

Всего лишь раз на памяти Лорел отец рассердился по-настоящему. Айрис забилась под диван – единственное место, куда папа, грозивший отшлепать проказницу (пустые слова, но лучше не рисковать), не добрался бы, и долго отказывалась вылезать, умоляя сжалиться над ней и просунуть в щель книжку про Пеппи Длинныйчулок. От воспоминаний на душе потеплело. Лорел успела забыть, какой забавной бывала злючка Айрис.

Что-то выскользнуло из альбома, и Лорел подняла с пола фотографию. Удивительное дело: она видела ее впервые. На старом черно-белом снимке стояли, взявшись под руку, две смеющиеся девушки. Комнату украшали цветные флажки, из окна за кадром падал солнечный луч. Лорел перевернула фотографию, но сзади была лишь дата: май тысяча девятьсот сорок первого. Как странно. Лорел изучила семейный альбом вдоль и поперек, а этого снимка ни разу не видела.

Дверь отворилась, вошла Роуз. Две разномастные чашки плясали на блюдцах.

Лорел подняла фотографию.

– Ты видела это, Рози?

Роуз поставила чашки на стол, прищурилась на снимок и улыбнулась:

– Ах, эта… Я нашла ее на ферме месяца два назад и подумала, что тебе стоит вставить ее в альбом. Разве не удивительно узнать про маму что-то новое, особенно теперь?

Лорел внимательно всмотрелась в снимок. Начесы на косой пробор, юбки едва закрывают колени. У одной из девушек в руке сигарета. Да, конечно, вот на снимке мама. Но как непривычно она накрашена! Как непохожа на себя!

– Странно, – сказала Роуз. – Никогда не думала, что и она когда-то была такой.

– Какой?

– Молодой. Что она могла беззаботно болтать с подружкой.

– Неужели никогда?

Впрочем, что греха таить, Лорел думала так же. Для них, детей, мама появилась на свет, когда ответила на бабушкино объявление. Разумеется, они знали, что мама родилась и выросла в Ковентри, прямо перед войной переехала в Лондон и что все ее близкие погибли при бомбежке. А еще Лорел знала, как тяжело мама переживала потерю семьи. Дороти Николсон не уставала твердить детям: семья – единственное, ради чего стоит жить. Однажды, после какого-то особенно возмутительного проступка старшей дочери, мать взяла ее за руку и сказала с непривычной твердостью: «Не повторяй моих ошибок, Лорел. Постарайся понять, что на самом деле важно. Иногда твои близкие кажутся тебе несносными, но ближе них у тебя никого на свете нет».

Дороти никогда не рассказывала о своей жизни до того, как она встретила Стивена Николсона, а дети не спрашивали. Наверное, это нормально, смущенно подумала Лорел. Дети не хотят верить, что у родителей до их появления на свет была какая-то своя жизнь. Зато теперь, разглядывая незнакомку на фотографии, Лорел сгорала от любопытства.

В начале ее карьеры известный режиссер, поправляя очки, заявил, что роли героинь – не для нее. Лорел долго лила слезы, часами вертелась перед зеркалом в тщетных попытках найти героический ракурс, пока однажды, перебрав лишнего, не решила подстричься.

Это было поворотным моментом в ее актерской биографии. Призванием Лорел стали характерные роли. Тот режиссер взял ее на роль сестры главной героини, и работа принесла ей первые хвалебные отзывы. Зрители удивлялись ее способности полностью растворяться в своих героинях, а Лорел знала одно: у каждого персонажа есть тайна. Нужно лишь ее раскрыть. Лорел была настоящим специалистом по разгадыванию чужих секретов. Узнай, что прячется глубоко внутри, – и ухватишь самую суть.

– Ты осознаёшь, что это самая ранняя ее фотография? – Роуз наклонилась над сестрой, обдав ее ароматом лаванды.

– Серьезно? – Лорел потянулась за сигаретой, вспомнила, где находится, и вместо сигареты взяла чашку.

В молодости маме выпало немало испытаний. Почему она никогда не думала об этом раньше? Лорел всматривалась в снимок, в смеющихся девушек. Теперь ей казалось, что они смеются над ее неведением.

– А где ты ее нашла, Рози? – спросила Лорел.

– В книге.

– В книге?

– В пьесе «Питер Пэн».

– Мама играла в спектакле?

Дороти обожала игры с переодеваниями, но Лорел никогда не слышала, чтобы она когда-нибудь участвовала в настоящем спектакле.

– Вряд ли. Это подарок. Там есть надпись на титульном листе – помнишь, в детстве мама всегда просила нас подписывать книги.

– Что за надпись?

– «Дороти». – Рози сцепила пальцы, пытаясь вспомнить. – «Истинный друг – свет в ночи. Вивьен».

Вивьен. Имя произвело на Лорел странное действие. Ее бросило в жар, потом в холод, кровь застучала в висках. Перед мысленным взором мелькнула блестящая сталь, испуганное лицо матери, красная ленточка. Старые воспоминания, ужасные воспоминания. При чем тут какая-то Вивьен?

– Вивьен, – произнесла Лорел громче, чем намеревалась. – Кто такая Вивьен?

Роуз удивленно взглянула на нее, но ответить не успела: в комнату ворвалась Айрис, размахивая штрафным талоном. Сестры развернулись к двери навстречу ее ярости, не заметив, как при упоминании имени Вивьен лицо Дороти исказилось болью. Но когда три сестры Николсон снова глянули на мать, на спокойном лице спящей не читалось и намека на то, что Дороти покинула больницу, свое усталое тело и взрослых дочерей и сквозь годы несется назад, в одну темную ночь тысяча девятьсот сорок первого года.

3

Лондон, май 1941 года

Дороти Смитэм сбежала по лестнице на первый этаж и, на ходу продевая руки в рукава белой шубки, пожелала миссис Уайт доброй ночи. Хозяйка заморгала за толстыми стеклами очков, намереваясь выдать очередную порцию нравоучений, однако Долли не стала ждать. Она на миг задержалась перед зеркалом в холле, чтобы подрумянить щеки, последний раз глянула на свое отражение и, довольная результатом, выскользнула на темную улицу. Сегодня ей некогда было ругаться с хозяйкой: Джимми наверняка уже сидел в ресторане, и Долли не хотелось опаздывать. Им столько всего предстояло обсудить! Они даже не решили еще, когда ехать…

Долли широко улыбнулась и нащупала в кармане шубки деревянную фигурку Панча. Скромный пустячок, купленный позавчера в ломбарде, но он навел ее на мысль о Джимми, а здесь, в холодном бездушном Лондоне, так важно чаще делать приятное людям, которые тебе дороги. Долли уже предвкушала, как вручит Джимми подарок, видела его улыбку, слышала, как он скажет, что любит ее. Маленький деревянный Панч – идеальное напоминание о море, о курортных городках, где в сезон всегда показывают представления с ним и с Джуди. Джимми обожает море. И она тоже.

– Извините? – неожиданно послышался женский голос.

– Да? – удивленно отозвалась Долли. Видимо, женщина приметила ее за то недолгое время, пока свет пробивался в открытую дверь.

– Вы мне не поможете? Я ищу дом номер двадцать четыре.

Хотя из-за затемнения ничего увидеть было нельзя, Долли машинально указала на дом, из которого вышла.

– Вам повезло, – сказала она. – Это здесь. Сейчас все комнаты заняты, но одна скоро освободится.

Ее собственная комната, если чулан без окон достоин такого названия.

Она сунула в рот сигарету и чиркнула спичкой.

– Долли?

При звуке своего имени Долли сощурилась, вглядываясь в темноту. Стремительное движение, затем тот же голос произнес совсем близко:

– Слава богу, мне не почудилось. Долли, это я.

– Вивьен? – Удивительно, что она не сразу узнала голос, но сейчас он и впрямь звучал как-то непривычно.

– Как хорошо, что ты еще здесь. Я боялась опоздать.

– Что случилось? – удивленно спросила Долли. Вивьен не говорила, что сегодня придет в гости.

– Ничего… – Вивьен начала смеяться, и от этого звука, металлического, нервного, у Долли побежали мурашки. – Вернее, всё.

– Ты пьяна?

Долли никогда не видела Вивьен такой – она всегда была воплощением элегантности и самообладания.

Соседский кот спрыгнул с окна на вольер, где миссис Уайт держала кроликов. Вивьен вздрогнула и прошептала:

– Нам надо поговорить. Срочно.

Долли затянулась сигаретой, выгадывая время. В любой другой вечер она бы охотно поболтала с Вивьен, но только не сейчас, когда Джимми ждет.

– Я не могу. Мне надо спешить.

– Долли, пожалуйста.

Долли нащупала в кармане деревянного Панча. Джимми наверняка уже гадает, куда она запропастилась, нетерпеливо поглядывает на дверь. Так не хочется, чтобы он ждал, особенно сегодня. С другой стороны, Вивьен прибежала на ночь глядя, вся взвинченная, озирается, умоляет с ней поговорить, твердит, что это очень важно… Ну как ее прогонишь?

Долли тяжело вздохнула и сказала себе, что Джимми поймет, что в каком-то смысле он тоже привязался к Вивьен. Тогда-то она и приняла решение, которое стало для всех роковым.

– Хорошо. – Она бросила окурок и ласково взяла Вивьен под руку. – Пошли в дом.

* * *

Пока они поднимались по лестнице, Долли пришло в голову, что Вивьен собирается просить прощения. Иначе невозможно было объяснить ее нервозность и утрату всегдашней уверенной манеры. Вивьен, богатая, светская, уж конечно, не привыкла извиняться. Долли расстроилась. Никакой надобности в этом нет. Сама она давно все простила и предпочла бы не вспоминать ту неприятную историю.

Они дошли до конца коридора. Долли открыла дверь и щелкнула выключателем. Голая лампочка под потолком осветила узкую кровать, тумбочку и выщербленную раковину с текущим краном. Долли на миг увидела свое жилище глазами Вивьен, и ей стало стыдно. Каким убогим оно должно казаться после шикарного особняка на Кемпден-гроув с его люстрами и покрывалами из шкуры зебры!

Она повернулась, чтобы повесить старенькую шубку на крючок за дверью, и сказала весело:

– Извини, что здесь так жарко. Окон, к сожалению, нет. Со светомаскировкой проще, но проветривать трудновато.

Долли надеялась шуткой немного разрядить атмосферу, ободрить себя и Вивьен, но почему-то не получалось. В голове засела одна мысль: Вивьен стоит сзади, ищет, куда сесть… О боже…

– Стульев, боюсь, тоже нет.

Она уже много недель собиралась купить стул, но все не могла выкроить деньги, тем более что они с Джимми договорились откладывать каждое пенни.

Тут Долли обернулась и, увидев лицо подруги, позабыла про мебель.

– Боже! – проговорила она, округлившимися глазами глядя на огромный, во всю щеку, синяк. – Что с тобой?

– Пустяки! – Вивьен, которая нервно расхаживала по комнате, только отмахнулась. – Налетела на фонарный столб. Сама виновата. Вечно куда-то бегу сломя голову.

Да, она всегда ходила чересчур быстро. Долли даже умиляла эта странность: такая элегантная и благовоспитанная женщина несется, словно девчонка. Сегодня, правда, Вивьен выглядела необычно: встрепанная, одежда не в цвет, на чулке дорожка…

– Вот. – Долли подвела подругу к постели, радуясь, что сегодня утром так аккуратно заправила одеяло. – Садись.

Завыли сирены воздушной тревоги, и она вполголоса чертыхнулась. Только этого не хватало. Бомбоубежище – тихий ужас: все битком, словно сельди в банке, сырые одеяла, кислая вонь, миссис Уайт в истерике, а тут еще Вивьен, на которую непонятно что нашло…

– Не обращай внимания, – сказала та, словно прочитав мысли Долли. Внезапно голос у Вивьен стал как у хозяйки большого дома, привыкшей отдавать распоряжения. – Останься. Это куда важнее.

Важнее, чем пойти в бомбоубежище? У Долли упало сердце.

– Ты насчет денег? – тихо спросила она. – Хочешь получить их обратно?

– Нет-нет, забудь про деньги.

Завывание сирен оглушало. На Долли накатил необъяснимый страх. Ей было тягостно оставаться здесь, пусть даже с Вивьен. Хотелось бежать по темным улицам туда, где ждет Джимми.

– Мы с Джимми… – начала она.

– Да, – перебила Вивьен. Лицо у нее осветилось, как будто она что-то вспомнила. – Да, Джимми.

Долли непонимающе мотнула головой. К чему Вивьен заговорила про Джимми? Бессмыслица какая-то. Может, стоит взять Вивьен с собой? Пока народ спешит в бомбоубежище, они успеют добежать до закусочной. А Джимми уж придумает, что делать.

– Джимми… – громко повторила Вивьен. – Он больше не придет. Никогда.

Тут сирена смолкла, и последнее слово – «никогда» – гулко прозвучало в затихшей комнате.

Долли ждала, когда Вивьен продолжит, но тут в дверь заколотили.

– Долли, ты здесь? – Это была Джудит, соседка сверху, запыхавшаяся после пробежки по лестнице. – Мы идем в убежище.

Долли не ответила. Она дождалась, пока шаги Джудит затихнут, подсела к Вивьен и заговорила быстро:

– Ты все перепутала. Я видела его вчера, сегодня мы встречаемся снова. Мы должны были все обсудить, он бы не уехал без меня…

Сказать можно было еще много чего, но Вивьен смотрела так, что сквозь щели в уверенности Долли проник холодок сомнения. Она дрожащими пальцами достала из сумки сигарету и закурила.

Тут Вивьен начала говорить, и, когда в ночи загудел первый бомбардировщик, у Долли закралась мысль: а вдруг в этом невероятном рассказе есть хоть малая толика правды? Лихорадочный голос Вивьен, ее странное поведение и еще более странные слова… У Долли мутилось в голове. В тесной комнатенке нечем было дышать.

Долли жадно курила, и обрывки того, что говорила Вивьен, мешались с ее собственными скачущими мыслями. Где-то рядом громко рванула бомба, и комната наполнилась свистом, от которого заболели уши, а по коже побежал мороз. Когда-то ей нравилось бывать на улице во время бомбежки – дух захватывает и нисколько не страшно. Те беспечные дни остались далеко в прошлом; она уже не прежняя маленькая глупышка. Долли глянула на дверь, желая одного: чтобы Вивьен умолкла. Им надо скорее в убежище или к Джимми, нельзя так просто сидеть и ждать. Ей хотелось бежать, спрятаться, исчезнуть.

По мере того как Долли впадала в панику, Вивьен, наоборот, успокаивалась. Она говорила вполголоса, фразами, которые Долли силилась понять, о письме и о фотографии, о плохих и опасных людях, которых отправили искать Джимми. Вивьен сказала: все пошло не по задуманному, кто-то почувствовал себя униженным, Джимми не смог прийти в кафе, она ждала, а он не пришел, тогда-то ей и стало все ясно.

Внезапно разрозненные кусочки сложились воедино, и Долли поняла.

– Это я виновата, – жалобно прошептала она. – Но… я не понимаю, как… фотография… мы передумали… решили, что теперь это незачем…

Вивьен знала, о чем речь; именно из-за нее они отказались от своего плана. Долли схватила подругу за локоть:

– Мы передумали отправлять письмо… а теперь Джимми…

Вивьен кивнула. На ее лице было написано сострадание.

– Послушай, – сказала она. – Очень важно, чтобы ты меня выслушала. Они знают, где ты живешь, и придут за тобой.

Долли не хотела верить. Ей было страшно, горячие слезы бежали по лицу.

– Это я виновата, – вновь услышала она собственный голос.

– Долли, не надо.

Налетела новая волна бомбардировщиков, и Вивьен, стискивая руки Долли, должна была перейти на крик, чтобы перекрыть их гул.

– Теперь это все не имеет значения. Они придут сюда. Возможно, уже идут. Вот почему я здесь.

– Но…

– Тебе надо покинуть Лондон, прямо сейчас, и больше сюда не возвращаться. Тебя будут искать, покуда ты жива…

Где-то неподалеку прогремел взрыв, и все здание задрожало и зашаталось. Бомбы падали все ближе, и хотя в комнате не было окон, ее заполнил призрачный свет, куда более яркий, чем от единственной тусклой лампочки.

– У тебя есть родственники, к которым ты можешь уехать? – настаивала Вивьен.

Долли мотнула головой. Перед глазами на миг возникли папа, и мама, и бедный маленький братик, какими они все были. Снаружи просвистела бомба, застрочили зенитки.

– Друзья? – Вивьен пыталась перекричать шум.

Долли вновь мотнула головой. Ей не на кого рассчитывать. У нее никого не осталось, кроме Вивьен и Джимми.

– Есть какое-нибудь место, куда ты можешь поехать?

Снова свист падающей бомбы, судя по звуку – фугаса, и взрыв такой силы, что Долли пришлось читать у Вивьен по губам.