Метро 2033. Отступник

– Это все никому не нужная статистика, и только! – Антон буравил тяжелым злым взглядом собеседника. – Нужно гнаться не за количеством, а за качеством. Тебе просто жалко дочь своего племянника.

– Я сейчас тебе толкую не о жалости, а о целесообразности, – Роман тяжело дышал, на лбу выступили капельки пота. – Дочь Олега, как мы договорились, завтра будет задушена, потому что закон есть закон, и его не вправе нарушать даже цари.

– Все, что ты тут напридумывал со своими реформами, противоречит элитному воинскому духу…

– А что ему не противоречит?! – теперь взорвался Роман. – Совет, в котором заседают «старейшины» двадцати пяти лет от роду?

– Это вынужденная мера.

– Так вот все, абсолютно все, что я предлагаю, суть вынужденные меры и не более того… – царь Роман сделал глубокий вдох, потом выдохнул, голос его стал более спокойным, так что он мог говорить без придыхания. – В любом случае, я вынесу эти вопросы на обсуждение в Общее Собрание граждан.

– Как бы не так, – возразил царь Антон, и его лицо перекосила саркастическая усмешка. – Сперва твои сомнительные умственные потуги должен утвердить Совет старейшин, а вот если он утвердит, тогда уж пожалуйста, пускай голосует всяк желающий, ведь закон, ты сам только что сказал, есть закон, даже для царей.

Роман прекрасно понимал, почему соправитель упомянул Совет старейшин. Ведь из пятнадцати шестеро были ставленниками Антона, и только четверо – явными сторонниками Романа. Итого, если считать вместе с царями, пятеро против семи. Оставались трое нейтральных, которых каждая сторона перетягивала в свой лагерь, не гнушаясь даже прямым подкупом. Для того чтобы заблокировать любой проект, Антону нужен только один дополнительный голос, а чтобы запустить реформы, Роману понадобилась бы поддержка всех троих колеблющихся…И более чем понятно, в чью пользу тут расстановка сил.

– Безусловно, закон есть закон, – подтвердил царь Роман. – Просто, мой дорогой соправитель и друг, я рассчитывал на твою добрую волю, но раз ты не желаешь помочь мне в осуществлении необходимых мероприятий для спасения Лакедемона, я выставлю, как ты и требуешь, свои законопроекты на голосование в Совет старейшин. А теперь извини, меня ждут дела. У тебя есть ключ, и, полагаю, ты сумеешь самостоятельно запереть Дворец Собраний.

– Разумеется…

Один мужчина ушел, а второй еще долго стоял в полутемном холле. Стоял и размышлял. Размышлял и никак не мог решить, как же ему поступить в этот раз.

Да, снова, снова, будто из пепла восстает реформаторский зуд. Не ты первый, Роман, мой дорогой соправитель и друг, жаждешь перемен, не понимая, что тем самым подрываешь стабильность, порядок, традицию, само существование Лакедемона. Но, как видно, это у вас семейное. Был, был и до тебя такой смутьян… Шесть лет назад… Отец Олега. Но Виктор занимал кресло всего лишь рядового старейшины, а ты, Роман, царь…

Антон стоял не двигаясь, скрестив руки на груди и смотрел будто сквозь стену, вдаль, где огромное, кроваво-красное солнце уже касалось краем горизонта. Тени во Дворце Собраний становились все гуще, укутывая фигуру одинокого человека, который не замечал этого, и видел перед собой совсем другие картины…

…Предрассветный сумрак октября. Хлещет ливень. Яростный. Ледяной. По рассказу разведчиков – жителей в деревне человек семьдесят. Это удача. Уже лет пять как не попадались поселки, населенные людьми. Воины, разбитые на три восьмерки, идут не таясь. Все облачены в камуфляж, броники, каски… Лица закрыты противогазами, хотя фабричные фильтры для них давно закончились, но даже самодельные все же лучше, чем ничего. У каждого на плече «калаш», у двоих в отряде – СВД. Из-за угла выскакивает какой-то мужичонка со стареньким ружьецом. Вид у него совершенно убогий и почти неопасный. Кто-то из нападающих – совсем еще сопляк – срезает мужичонку очередью, за что тут же получает оплеуху от старшего восьмерки: только шум поднял и впустую патроны потратил. Отряд разбредается. Сквозь шум дождя доносятся женские вопли, выстрелы, детский плач, звон металла, крики мужчин.

За попытку сопротивления следует незамедлительное наказание – смерть. На Антона выскакивает пара здоровенных детин с оглоблями. Оба на голову выше царя, но крестьяне – это не воины. АК на плече так и остается висеть, а в руку уверенной тяжестью ложится шашка, и через пятнадцать секунд оба громилы корчатся в грязи со вспоротыми животами. Один из поверженных верещит, как недорезанная свинья, но Антону до него нет никакого дела. Он тут же забывает про них и идет дальше, перешагивая через агонизирующие тела. Царь смотрит на сарай, возле которого прямо в луже сидит женщина. Ее рубашка, разорванная на плече, промокла до нитки и облепила худое тело. Кажется, она очень молода, хотя, кто знает? Все рабыни выглядят совершенно одинаково, заляпанные грязью и кровью, продрогшие до синевы, с распухшими от побоев лицами и покрасневшими от слез глазами. Может быть, позже, когда ее отмоют, она будет не лишена привлекательности, а сейчас… трясется в рыданиях, но от ужаса не издает ни звука, сжав зубами кулак.

Из распахнутой двери выходит Виктор. Его сабля по самую рукоять вымазана в красно-буром. Он видит добычу, недобро ухмыляется, не торопясь подходит к ней, хватает за волосы свободной рукой и тащит за собой. Женщина отчаянно дергает испачканными в грязи ногами, пытается вырваться, но тщетно. И она вдруг сразу обмякает, покоряется судьбе. В сарае начинается возня и натужное сопение.

Вспышка молнии освещает избиваемую деревню, а через два-три мгновения словно небо рушится с оглушительным грохотом. Откуда-то подходит начальник гвардейцев Анатолий. Его противогаз непроницаемый для плача, мольбы и стонов, словно бесстрастная и ужасающая маска, смотрит темными глазницами на царя. Тот еле заметно кивает. Гвардеец, держа клинок наготове, скрывается в темном проеме двери. Тянутся долгие секунды. И вот Анатолий появляется, оглядывается по сторонам и уходит. Никто в суете ничего не замечает, а ведь сделано сразу два важных дела. Два зайца убиты одним ударом: в Лакедемон пригнаны сорок новых рабов, а горе-реформатор пал смертью храбрых. В бою. С обнаженным мечом. По рукоять в крови. Как и положено настоящему бойцу. Да восславят его священные воды Миуса.

Глава 2

Смерть равнодушна, смирись. Равнодушие смерти заразно

После подслушанного разговора Олег не знал, куда себя деть. Причем он не мог понять, что привело его в большее смятение: то ли слова, которые ожесточенно бросали друг другу цари, то ли факт совершенного им самим беззакония. Что же оставалось? Отправиться спать, а завтра утром исполнить то, что предначертано судьбой? Идти домой решительно не хотелось, к тому же было ясно, что заснуть не удастся: тревога ерзала внутри, не давала покоя. Но разве это так трудно – умертвить убийцу своей жены? Неужто у него не хватит сил или мужества?

Ему вдруг вспомнился обряд совершеннолетия.

Безлунная ночь, освещенная лишь пламенем факелов… Огромные, полные страха зрачки старого раба, выбранного в жертву… И как легко вошел короткий, старательно наточенный меч в дряблую от немощи плоть… точно в коровье масло. Старик издал слабый хрип, глаза его покрылись дымкой, стали стекленеть, гримаса ужаса сменилась маской отрешенности и равнодушия. И это жуткое безразличие к ускользающей жизни испугало Олега, он, растерявшись, отпрянул, забыв вытащить клинок из умирающего раба, чем, безусловно, поставил своего отца в неловкое положение перед остальными старейшинами, наблюдавшими за ритуальным убийством. Но дядя Роман спас положение, подошел к пятнадцатилетнему мальчишке, похлопал его по плечу, обнял и произнес:

– Молодец, племянник. Поступок, достойный не мальчика, но мужа.

А потом еще три месяца каждую ночь к юному бойцу приходил старый раб с клинком в груди. Он ничего не говорил, ничего не делал, просто стоял и смотрел. И Олег не выдерживал, отворачивался от призрака, выкрикивал ругательства или начинал просить у старика прощения. Но, что бы ни творилось ночью, утро разгоняло морок, и кошмары казались лишь глупым сном, нелепой фантазией, смехотворной обманкой, не стоящей внимания полноправного гражданина Лакедемона. Днем и вовсе все забывалось, будто раба этого не было никогда на свете, на душе становилось спокойно, безоблачно… пока не наступала следующая ночь. И снова проклятый мертвец, пронзенный мечом, приходил и молчал, стоял и молчал… А однажды старик вдруг заговорил, без ужаса, без злости, без ярости:

– Я прощаю тебя и отпускаю. Мне здесь лучше.

После чего ушел и больше не возвращался. Олег на целых три года забыл о зарезанном, но вот сейчас – вспомнил.

«С тех пор я не убил ни одного человека. Пока что не убил…» – мрачно сказал про себя юноша.

Олег вдруг сообразил, что оказался напротив интерната, двухэтажного П-образного здания. Здесь, оторванный от матери, он провел долгих восемь лет в постоянных тренировках. Когда парню исполнилось пятнадцать, и он прошел обряд посвящения, его переселили в казарму для молодых бойцов. Еще через два года старейшины нашли ему жену – совсем еще юную, почти девчонку, Карину. Он вспомнил с какой гордостью переехал в свой дом, и считал, что стал совсем взрослым – ведь теперь он, наравне с остальными воинами, стал получать трудодни за дежурства и мог участвовать в разделе добычи, если бы отправился в поход. А останься Карина жива и родись ребенок здоровым, получал бы еще больше. Но увы. Душа жены теперь пересекает Дамбу Теней, и скоро память ее растворится в Море Погибели.

– Здорово, Олежка!

Олега взбесила эта уменьшительно-ласкательная форма, и он, сжав кулаки, резко повернулся, но увидел человека, которому прощалось многое, в том числе, и такая фамильярность: перед ним стоял лучший друг, высокий, атлетически сложенный парень, которому даже слегка крючковатый нос не портил правильные черты лица. Артур раскрыл ладонь.

– Привет, – буркнул Олег, отвечая на рукопожатие.

– Я тебя сегодня целый день не видел. А это непросто в нашей деревне. Смотри-ка уже солнце село, – он ткнул куда-то в небо. – Ты чё такой хмурый?

Олег без излишних подробностей рассказал о намерениях дяди, умолчав, впрочем, о содержании подслушанной части.

– Так это же круто, я и ты наследники! – воодушевился Артур. – Твой дядя и мой батя ведь не особо ладят, но мы-то другое дело, а? – подмигнув, он ткнул друга кулаком в плечо. – Прикинь, я и ты, без всяких этих сраных разборок. Нет, ты только прикинь, мы вдвоем весь Лакедемон на цырлах ходить заставим.

– Да… – без особой радости протянул Олег, – заставим…

– И насчет потомства не суетись, отделаешься завтра от всего этого дерьма, а через пару недель тебе старики новую бабу найдут, – Артур сощурился и тихо, со сладостью в голосе протянул: – Де-евственницу. Молоденькую, необъезженную…

– Да уж… – вяло согласился Олег, – необъезженную…

– Слушай, я не могу на тебя смотреть. Ты на себя не похож. Унылое убоище какое-то, а не воин, – Артур обнял товарища за плечи, встряхнул, отпустил и продолжал болтать. – А пойдем в пивную? Там еще не все места должны быть заняты. Нет, надо второй кабак открывать, а то одного на всех не хватает. Как стану царем, обязательно займусь этим вопросом…

– Ага… займись… – Олег посмотрел на друга, потом на здание интерната, перекинул «Сайгу» с одного плеча на другое, сплюнул под ноги и с неожиданным для себя остервенением проговорил: – А вправду, пойдем нажремся! Только ствол в Арсенал сдам.

* * *

«Гараж», единственный кабак Лакедемона, располагался в большом сарае, который в прежние времена в самом деле служил сельским гаражом, поэтому в нем до сих пор висел слабый запах бензина, впрочем, порядком приглушенный ароматами еды. Побеленый потолок расчерчивали балки темного дерева, а стены были украшены шинами из начинающей крошиться резины, и номерами, снятыми с машин, которые давно где-то сгинули, проржавели в труху. Тонкие перегородки, отделявшие столы, дарили ощущение уютной изолированности, и, хотя не могли полностью заглушить разговоры соседей, по крайней мере, позволяли есть и пить без навязчивых взглядов в рот со стороны.

Друзья успели вовремя и заняли последний свободный столик.

– Где этот толстожопый крестьянин? – Артур вытянул шею, пытаясь найти взглядом хозяина пивной и громко позвал: – Гоги! Жирная свинья, ты где?

Из-за стойки бара, где символами былого великолепия красовался десяток давно пустующих бутылок, показалось лоснящееся толстощекое лицо.

– Гоги! – весело закричал Артур. – Упырь горбоносый, ты нас кормить собираешься или мы с голоду тут сдохнуть должны? Бухло тоже тащи! Что твой хилозадый служка? Где это чучело?

Лицо хозяина расплылось в неестественно широкой улыбке:

– Сейчас, все будет, Артурчик…

– Еще раз меня так назовешь, я тебе меч в задницу вставлю и три раза проверну.

– Прости, Артур, прости, дорогой, – Гоги стал улыбаться еще шире, хотя, казалось, что это уже невозможно. – Что ты хочешь? Похлебка свиная с кровью есть… Бражка сливовая есть…

– Эту байду сам жри, – Артур протестующе замахал руками, – я ее в интернате за восемь лет так наелся, что тебе и не снилось. А хрень твою радиоактивную даже свиньи не пьют, я проверял. Что из еды у тебя есть?

– Артур, извини дорогой, но ты больше ста пятидесяти трудодней должен, – хозяин пивной встал в полный рост и пожал пухлыми плечами. – Отдавать когда будешь?

– Я тебе их прощаю, крестьянин! – расхохотался молодчик.

Последняя фраза заставила посетителей, которые и так уже прислушивались к разговору, замереть, дожидаясь ответа хозяина пивной.

Гоги перестал улыбаться, прицокнул языком, недовольно покачал головой, потом снова прицокнул языком и, уже без прежнего напускного благодушия, произнес:

– Артур, дорогой, извини, но я твоему отцу все расскажу.

– Что!? Жлоб позорный! Всякую дешевку фуфлыжную мне и моему другу толкаешь, – царский наследник нахмурился. – Не смей! Отцу он расскажет! А знаешь, как отец тебя зовет? Лицо какой-то там тупой национальности!

Гоги хотел было возразить, но тут в перепалку вмешался Олег:

– Да ладно, у меня есть трудодни, я…

– Э… не-не-не… – запротестовал Артур. – Я тебя пригласил, значит, я и плачу.

Потом он растянул губы в улыбке, почти такой же широкой, как раньше хозяин пивной, и ласково, почти виновато, проговорил:

– Гоги, ну ты же знаешь, что я все верну. Половину с дежурств буду отдавать и за месяц все верну. Ну что ты, забыл, кто я? Запиши на мой счет, пожалуйста, будь человеком!

Гоги скорчил недовольную гримасу, почесал небритую щеку, выдержал паузу, а потом, будто смилостивившись, сказал:

– Ну хорошо, Артур, тебе, как настоящему мужчине, верю! Что заказывать будешь?

Артур перестал улыбаться, но, довольный, щелкнул пальцами и торжественно проговорил:

– Вот так бы сразу. Значит, нам два литра крепленого из Ломакина…

– Может, с Малофедоровки лучше… оно дешевле будет.

– Не-не-не… – Артур замахал головой. – Для моего друга только лучшее. И не вздумай мне из Беглицы чего-нибудь подсунуть, я эту срань азовскую за версту чую, понял?!

– Обижаешь, дорогой! – Гоги вскинул руки. – Из Ломакина, значит, из Ломакина.

– Во-во, молодец, ты мне начинаешь нравиться, крестьянин! Так, дальше… давай баранину, свинину сам будешь жрать, и этих, салатов, что там сейчас у тебя имеется, помидоры, огурцы, петрушка… всю эту козлиную фигню для вкуса, ну, ты понял.

Хозяин пивной кивнул, отчего у него затряслись второй и третий подбородки, и громко, чтобы все слышали, проговорил:

– Смотри, запишу на твой счет. Но ты обещал все вернуть!

– Все верну, Гоги, все верну, не беспокойся, – Артур поднял вверх руку, будто этот жест мог заверить хозяина в надежности слов.

Гоги исчез. Через минуту служка-раб, худющий паренек с изможденным лицом, принес поднос, на котором стоял маленький бочонок вина, два граненых стакана и две фарфоровые тарелки с салатом. Подобная посуда подавалась только важным гостям, остальные довольствовались чашками и плошками из обожженной глины, которые в достаточном количестве производились в деревнях на побережье.

Стало совсем темно, и служка принялся зажигать свечи в светильниках. Друзья разлили вино, чокнулись, выпили, а потом Артур запальчиво прошептал:

– Обойдется, мерзавец! Каким хреном я это ему все верну?

– Ну, – Олег пожал плечами, – можно было и бражку попить, и свининой закусить…

– Да ни хрена! – возмутился Артур, впрочем, стараясь, чтобы на них не обращали внимание остальные посетители. – Мы с тобой наследники этой долбаной деревни, и, ты только вдумайся, должны выпрашивать жратву у чмошного крестьянина.

– Ну, – Олегу, не очень хотелось вдаваться в подобные темы, на душе точно камень висел, поэтому он ответил шаблонно: – Крестьяне хоть и неполноправные граждане, но не рабы, а потому обладают целым набором определенных свобод.

– Да ни хрена! – теперь уже намного громче возмутился Артур. – Не уподобляйся своему дяде! Мы этих жирдяев защищаем с оружием в руках, а они еще выделываются тут. Да и как я могу расплатиться с этим упырем? Вот, ты посуди. У меня выходит в месяц в среднем десять дежурств по двенадцать часов. Так как я женат, то каждое дежурство это два трудодня и четыре трудочаса. По статуту двадцать четыре трудочаса, то есть третья часть, сразу уходит в казну Общины. Остается восемнадцать. Мы с Анькой взяли в аренду у Общины рабыню высшей категории, – Артур лукаво заулыбался, заморгал, задергал бровями. – Славная рабыня, молодая, поджарая. Используем ее не только в быту, но и в постели…

От этих слов Олегу стало не по себе: Аня была той самой несбывшейся надеждой, о которой он мечтал в интернате. Но, к счастью, Артур продолжил рассказ не о постельных играх, а о своем незавидном финансовом положении:

– Итак, за эту девку с нас снимают девять трудодней, то есть половину от оставшегося. Анька ребенка родить никак не может, за три года три выкидыша и один мертворожденный. Значит, прибавки ни мне, ни ей не светит. С женскими должностями, сам понимаешь, дефицит. Да моя жена и не стремится особо. Один трудодень мы платим за обязанность заниматься спортивной и боевой подготовкой. А вообще, ты только подумай, платить за обязанность! Глупость какая-то! Надо будет это отменить!.. Так вот, остается восемь. Шесть уходит на всякую жрачку, причем не самую лучшую. Но не все ж бесплатную похлебку с кровью хавать. И мне достается только два трудодня. А на такой мизер даже один раз посидеть в кабаке не получается. И как мне жить?!

Артур тяжело вздохнул, потом разлил вино в стаканы до самых краев. Они выпили и в воздухе повисла тягучая тишина.

– Понятно, – Олег посмотрел на друга. Вино осело где-то в районе солнечного сплетения и теплой волной начало растекаться по животу и груди. – Так можно в кабаке и не сидеть…

– Да ни хрена! – почти выкрикнул заметно захмелевший Артур. – Я, значит, к бате… говорю: «Отец, я твой наследник, мне трудодней не хватает». А он мне, знаешь, что говорит?… Знаешь?… Мля, ну где эта баранина!!!

Олег почесал ухо и пожал плечами. Приятная волна докатилась до головы, заставив улыбаться, вино как будто унесло душевную тяжесть.

– А он мне говорит: «Нет такой должности «сын царя», иди на внеочередные дежурства». Нет, ты, мля, прикинь… отец родной, мля… говорит так… мля… нет такой должности… – Артур от досады стукнул ладонью по столу.

Служка наконец принес порезанное на куски мясо. Его запах так приятно щекотал ноздри, что заставил Артура на время забыть о нелегкой доле наследного принца. А Олегу было уже на все и на всех наплевать. Сколько он себя помнил, пробовать бражку доводилось раза четыре, а вино и вовсе только однажды, в гостях у дяди Романа, по случаю женитьбы на Карине. Алкоголь заволок сознание мерцающей дымкой, и оба друга с аппетитом накинулись на еду.

Мясо было в Лакедемоне дорогим удовольствием, так как животные, старательно выращиваемые крестьянами, редко давали приплод, но баранина была настоящим деликатесом, быть может, оттого, что птеродактили изрядно сокращали стадо именно овец. Не трогали они ни свиней, ни уж тем более коров, куда им корову унести! А овцы – другое дело. Люди и вовсе не боялись птеров, хотя иной раз размах крыльев достигал у тех семи-восьми метров. Однако за двадцатилетнюю историю существования Лакедемонской Политии, вряд ли можно было припомнить с десяток случаев нападения этих тварей на человека. И лишь пару раз крылатым бестиям удалось убить зазевавшихся мальчишек. А однажды взрослый пастух, ловко выставив четырехметровую пику, которой он подгонял овец, умудрился тяжело ранить птеродактиля, а потом добить его. За это раба, согласно решению Совета старейшин, перевели в крестьяне. Он, конечно, так и остался пастухом, но за свою работу стал получать трудодни и мог не опасаться попасть в жертвы на обрядах совершеннолетия.

– Хорошее мясо, – протянул насытившийся Артур. – Вот это я понимаю, еда.

– Ага, – согласился Олег, глуповато улыбаясь: все горести его странным образом улетучились, оставив радостную легкость.

Друзья опорожнили стаканы, доели до последнего листочка салат и подобрали с тарелок даже самые маленькие кусочки баранины, потом выцедили оставшиеся капли из бочонка. Вино закончилось, и Артур, позвав служку, велел принести счет, а потом, будто внезапно на что-то решившись, полез за пазуху и достал тоненькую книжку, напоминавшую тетрадь.

– Гляди, что у меня есть, – заговорщицки прошептал он, бросив книжицу на стол.

– Это чего такое? – тихо спросил Олег, изрядно удивленный, так как не замечал раньше, чтобы Артур когда-либо читал книги.

– А ты посмотри…

Олег взял тетрадь в руки и, завороженный игрой язычков пламени на глянцевой поверхности, уставился на сидящую в белом резном кресле девицу. В неярком свете кабацких свечей ее вызывающе-дерзкий взгляд казался живым, роскошные, очень светлые волосы, будто шевелились от дующего ветерка, а кокетливо сдвинутые стройные ножки словно приглашали развести их руками. Девушка, изображенная на обложке, вроде была одета, но коротенькое, плотно прилегающее к плоскому животу платьице почти ничего не скрывало, заманивая взгляд в огромное декольте, с темнеющей ложбинкой между налитых грудей.

– Это женщина моей мечты, – Артур посмотрел затуманенным взглядом в потолок. – Моя богиня. Таких у нас здесь нет даже среди элиты… нигде таких нет…

– А по-моему, твоя жена намного красивей… – с чуть заметным оттенком обиды произнес Олег. – А что это сверху написано? «Рэ»?…

– Да это не по-нашему, – растерянно махнул рукой Артур. – Это не «рэ», это буква «пэ», дальше «гэ» перевернутое, вроде как «лэ». Короче, «Плаувоу» или… как-то так… ну, не знаю, мля… какая разница?

– А где ты взял эту книжку?

– Это не книжка, это журнал называется. Не поверишь, откуда он у меня. Прикинь, из самого Таг… – Артур неожиданно икнул, открыл рот, чтобы продолжить говорить, но вновь икнул.

Пришел служка и с необычной робостью сказал тонким голосом, писклявым от подступившего страха:

– С вас, господа, четыре с половиной трудодня.

Артур посмотрел на раба совершенно ошалевшим взглядом:

– Чё! Сколько?! Вы чё тут, гниды, совсем оборзели!!!

– Но вы же… – мальчишка потупился, окончательно растерявшись, – само… самое дорогое заказали…

– Я тебе щас, чушка рабская, – Артур привстал, схватившись за меч, – клинок в жопу вгоню по самую рукоять, как тебе каждую ночь этот жирный боров вгоняет… – тут наследник икнул в очередной, наверное, уже десятый раз и опустился обратно на стул, попытался снова встать, но Олег, положил руку ему на плечо, достал из кармана брюк пять металлических квадратиков с цифрой «1» на каждом, бросил под ноги раскрасневшемуся служке и без злобы проговорил:

– Сдачи не надо. Что здесь лишнее, пусть твой хозяин спишет с долга Артура.

* * *

Колокол Храма Славы отбил полуночной набат, а это значило, что начался комендантский час. Впрочем, строгий запрет на передвижение по ночному Лакедемону касался только крестьян и рабов, но и свободным гражданам шастать по улицам, без веских на то оснований, не рекомендовалось. Однако двум друзьям, только что справившим малую нужду прямо посреди улицы, на эти рекомендации было наплевать с высоты купола Храма Славы.

– Нет, ну мрази позорные, – не унимался Артур. – Как стану царем, я этого толстожопого мудака Гоги в Миусе утоплю. Лично утоплю, суку. А кабаки вообще сделаю бесплатными, элитным воинам бухло будут выдавать, как кровяную похлебку…

Олег зажмурился, голова кружилась, а во рту обнаружился привкус кровяной похлебки. Только что он был совершенно пьян, а через минуту стал абсолютно трезв от пришедшей в голову мысли, что завтра, да нет, уже сегодня, должен будет убить свою дочь-выродка. И юноша вдруг понял, что если сейчас он останется с этими мыслями один на один, то сойдет с ума или сделает что-нибудь похуже.

С одной стороны, ничего особенного в этом не было: уничтожить неполноценного ребенка… На его памяти в Лакедемоне так поступали всегда. Но как позабыть тот странный миг, когда он прижал совсем крошечное человеческое существо к груди… В ту секунду он будто бы прозрел, осознал и понял все тайны страшного в своей необъятности мира. И крепла уверенность, что задушить девочку – значит убить весь мир: огромный, опасный, ужасный и прекрасный одновременно.