Полная версия
Богач, бедняк
О чем она только не мечтала в тот яркий день на реке! Когда они здесь обоснуются, она отремонтирует булочную, повесит на окна занавески, поставит несколько столиков со свечами и будет подавать посетителям горячий шоколад, чай; со временем они купят соседний магазин – пока он пустовал – и откроют там маленький ресторан, но не для рабочих, как у Мюллеров, а для коммивояжеров и более состоятельной публики. Она уже видела, как ее муж в темном костюме и галстуке-бабочке проводит посетителей к столикам, официантки в накрахмаленных муслиновых фартуках спешат из кухни с тяжелыми подносами, а сама она сидит за кассой и, получая деньги, с улыбкой говорит: «Надеюсь, вам у нас понравилось». А вечером после закрытия ресторана они с мужем проводят время в кругу друзей за кофе с пирожными.
Откуда ей было знать, что этот район так обветшает, что люди, с которыми ей хотелось бы завязать приятельские отношения, будут гнушаться ее обществом, а тех, кто с удовольствием водил бы с ней дружбу, она будет считать ниже себя; что магазин, который она мечтала купить под ресторан, снесут и на его месте построят огромный гараж, и оттуда будет доноситься лязганье металла; что шляпный магазин исчезнет; что большие дома с окнами на реку превратятся в жалкие трущобы и будут снесены, а их место займут свалки и скобяные мастерские.
Где они, столики с горячим шоколадом и пирожными, где свечи и занавески, где официантки? Только она из года в год по двенадцать часов будет простаивать за прилавком, продавая буханки грубого хлеба механикам в засаленных спецовках, неряшливо одетым домохозяйкам и грязным ребятишкам, чьи родители, напившись субботними вечерами, дерутся на улице.
Ее мучения начались с первой брачной ночи. Это произошло во второразрядной гостинице на Ниагарском водопаде (что было удобно для обитателя Буффало). Все радужные надежды застенчивой розовощекой хрупкой девушки, которую всего за восемь часов до этого снимали в подвенечном платье рядом с неулыбчивым красивым женихом, превратились в прах под скрип пружин на испачканной кровью гостиничной кровати. Беспомощно распростертая под тяжелым, грубым, не знавшим усталости смуглым телом, она поняла, что вынесла себе пожизненный приговор.
В конце первой недели медового месяца она написала записку, что кончает жизнь самоубийством. Потом порвала ее. Еще много раз она будет писать и рвать такие записки.
Днем Мэри и Аксель вели себя как все прочие новобрачные. Он был безупречно внимателен, поддерживал ее под локоть, когда они переходили улицу, покупал ей безделушки и водил в театр. (Это была последняя неделя, когда он проявил щедрость. Очень скоро Мэри обнаружила, что вышла замуж за фанатичного скрягу.) Он водил ее в кафе-мороженое и заказывал большие порции со сбитыми сливками (она, как ребенок, любила сладкое) и со снисходительной улыбкой любимого дядюшки смотрел на то, как она это поглощает. Он повез ее кататься по реке ниже водопадов и любовно держал за руку, когда они гуляли под солнцем северного лета. Они никогда не говорили о том, что было ночью. Когда он после ужина закрывал за собой дверь их номера, казалось, в телах их поселялись совсем другие души. И у них не было слов для обсуждения комических схваток, которые возникали между ними. Воспитанная монахинями в строгих правилах, Мэри была стыдливой и робкой, мечтала о благородстве и нежности. Аксель же повзрослел, имея дело с проститутками, и, наверное, считал, что все женщины, заслуживающие того, чтобы на них женились, должны лежать в супружеской постели, оцепенев от ужаса. Или, возможно, такими он представлял себе американок.
Спустя несколько месяцев Джордах наконец осознал, что внушает Мэри непреодолимое роковое отвращение. Это лишь разъярило его, и он стал еще агрессивнее. Он никогда не уходил к другим женщинам. Никогда не смотрел на других женщин. Его влекло лишь к той, что спала с ним в постели. В этом была ее беда. И вот уже двадцать лет он осаждал ее, безнадежно и с ненавистью, какую, по-видимому, испытывает полководец великой армии, не сумевший взять приступом жалкий загородный домик.
Как она плакала, когда обнаружила, что забеременела.
* * *Но ссорились они не поэтому. Скандалы были из-за денег. Мэри обнаружила, что у нее острый, больно жалящий язык. И она научилась утаивать мелочь. Чтобы выпросить у Акселя каких-нибудь десять долларов на новые туфли или, позднее, на приличное школьное платье для Гретхен, ей приходилось долгие месяцы пилить его и устраивать ему сцены. Он вечно попрекал ее куском хлеба. И она не знала, сколько денег у него на счету в банке. Он экономил на всем как одержимый. На его глазах разорилась вся Германия, и он был уверен, что то же самое может случиться с Америкой. Его сформировало поражение родины, и он считал, что ни один континент не застрахован от этого.
Краска не один год осыпалась со стен булочной, прежде чем он купил пять банок белил и покрыл ими стены. К нему приехал брат, преуспевающий владелец гаража в Огайо, и предложил войти в долю и купить на паях агентство по аренде автомобилей – придется вложить несколько тысяч долларов, которые Аксель сможет взять в долг в банке брата; он в ответ вышвырнул брата из дома, обозвав вором и прожектером. А брат был веселым толстяком. Каждое лето он на две недели ездил отдыхать в Саратогу и несколько раз в год ездил в Нью-Йорк в театры со своей толстой сварливой женой. Он носил хорошие шерстяные костюмы, и от него приятно пахло лавровишневой водой. Если бы Аксель согласился занять деньги, как брат, они весь остаток жизни провели бы в совсем других условиях, избавившись от рабской привязанности к пекарне и от необходимости жить в трущобе, в какую превращался их район. Но муж Мэри ни за что не снимет и пенни со своего счета в банке и не поставит подписи ни на одной бумаге. Бедняки его родины, сидевшие на тоннах обесцененных денег, мрачно следили за каждым долларом, проходившим через его руки.
Когда Гретхен окончила среднюю школу, о поступлении в колледж не могло быть и речи, хотя, как и Рудольф, она всегда считалась лучшей ученицей в классе. Ей пришлось сразу пойти на работу и каждую пятницу половину жалованья отдавать отцу. «В колледжах из порядочных девушек делают шлюх», – сказал Аксель. А Мэри знала, что Гретхен выйдет замуж за первого мужчину, который сделает ей предложение, только бы поскорее сбежать от отца, – еще одна загубленная жизнь в этой бесконечной цепи.
Лишь когда дело касалось Рудольфа, Аксель не считался с расходами. Красивый, с хорошими манерами, учтивый и ласковый Рудольф был надеждой семьи. Учителя восхищались им. Он был единственным из семьи, кто целовал Мэри утром, уходя из дома, и вечером, когда возвращался домой. В своем старшем сыне и Мэри, и ее муж видели вознаграждение за все свои неудачи. У Рудольфа были способности к музыке, он играл в школьном оркестре на трубе. В конце прошлого года Аксель купил ему сверкающую, точно золотую, трубу. До этого Аксель никому в семье не делал подарков. Все, что он кому-либо покупал, появлялось в результате отчаянного выпрашивания. Теперь стало странно слышать победные звуки трубы, вырывавшиеся из сырой, пропыленной квартиры, где упражнялся на трубе Рудольф. Он играл в клубе на танцах. Аксель дал ему взаймы тридцать пять долларов на смокинг – неслыханная щедрость с его стороны! – и разрешил оставлять себе все заработанные деньги. «Не трать их. Они пригодятся тебе, когда поступишь в колледж», – сказал он. С самого начала было негласно решено, что Рудольф будет учиться в колледже. Чего бы это ни стоило.
Мэри чувствует себя виноватой. Вся ее любовь сосредоточилась на старшем сыне. Но она так измучена, что у нее не хватает сил любить двух других своих детей. Когда он рядом, она всякий раз старается погладить его; когда он спит, заходит к нему в комнату и целует в лоб; вечерами, падая с ног от усталости, она стирает и гладит его рубашки, чтобы все всегда видели его в наилучшем виде. Она вырезает из школьной газеты заметки о его победах на спортивных состязаниях и аккуратно вклеивает табели с его отметками в альбом, который держит на своем туалетном столике рядом с томиком «Унесенные ветром».
Ее младший сын Томас и дочь просто живут в одном доме с ней. А Рудольф – это ее плоть и кровь. Когда она смотрит на него, ей кажется, она видит своего отца.
На Томаса она не возлагает никаких надежд. Уж больно у него хитрое, озорное лицо. Хулиган, вечно затевает драки, в школе сплошные неприятности, дерзит, над всеми издевается и все делает по-своему, не считается ни с чем, приходит и уходит, когда ему заблагорассудится, и никакие наказания на него не действуют. Где-нибудь, в каком-нибудь календаре день, когда ее сын Томас будет опозорен, уже отмечен кроваво-красной цифрой как некий жуткий праздник. И ничего тут не поделаешь. Не любит она его и не может протянуть ему руку.
Итак, семья спит, а мать стоит на распухших ногах у окна. Измученная бессонницей и изнурительным трудом, расплывшаяся, неряшливая, больная женщина, избегающая смотреть на себя в зеркало, регулярно решающая покончить жизнь самоубийством, седеющая в сорок два года, она курит сигарету за сигаретой, обсыпая пеплом засаленный халат.
Слышится гудок паровоза, солдат везут в грохочущих вагонах в далекие порты навстречу грохоту канонады. Слава Богу, Рудольфу еще нет семнадцати. Она умрет с горя, если его заберут на войну.
Она закуривает последнюю сигарету, снимает халат и ложится в постель. Лежит и курит. На несколько часов она забудется сном. Но она знает, что тотчас проснется, едва на лестнице раздадутся тяжелые шаги мужа, провонявшего потом и виски за ночь работы в пекарне.
Глава 2
Часы показывали без пяти двенадцать, но Гретхен продолжала печатать. Была суббота, и остальные девушки уже закончили работу и прихорашивались, собираясь уходить. Луэлла Девлин и Пэт Хаузер пригласили Гретхен пойти с ними поесть пиццы, но у нее сегодня не то настроение, чтобы слушать их пустую болтовню. В школе у нее были три хорошие подружки – Берта Сорель, Сью Джексон и Фелисити Тэрнер. Они были самыми умными девочками в школе, и у них сложилась этакая высшая, изолированная группа. Хорошо бы все они – или хотя бы одна – были сейчас в городе. Но их состоятельные семьи отправили дочерей в колледжи, а Гретхен так и не нашла им замены.
Гретхен жалела, что нет работы, которая заняла бы ее на весь день, но она допечатывала последний счет за доставку груза, который мистер Хатченс положил ей на стол, и оснований задерживаться не было.
Вот уже два дня Гретхен, сказавшись больной, не появлялась в госпитале. Сразу после работы она возвращалась домой и никуда не выходила. Она была слишком взвинчена, чтобы сидеть с книгой, и поэтому решила разобрать свой гардероб: стирала и без того идеально чистые блузки и в который раз утюжила безукоризненно отглаженные платья. Когда никакой работы уже не оставалось, мыла голову и укладывала волосы, делала маникюр, упорно предлагая и Руди сделать маникюр, хотя всего неделю назад привела его ногти в порядок.
В пятницу она никак не могла уснуть и поздно ночью, когда все уже спали, спустилась в пекарню к отцу. Тот взглянул на нее с удивлением. Но промолчал. И ничего не сказал, даже когда она села на стул и поманила кошку: «Кис-кис». Кошка повернулась к ней спиной и ушла прочь: она знала, что от людей добра ждать нечего.
– Пап, – сказала Гретхен, – мне надо с тобой поговорить.
Джордах выжидающе молчал.
– На этой работе у меня нет никаких перспектив, меня никогда не повысят, и жалованье мне тоже не прибавят. К тому же после войны производство обязательно сократится, и мне еще повезет, если удастся там удержаться.
– Война ведь пока не кончилась, – заметил Аксель, – и еще полно идиотов, ожидающих своей очереди на тот свет.
– Я подумала, может, мне лучше поехать в Нью-Йорк и подыскать там хорошее место. Я неплохой секретарь, а в нью-йоркских газетах полно объявлений с предложениями самой разной секретарской работы, за которую платят в два раза больше, чем я сейчас получаю.
– Ты говорила об этом с матерью? – Джордах быстрыми взмахами руки, точно волшебник, начал разделывать тесто на пирожки.
– Нет, – сказала Гретхен. – Она не очень хорошо себя чувствует, и мне не хотелось ее расстраивать.
– Все в этой семейке такие заботливые, – заметил Джордах. – Прямо сердце радуется.
– Пап, будь хоть сейчас серьезным, – сказала Гретхен.
– Нет, – сказал Аксель.
– Почему?
– Потому что я сказал «нет». Осторожней, не то запачкаешь мукой свое роскошное платье.
– Пап, но ведь я смогу посылать домой гораздо больше денег…
– Нет, – не дослушав, повторил Джордах. – Когда тебе исполнится двадцать один год, можешь уезжать куда угодно, а сейчас тебе только девятнадцать, и придется терпеть тепло родительского дома еще два года. Улыбайся и терпи. – Он вынул пробку из бутылки, сделал большой глоток виски и нарочито грубо вытер губы тыльной стороной ладони, измазав лицо мукой.
– Я должна уехать из этого города, – настаивала Гретхен.
– Есть города и похуже, – сухо ответил Джордах. – Поговорим об этом через два года.
В пять минут первого Гретхен сложила в ящик стола аккуратно отпечатанные бумаги. Все служащие уже ушли. Она закрыла машинку чехлом, прошла в туалет и посмотрела на себя в зеркало. Лицо у нее горело. Она умылась холодной водой, затем достала из сумочки флакон, смочила духами палец и легонько прикоснулась к мочкам ушей.
Она вышла из здания и прошла в главные ворота, над которыми значилось «Кирпич и черепица Бойлена». И сам завод, и эта вывеска, исполненная буквами в завитушках точно реклама чего-то замечательного и забавного, находились здесь с 1890 года.
Гретхен осмотрелась, проверяя, не пришел ли, случайно, Руди встретить ее. Он иногда подходил к заводу, чтобы проводить домой. Он был единственным в семье, с кем она могла поговорить по душам. Будь Руди сейчас здесь, они могли бы пообедать в ресторанчике, а потом, возможно, и отправиться в кино. Но тут она вспомнила, что Руди уехал со своей школьной командой на соревнование по легкой атлетике в соседний городок.
Гретхен внезапно обнаружила, что идет к автобусной станции. Шла она медленно, то и дело останавливаясь перед витринами магазинов. Разумеется, она не собиралась ехать ни на какую пристань. Был день, ярко светило солнце, все ночные фантазии остались позади. А впрочем, почему бы не прокатиться вдоль берега? Потом можно будет где-нибудь сойти и подышать свежим воздухом. Погода переменилась, в воздухе пахло весной. Было тепло, и в вышине по голубому небу плыли маленькие белые облачка.
Утром, прежде чем уйти из дома, Гретхен сказала матери, что весь день пробудет в госпитале, чтобы нагнать потерянное время. Она сама не знала, почему придумала подобное. Гретхен редко лгала родителям. В этом не было необходимости. Но сказав, что будет работать в госпитале, она избавила себя от необходимости помогать матери справляться с субботним наплывом покупателей. Утро было такое солнечное, и Гретхен вовсе не хотелось торчать в душной булочной.
За квартал до автобусной станции Гретхен увидела Томаса. Он стоял возле аптеки, окруженный ребятами довольно хулиганского вида. Они играли в расшибалочку, бросая об стену монеты. Одна девушка, работавшая вместе с Гретхен, была в среду в кинотеатре «Казино» и видела драку Тома с солдатом. «Твой брат – просто жуть, – говорила она потом Гретхен. – Такой маленький и такой злой. Прямо змея какая-то. Не хотела бы я иметь такого братца».
Гретхен сказала Тому, что знает про драку. Вообще-то она не раз слышала о нем подобные истории. «Ты мерзкий тип», – сказала она ему, но он только самодовольно ухмыльнулся.
Если бы Том заметил ее, она повернула бы обратно. Она не посмела бы у него на глазах зайти на станцию. Но он был слишком увлечен игрой.
Гретхен вошла в автовокзал и взглянула на часы. Без двадцати пяти час. Автобус наверняка ушел пять минут назад, и она, разумеется, не будет торчать здесь еще целых двадцать пять минут, дожидаясь следующего. Но оказалось, что автобус опаздывал и все еще стоял на остановке. Гретхен подошла к кассе.
– Один билет до пристани.
Войдя в автобус, она села поближе к шоферу. В автобусе было много солдат, но они пока не успели напиться и не встретили ее свистом.
Автобус тронулся. Он ехал покачиваясь, и Гретхен задремала, чуть смежив веки. За окном мелькали деревья в молодой листве; проносились дома, поблескивала лента реки. Все казалось чисто вымытым, прекрасным и нереальным. Сидевшие позади солдаты затянули молодыми голосами «Душа и тело». Среди них был явно виргинец, и его мягкий акцент южанина смягчал жалобную песню. Ничего плохого с ней не случится. Просто одно событие сменится другим без всякого выбора с ее стороны.
Автобус остановился.
– Пристань, мисс, – объявил шофер.
– Спасибо, – сказала Гретхен и сошла на обочину.
Автобус поехал дальше. Солдаты из окон автобуса посылали ей воздушные поцелуи. Она в ответ улыбнулась, поцеловала кончики пальцев и послала им воздушный поцелуй. Она никогда больше их не увидит. Они ее не знают, как и она их, и они понятия не имеют, зачем она тут сошла. Голоса поющих, замирая, удалялись на север.
Она стояла на обочине пустой дороги в тишине солнечного субботнего дня. Рядом находились бензоколонка и мелочная лавка. Она зашла в лавку и купила бутылочку кока-колы у седого старика в чистой выцветшей голубой рубашке. «Какой приятный цвет, – подумала она. – Надо будет купить себе для летних вечеров платье такого цвета из хорошего светлого хлопка».
Выйдя из лавки, она присела на скамейку перед дверью выпить кока-колу. Напиток был ледяной, сладкий и пощипывал гортань. Гретхен пила медленно. Она никуда не торопилась, рассматривая гравийную дорогу, ответвлявшуюся от шоссе к реке. По воде неслась тень маленького облачка, будто бежал зверек. На обоих берегах царила тишина. Дерево скамейки, на которой она сидела, нагрело солнцем. Ни единой машины не проехало мимо. Она прикончила кока-колу и поставила бутылку под скамью. Услышала, как тикают часы на руке. И откинулась на спинку скамьи, подставив лицо солнцу.
Конечно же, она не пойдет в тот дом на берегу реки. Пускай стынет обед, а бутылки с виски так и стоят неоткупоренными. Пускай ее поклонники в ожидании бесцельно слоняются по берегу – откуда им знать, что предмет их желаний уже здесь, рядом? Откуда им знать, что она затеяла эту рискованную игру, чтобы подразнить их! Ей хотелось рассмеяться, но она боялась нарушить мертвую тишину.
Было бы восхитительно зайти в этой игре еще дальше! Пройти полпути по гравийной дороге через березовую рощицу и, смеясь про себя, вернуться обратно. А еще лучше, сняв туфли и в одних чулках, неслышно ступая по траве и прошлогодним листьям, пробраться этакой ирокезкой через лес к реке и, спрятавшись за деревьями, посмотреть, как двое мужчин поджидают ту, что должна утолить их похоть. И затем, побывав на краю пропасти, спастись бегством, отряхивая платье от налипших кусочков коры и молодых почек, неслышно улизнуть обратно, чувствуя свое превосходство.
Гретхен поднялась со скамьи, перешла шоссе и уже собралась ступить на темную гравийную дорогу, как вдруг послышался шум приближающейся машины. Она остановилась, делая вид, будто ждет автобуса в Порт-Филип: ей не хотелось, чтобы кто-нибудь видел, как она входит в лес, – тайна прежде всего!
Машина сбавила скорость и затормозила. Гретхен даже не взглянула на нее. Она стояла, устремив взгляд в ту сторону, откуда должен был прийти автобус, хотя прекрасно знала, что его не будет еще целый час.
– Добрый день, мисс Джордах, – окликнул ее мужчина.
Гретхен почувствовала, как лицо заливает краска. «Чего это я краснею как идиотка?» – промелькнуло у нее в голове. В конце концов, она имела полное право приехать сюда. Ведь никто не знает про тех двух черных парней, про обед, выпивку и обещанные восемьсот долларов. Она не сразу узнала владельца завода «Кирпич и черепица» мистера Бойлена. Он сидел в «бьюике» с откидным верхом, свесив вдоль дверцы руку в перчатке для автомобильной езды, и улыбался Гретхен. До этого она видела его раз или два на заводе. Стройный блондин, загорелый, чисто выбритый, с пушистыми светлыми бровями, в начищенных до блеска ботинках.
– Добрый день, мистер Бойлен, – ответила Гретхен, не двигаясь с места. Она не хотела подходить ближе, боясь, что он заметит, как она покраснела.
– Как вас сюда занесло? – В его голосе звучали уверенность и превосходство. И в то же время он сказал это таким тоном, словно его позабавил вид хорошенькой молодой девушки, которая стояла одна у самого леса в туфлях на высоких каблуках.
– Сегодня такой чудесный день, – чуть не заикаясь, сказала Гретхен. – Я часто позволяю себе небольшие прогулки, когда рано освобождаюсь.
– Вы гуляете одна? – недоверчиво спросил он.
– Я люблю природу, – неуклюже ответила Гретхен и, увидев, как он с улыбкой взглянул на ее туфли, безнадежно соврала: – Вот и сегодня неожиданно для себя села в автобус и приехала сюда. Теперь жду автобуса обратно в город. – В этот момент за ее спиной раздался шум, и она с ужасом обернулась, уверенная, что солдатам надоело ждать и они решили встретить ее на остановке. Но это просто белка перебегала через дорогу.
– Что с вами? – спросил Бойлен, не понимая причины ее нервозности.
– Мне показалось, змея ползет, – сказала Гретхен и с отчаянием подумала: «О Боже, все пропало!»
– Для любительницы природы вы что-то слишком пугливы, – заметил Бойлен.
– Я боюсь только змей, – поспешно ответила Гретхен. Трудно было себе представить более глупый разговор.
– А вы знаете, автобуса еще долго не будет, – взглянув на часы, сказал Бойлен.
– Это не важно, – широко улыбнулась Гретхен, точно ждать автобус у черта на куличках было ее излюбленным занятием в субботний день. – Здесь так хорошо, тихо.
– Разрешите задать вам один серьезный вопрос.
«Начинается, – подумала она. – Сейчас он спросит, кого я здесь жду». И стала судорожно обдумывать, кого бы ей назвать. Брата? Подругу? Медсестру из госпиталя?.. Углубившись в свои мысли, она не расслышала его следующего вопроса.
– Простите, вы что-то сказали?
– Я спросил, вы уже обедали, мисс Джордах?
– Вообще-то я не голодна. Я…
– Тогда садитесь, – махнув рукой, пригласил Бойлен. – Я вас угощаю. Ненавижу обедать один. – Он перегнулся через сиденье и открыл ей дверцу.
Послушно, точно ребенок, который волей-неволей подчиняется взрослым, Гретхен перешла дорогу и села в машину. Единственным человеком, от которого она слышала слово «ненавижу» в обычном разговоре, была ее мать. Это у нее осталось от старой учительницы, сестры Катерины.
– Вы очень любезны, мистер Бойлен, – сказала Гретхен.
– Суббота для меня счастливый день, – сказал он, запуская мотор.
Гретхен понятия не имела, что он имел в виду. Не будь он ее боссом, и к тому же таким старым – ему было лет сорок – сорок пять, – она сумела бы как-нибудь отказаться. Теперь она жалела о несостоявшейся рискованной прогулке через лес, об утраченной возможности продолжить эту почти непристойную игру: быть может, солдаты увидели бы ее и бросились преследовать… Прихрамывая, скакали бы эти храбрецы за своей дичью. Эта игра обошлась бы им в восемьсот долларов.
– Вы знаете такое местечко – «Постоялый двор»? – спросил Бойлен, включая зажигание.
– Я слышала о нем, – ответила Гретхен. Это был очень дорогой ресторан при маленькой гостинице на обрыве над рекой.
– Неплохой ресторанчик, – заметил Бойлен. – Там подают приличное вино.
Всю дорогу они ехали молча: он вел машину быстро, и сильный ветер мешал вести разговор – Гретхен сидела зажмурившись. В военное время скорость была ограничена тридцатью пятью милями для экономии бензина, но такой человек, как мистер Бойлен, мог не беспокоиться о расходах.
Временами Бойлен поглядывал на нее, иронически улыбаясь. Он явно не поверил ни одному ее слову. Впрочем, в этом нет ничего удивительного: и впрямь, как она могла оказаться за тридевять земель от города, бессмысленно ожидать автобуса, который придет не ранее чем через час. Он перегнулся через нее, открыл бардачок и, достав очки летчика с темными стеклами, протянул ей.
– Для ваших хорошеньких голубых глазок, – крикнул он, перекрывая шум машины.
Она надела очки и почувствовала себя кинозвездой.
В давние времена, когда из Нью-Йорка в северные штаты ездили на дилижансах, гостиница «Постоялый двор» служила почтовой станцией. На лужайке перед красным, с белой отделкой, зданием стояло на подпорках огромное колесо старинного фургона. Это была затея хозяина, который считал, что американцы любят все старинное. Гостиница словно бы находилась в сотне миль или на расстоянии сотни лет от Порт-Филипа.
Гретхен наскоро причесалась, глядя в зеркальце заднего вида. Она стеснялась, чувствуя на себе взгляд Бойлена.
– Самое прекрасное зрелище, какое может увидеть в жизни мужчина, – это девушка, которая причесывается. Недаром многие художники выбирали именно такой сюжет, – заметил он.