Свенельд. Путь серебра

Полного рассвета ждать не стали – едва стало можно видеть землю под ногами, двинулись вперед. Трехтысячная пешая толпа шла в середине, с обоих боков ее поддерживала конница – несколько потрепанная в дневном сражении, но еще весьма сильная. За сотню шагов до стана, когда там впереди уже трубил рог, кони споткнулись о трупы – это были убитые днем арсии. Вид раздетых тел, уже поклеванных воронами и погрызенных степными лисами, еще более разъярил нападавших. Крики «Джундалла!» зазвучали еще яростнее, пехота тоже завопила, поддерживая свой боевой дух.

* * *

Доносящиеся из темной степи крики бесчисленных глоток сливались в общий вопль и вой.

– Чисто ку́ды вопят! – сказал Сдеслав, воевода словенской дружины.

В сарацинской кольчуге и шлеме, с щитом и секирой, он прохаживался перед строем своих людей, ожидая знака.

– Проклёнуши! – поддержали его словене. – Воют, игрецы.

После первых знаков тревоги Грим прислал гонца и приказал северным дружинам снарядиться, но оставаться на месте, перед станом, и вступать в бой, только если хазары прорвутся к ним. После тех потерь, какие они понесли вот только вчера, менее суток назад, это было разумное решение. Под гудение рога, горячащее кровь, с дружным торопливым топотом вперед, на звуки битвы, уже прошли одна за одной южные дружины: Грим с его варягами, радимичи, поляне. Волынцы и древляне, судя по звукам, уже вступили в бой, с ними был и сам Амунд плеснецкий.

Когда из темноты стали долетать воинственные крики и земля задрожала, Амунд велел выставить «стену щитов» в пять рядов глубиной. Над головами первого ряда были выставлены копья и ростовые топоры. Чтобы не оказаться прижатым к стану, где кое-как восстановили часть шатров и навесов, он дал знак идти вперед, и «стена щитов», эта ходячая крепость, двинулась в полутьму. Желтый глаз с востока, все сильнее подтекая плавленым золотом, пялился сквозь облака на два воинства, все быстрее сходящиеся на равнине у широкой реки.

– Алла! – кричали с одной стороны. – Джундалла!

– Тэнгри! – вторили им из пешей толпы в середине хараского строя. – Ургэ!

– Алга!

И даже раздавался из толпы знакомый киевским русам греческий клич:

– Кирие элейсон![10]

А с другой стороны раздавался низкий рев:

– Р-ру-усь!

– О-оди-и-ин! – протяжно выпевал во всю мощь своего голоса князь Амунд, призывая Отца Ратей.

– Пе-еру-у-ун! – с другой стороны строя отвечали древляне.

За время похода древлянский княжич Любодан сдружился с Амундом плеснецким: поддерживал его на советах, держался рядом при набегах на селения. Амунд не гнал его, а тем, что Грим и киевские варяги нехорошо смотрели на эту дружбу, только забавлялся: Хельги киевский ему не указ. Он помнил предостережения, которые сделала ему однажды некая коварная валькирия, да и сам был достаточно умен, чтобы не обманываться дружбой Любодана. Но сейчас от древлян требовалось только одно: не подвести и выстоять под ударами хазарской конницы. За время похода древляне тоже обзавелись кольчугами, шлемами и особенно были ценны как лучники.

Исходящая криком многотысячная толпа приблизилась. В русов полетели стрелы, и Амунд приказал поднять щиты. Теперь русский строй стал настоящей крепостью, закрытой и с боков, и даже сверху. Тем не менее стрелы летели так густо, что то здесь, то там кто-то в строю падал, вынуждая товарищей закрывать прореху.

Из полутьмы донесся крик, земля задрожала сильнее – конница арсиев сразу с двух сторон пошла вперед, нанося удар по крыльям Амундова строя. Русы остановились, готовые принять врага на копья. Те ударили враз с такой силой, что строй сразу с двух сторон прогнулся. Во множестве наседая, арсии с воинственными кличами рубили с коней, кололи копьями. Русы сами встречали их копьями, норовя насадить на острие и сбить с коня, рубили ростовыми топорами; сбросив всадника с коня, добивали на земле. Уже носились ополоумевшие кони с пустыми седлами, давя своих и чужих.

Видя, что в лоб волынцев не пробить, хазары попытались вскачь обойти их с тыла, но это не помогло.

– Во-оротись! – прокричал Амунд, и ряды просто развернулись, так что последний оказался в челе, и там всадников вновь встретила плотная «стена щитов».

Такая же стена получалась с любой стороны; арсии бешено носились вокруг волынской дружины, но пробить ее не могли ниоткуда.

Эту суматоху приметили Свен и Годо – все происходило перед ними, и уже достаточно рассвело. Пока всадники пытались пробить волынцев с тыла, братья переглянулись, и Годо махнул трубачу. Нельзя было упустить такой верный случай посчитаться за своих. Заревел рог, северная дружина бегом устремилась вперед. Не успевшие их даже заметить арсии оказались зажаты между двумя русскими дружинами; пытаясь двинуться вперед или назад, напарывались на копья и ростовые топоры. Зажатых в тесноте, их кололи копьями, сбивали с седел, рубили на земле.

Вторая часть конницы в это время наступала с другого крыла, и здесь их встретили древляне. Если ближнюю дружину Амунда составляли русы, опытные в военном деле, то от древлян были только ратники, имевшие лишь тот военный опыт, что приобрели в этом походе. Но и здесь им еще не приходилось сталкиваться с такой мощной конницей. Хуже вооруженные, они прогнулись, и арсии, почуяв слабое место, устремились все сюда. Рубя и топча древлян, хазары прорвались сквозь строй и оказались перед русским станом.

Но позади древлян оказалось новое войско: здесь веял на высоком древке красный стяг самого Грима и блестели в лучах встающего солнца шлемы, кольчуги, пластинчатые доспехи его ближней дружины. Киевские русы, самая сильная часть войска, встретила прорвавшихся всадников и подняла на копья всех до одного. Те попятились, пытаясь восстановить строй, но кияне устремились вперед и продолжили бой.

Тем временем пешее хазарское ополчение оказалось перед дружиной Амунда. От столкновения с конницей он понес потери, но люди его сохранили довольно боевого духа и дружно устремились на толпу. Здесь им противостояли люди, куда хуже их вооруженные и почти неопытные. Дружина волынцев врезалась в них, как железный кулак ётуна, и толпа сразу смешалась. Волынцы рубили, кололи, оставляя за собой ковер из трупов и кричащих раненых; стоял такой оглушительный шум, что никто не помнил себя.

Под натиском Грима и его дружины конница стала отступать. А вслед за тем, видя, как всадники проносятся назад в степь, один за одним, побежали и пешие хазары. Волынцы было устремились за ними, но Амунд приказал трубить сбор, отзывая своих людей назад.

Из светлеющей степи доносился топот и непрерывный крик, похожий на вой. С ветром долетал резкий, горький запах сока растоптанной полыни. Солнце взбиралось все выше, рассеивая по восточному краю неба пятна багрянца, словно тоже было ранено и оставляло за собой кровавый след…

* * *

– Вот ведь про́клятое место… – Годо окинул ненавидящим взглядом часть степи перед станом. – Наших три сотни, теперь этих… еще невесть сколько.

Когда рассвело окончательно, глазам предстало зрелище столь жуткое, что и солнце, пожалуй, предпочло бы вернуться за небесные ворота, лишь бы на это не смотреть. Русы уже разошлись по станам, выставив охрану из числа киян, а на месте предрассветной битвы остались сотни тел. Люди и лошади лежали вперемежку. Арсиев волынцы подобрали, чтобы снять с них дорогие доспехи и оружие, но итильское ополчение не трогали. Сотни тел валялись друг на друге, рассеянные по всему полю, сколько хватало глаз: более густо – там, где они натолкнулись на дружину Амунда, более редко – дальше в степи, куда бежали в беспорядке. Там еще что-то шевелилось: тяжелораненые, не сумевшие уйти со всеми, пытались куда-то ползти, а рядом с ними уже прыгали черные вороны, норовя выклевать глаза… До русского стана долетала тяжелая вонь.

Люди Амунда разбирали тела с того края, где конница налетела на древлянскую дружину.

– Побили древлян почти всех, – рассказывал северянам грустный Жизномир, пришедший узнать, как у них дела. – Куда им против тех невидимцев[11]! И Любодана самого срубили насмерть.

Жизномир, младший брат князя радимичей, был плотный круглолицый мужчина средних лет, с небольшими темными глазами и темно-русой бородой. Жизнерадостный и приветливый, он был в дружбе со всеми, даже с теми, кто не ладил между собой, и служил чем-то вроде посредника между северным войском и южным, за что его прозвали Сватом. Его люди в ночной битве почти не участвовали – постояли за спинами киевских русов, да и все, – однако он казался осунувшимся и погасшим.

– Тянулся Любодан за Амундом, все думал… – Жизномир махнул рукой. – А теперь и воли не обрел, и жизни лишился. С бужанами рядом стояли, да вместо них и полегли. Было б на чем сжечь, хоть бы прах в горшке родичам отвезти, да ведь не выйдет. Да и будут лежать в чужой земле, своей по горсти у каждого, да и все…

– Уходить надо, – говорили все Гриму, когда он после битвы объезжал длинный стан на пойманном хазарском коне с богатым седлом и проверял, у кого как дела. – Теперь уж бек от нас не отвяжется, с живых не слезет. И дружину его ближнюю побили, и городских людей побили. Разве он нам даст уйти?

– Днем погребаем своих, ночью трогаемся, – отвечал Грим. – В третью стражу отплываем, будьте готовы. Кому чего не хватает, присылайте ко мне заранее, потом ждать никого не буду.

Молодой князь осунулся за эти сутки и казался старше лет на пять. В слишком тяжелое положение его внезапно поставила судьба: для всех неожиданно русы оказались врагами хазар, самой могучей державы в этой части света. Он не видел никакой вины за собой и своими людьми, русы честно соблюдали обязательства. Не тронули на хазарской земле ни цыпленка, добровольно отдали условленную часть добычи. Кровь вскипала от возмущения при мысли, как подло нарушил этот договор хакан-бек. Люди правы: он не мог уйти в кочевья, оставив в Итиле свою ближнюю дружину, а если дружина нарушила договор без его согласия, то что же он за царь тогда?

Но важнее было подумать о том, как отсюда выбираться. До своих земель еще много-много переходов по рекам и переволокам. Через Итиль, через Ванаквисль, который в этих краях звался Дон, потом через Упу на Оку, но и на Упе еще сидят вятичи – данники хазар. Весь долгий путь грозил превратиться в череду сражений, и если на каждом поле русы будут класть по две-три сотни трупов, на сколько их хватит? Еще несколько таких дней и ночей – и от войска ничего не останется, а его кровью взятую добычу растащат по норам подлые хазарские крысы.

Кое-кто намекал, не вернуться ли в море, но что там делать, в море? Оно все окружено сарацинскими землями. Только с Дона – куда еще месяц добираться – можно попасть в Меотийское море, а там, хоть рядом тоже земли каганов, можно, если повезет, выбраться в греческие воды Корсуньской страны. Да будет ли там легче? Грим ведь понятия не имел, удалось ли его отцу в Киеве заключить договор с греками – и какой. В мире Хельги киевский сейчас с Леоном и братом его Александром или нет? Или у них война? Что, если и это нападение как-то связано с делами отца? С греками? Или Хельги за эти два года так рассорился с хазарами, что они вымещают злобу на его сыне? Хоть руны раскидывай, хоть ищи мудреца, умеющего с духами говорить. Ответов не было, а от вопросов и тревог пухла голова.

С самого утра занялись мертвецами. Ко вчерашним потерям северных дружин добавились древляне – их было около трех сотен человек, а в живых осталось неполных шесть десятков. Нащупав в них слабое место, конница бека устремилась туда всей мощью и косила без жалости. Среди изрубленных тел нашли и самого Любодана – на нем было несколько ран, каждая из которых сама отняла бы жизнь. У Амунда плеснецкого потери тоже были заметные: волынцы приняли первый, самый яростный натиск арсиев, а длинные искривленные булатные клинки всадника сверху разили пешего обычно одним ударом сразу насмерть. Больше половины тех, кто стоял в первом ряду, теперь уже у Одина. У самого Грима и полян было потеряно человек сто убитых и раненых – им досталось встретить уже порядком рассеянную и уставшую конницу.

У воды шла работа: выбрав самые ветхие лодьи, наиболее пострадавшие за два года похода, из них выгружали добычу и взамен укладывали тела – сколько поместится. Каждому давали некий дар из добычи – чтобы не с пустыми руками прибыть к богам. Увезти всю добычу с меньшим числом лодий и гребцов все равно было невозможно, так не оставлять же хазарам? Грим приказал все, что не удастся забрать, просто бросить в Итиль. Заново, уже не в первый раз, перебирали добычу, выбирая то, что поценнее.

По мере того как лодьи заполнялись, у Грима, с коня наблюдавшего за этим скорбным делом, ширилась тягучая пустота внутри. Невольно вытягивалось лицо, шевелились волосы. Проезжая вдоль берега, он пытался считать мертвые лодьи, но сбивался после третьего десятка.

– Это сколько же получается? – спросил он у Фредульва, сидевшего рядом тоже верхом.

Фредульв, давний соратник князя Хельги, был мужчиной лет сорока, с круглым лицом, довольно мясистыми чертами и курносым носом; волосы на лоб спускались мыском. Рослый, но коротконогий, он на земле напоминал медведя, а в седле смотрелся очень внушительно. Он имел привычку хмурить брови, отчего у него всегда был тревожный вид, но человеком был опытным и стойким. Хельги Хитрый ему доверял и поставил его старшим над ближней дружиной сына, надеясь, что с ним юный вождь не пропадет. Одетый в светлый шелковый кафтан и высокую ушастую хазарскую шапку с отворотами, ярко-красного шелка, с хазарским мечом на боку, подобранным на месте утренней битвы, Фредульв и сам был похож на тархана или бека. Однако он принадлежал к русам, что пришли в землю полян еще раньше самого Хельги Хитрого, и предпочитал славянский язык.

– С тысячу будет, – ответил он и показал плетью вдоль ряда: – Три сотни северных, древляне почти столько же, сотни по две у плеснецких и у наших за оба раза.

– Может, это боги… – вырвалось у Грима. – Чем-то не угодили мы…

Но подумал он «не угодил я». Князь и вождь, он один отвечал за удачу всего войска.

– Что боги? Испугался нас хакан-бек, – возразил Фредульв. – Он, сдается, мнил, что побьют нас за морем сарацины. Мы – их, они – нас, вот хазарам самим и рук марать не придется, сразу двоим их ворогам будет укорот. А мы вон как воротились – с малыми потерями и большой добычей. Нужны мы такие хазарам? Полян и радимичей у них отняли, так они и других данников не долго удержат. Вот и решили нас извести, пока мы не ждем и беды не чуем. Им бы нас вырубить – и можно лет на тридцать забыть, кто такие русы. Да нажиться заодно на нашей крови.

– Так мы им и дались! – Грим гневно раздул ноздри.

– Отбились кое-как. Но ты не думай, княже, это не конец. Для бека теперь нас живыми отпустить – хуже смерти. Уж начал, так надо заканчивать. Прикончит нас всех – и добычу нашу возьмет, и Олегу скажет, что мы от сарацин не возвращались, за морем все сгинули. А уйдет из нас хоть кто-то – на весь свет его подлость ославим. Торгового мира больше не будет, купцов его, рахданитов, через Киев мы больше не пропустим. Да и свои его живьем съедят – убитых вон сколько, и гридней его, и городской чади, а добычи – с мышкин чих.

Грим молча кивнул, признавая правоту своего первого боярина. Подлость бека, который не то сам позволил арсиям напасть на русов, не то просто не сумел сдержать их мстительный порыв, могла бы сойти с рук, только если бы нападение полностью удалось и русы погибли все до одного. Но теперь, когда они уже все поняли, но еще живы, хоть как-то спасти честь хакан-бека Аарона перед своими и чужими могло только их полное уничтожение.

Привезли три лодьи нарубленных дров – ездили за ними вниз по реке, где ближе к жерлу росло больше деревьев. Дрова из свежей ивы и вяза были хуже некуда, но их кое-как подсушили в дыму кизячных костров. На каждом из полусотни «кораблей мертвых» сложили костер из этих дров, щепы, сухой травы. Все войско, кроме дозорных, собралось к берегу.

Авараншах – владетель союзной хазарам страны Тавьяк, где русы проводили зиму перед возвращением, – подарил Гриму на прощание с десяток корчаг красного и белого вина. Сарацинам вера запрещала делать вино, но авары, населявшие Тавьяк, несмотря на множественные попытки насильно обратить их в сарацинскую веру, оставались верны богам своих предков и разводили виноград, как и жившие к северу от них хазары. Вино берегли для жертв и пиров по прибытии, но сейчас Грим приказал одну корчагу вскрыть. Рогом разбавленного вина Грим простился с павшими: отпил сам, передал страшим боярам, стоявшим вокруг него, остальное вылил в воду. Отроки, осторожно ступая между сидящими на днище мертвецами, взялись за весла и вывели все пятьдесят лодий на речную ширь – на «большой перестрел». Подожгли высушенную щепу и сухую траву. А потом взяли топоры и пробили днища.

Закончив свое дело, отроки прыгали в воду и плыли назад к берегу. Позади них тянулись вниз по течению «корабли мертвых»: на каждом дымил костер, и под дымным стягом они медленно погружались в воду. С берега им отвечал прощальный крик тысяч голосов, трубили все рога в войске. На глазах у живых тысяча мертвых уплывала к предкам – к Одину, к Перуну.

Вот одна лодья, погрузившись по самые борта, черпнула воды и быстро затонула. Каждый из мертвецов был своим поясом привязан к уключине, поэтому они не всплывут даже через несколько дней, когда обычно всплывают утонувшие. Хазары не увидят этих тел, они навек обрели свою могилу на дне могучего Итиля. Тела уходили вниз, а освобожденные души роем устремлялись в небеса.

– Мы будем поминать вас каждую весну и каждую осень, в Навьи дни, как родных своих дедов! – сказал Грим, глядя вслед последним лодьям, что еще виднелись, полузатопленные, ниже по реке. – Будем ставить угощение для вас, как для родных своих братьев. Вы все братья мне. – Он оглянулся на живых, плотным строем стоявших у него за спиной. – И если боги того пожелают, я свою жизнь отдам за то, чтобы вы все вернулись домой живыми и с добычей!

– Ну а если боги пожелают иного, княже, – за всех ответил ему Фредульв, – то и мы падем там, где падешь ты, и к Одину отправимся вместе. Пусть лучше наш поход закончится в Валгалле, но мы сохраним твою и свою честь.

– Русь! – крикнул Грим.

– Р-ру-у-усь! – тысячей голосов ответило ему войско, и рев покатился по степи, отпугивая волков и лисиц от хазарских трупов…

Глава 4

Пир в Хольмгарде в день возвращения войска затянулся, хотя давно уже никто ничего не ел, да и пили мало. Огонь в очагах угасал, только глиняные светильники на столах, источая запах подмешанных в воск чабреца и можжевельника, бросали дрожащие отблески на серебряные чаши.

– Может, конунг, на сегодня довольно? – сказал Свен. – Наша сага выходит слишком длинной для одного вечера, люди устали нас слушать.

По столам пробежало оживление, все вздохнули, будто расколдованные. И впрямь, каждый ощутил, как давит на душу усталость от этих тревожных вестей.

– Нет, – вдруг сказала Ульвхильд. Она сидела неподвижно, и чем темнее в палате становилось, тем больше она напоминала гостью из иного мира. – Вы еще не рассказали самого главного. Как вышло, что вы привезли часть добычи Грима конунга, а его самого… – она сглотнула, – с вами нет?

Сыновья Альмунда переглянулись.

– Кто утомился, тот может уйти, – сказал Олав. – Особенно я бы посоветовал отослать женщин.

Радонега тут же поднялась, знаком предложила Илетай встать, чтобы увести ее домой. В положении Велерадовой жены вовсе не стоило слушать о кровавых ужасах, но никто не догадался вывести ее раньше.

– Мати! – вполголоса окликнул Радонегу Свен.

Когда та обернулась, он настойчиво кивнул ей на Витиславу. Из-за присутствия юной супруги этот рассказ дался ему еще тяжелее: если его взгляд поневоле падал на нее, сидящую напротив, ужас в ее расширенных глазах резал его как ножом по сердцу.

– Пойдем, Витяша, – кивнула ей свекровь.

– О нет… – едва слышно взмолилась та и посмотрела на Свена. – Позволь мне…

– Ступай, я сказал! – Он слегка повысил голос.

Вито подавила вздох, встала и вслед за Радонегой вышла, не поднимая глаз. Свен слегка перевел дух: слишком она молода для таких рассказов! Тот набег на игрища у берега Травы, когда Свен ее захватил, и сравниться не мог с битвами на Итиле. Тогда, на игрищах, и не убили, почитай, никого – безоружные ободриты просто разбегались, бросая венки. Свен не знал, что́ вызвало в ней этот ужас,за него она боится… или его, но ему не хотелось, чтобы Вито соприкасалась с теми жуткими событиями даже мысленно.

– А если у вас пересохло в горле от долгого рассказа, то госпожа, я думаю, будет так добра и поднесет вам еще пива. – Олав взглянул на жену.

Сванхейд, хоть и тоже носила дитя, и не подумала уйти; она жадно ловила каждое слово рассказа, не сводя глаз с Годо, даже когда говорил не он, а Свен, Ормар или Сдеслав. Теперь она знала, откуда у него эти три шрама на лице и сарацинский меч у пояса.

Выпив снова, братья опять переглянулись: никому не хотелось продолжать. Но надеяться на чью-то помощь тут не приходилось.

– После погребения Грим-конунг приказал трогаться дальше в ту же ночь, – начал Годо.

За время пути они сотни раз перебирали те события, в разговорах вслух, мысленно наедине с собой, но сейчас им предстояло обличить себя в худшем недостатке сказителя – в неосведомленности.

– Он приказал нам грузиться и отплывать первыми, поскольку мы сильнее всех пострадали при первом набеге и у нас было больше всего раненых. Он также поручил нам вести две лодьи, где была самая ценная часть их добычи. А добыча их, Грима и киевских русов, была лучше, чем у кого-то другого. Было условлено, что мы должны будем идти вверх по Итилю до рассвета, а когда станет хорошо видно берег, выбрать место и пристать, чтобы все дружины могли вновь соединиться. Мы надеялись за ночь уйти достаточно далеко, чтобы не бояться преследования. Мы взяли те две Гримовы лодьи, погрузили своих раненых, все свое и отплыли…

Он замолчал и взглянул на брата: давай ты.

– Мы плыли всю ночь, – покорно начал Свен, еще раз порадовавшись про себя, что отослал Вито. – Там острова, и приходилось идти осторожно, мы ведь той реки не знаем. Но она очень широка, глубока, и у нас никто вроде бы на мель не сел. Когда рассвело, мы увидели хорошее место – это был остров, большой, высокий, там даже деревья росли. Там мы хоть конницы могли не опасаться. Встали бы с самого начала на острове, ничего бы не было! – добавил он в сердцах. – Мы высадились, стали ждать. За нами вскоре пришла дружина Амунда плеснецкого. Грим-конунг назначил им идти за нами следом. Ётун сказал, что на него, когда они садились в лодьи, снова напали пешие хазары, но они легко отбились.

– Он сказал, что Грим-конунг приказал ему отплывать! – вставил Годо, вновь разозлившись.

– Да. Мы стали ждать конунга. А его все не было. Амунд сказал, что слышал, уже с воды, какой-то шум на берегу, но рог не звучал, на помощь Грим не звал. Он решил, что на него тоже напали пешие, но не стал возвращаться, потому что у него после второй битвы осталось меньше людей, а с Гримом были киевские варяги – самая сильная дружина во всем войске. Это лютые люди, – с уважением добавил Свен, – из них часть еще с Хельги Хитрым в Киев когда-то пришла, самые старые. И почти все из нынешних были с ним в Миклагарде. Им доставались самые защищенные селения и города у сарацинов, но зато у них и добыча была… – Он покрутил головой. – Ну вот… Мы ждали и ждали. Уже был полдень. За Ётуном пришли радимичи, потом поляне с Унерадом, но не все. Они тоже сказали, что слышали шум, но Грим не приказывал им возвращаться. И…

Он замолчал.

– И что? – Олав в досаде из-за этой заминки в самом важном месте наклонился вперед.

– Уже за полдень пришли еще три лодьи, потом еще две. Это были тоже поляне. Они отплывали последними, с ними был Божевек, их боярин. Они, уже когда были на берегу, услышали конский топот, но слабый. Слышали звуки боя… прямо на песке, совсем близко. Им показалось, что всадники были ближе к воде, чем наши. То есть Грим-конунг и его люди. Мы так рассудили, что конница могла подойти после пехоты, когда Ётун и даже поляне почти все отплыли. Они отрезали Грима от лодий… Поляне хотели опять высадиться, но их обстреляли с берега, почти в упор, они говорили. У них в каждой лодье было по двое-трое раненых или убитых, потому и гребли еле-еле. Они, говорят, кричали, но свои не отзывались. Только хасанов слышали.

– И что же? – Олав нахмурился.

– Мы больше ничего не знаем, конунг! – обреченно признался Свен, не глядя на него. – Мы рассказали то, что видели сами… и слышали от людей. Мы ждали до вечера… Ждали, ждали…

* * *

…На острове негде было взять даже кизяка для костров, люди жевали навяленную за время стоянки рыбу и подкопченную конину, запивая речной водой. Несмотря на усталость, есть особо никто не хотел. Лежали на земле, приподнимали головы на каждого идущего, искали глазами своих вождей и ждали: когда же наконец что-то прояснится? Слонялись от лодьи к лодье, собирались кучками, задавали друг другу бесполезный вопрос: «Что слышно?». Обсуждали уже всем известное, пытаясь угадать то, чего никто не знал. Князь все не появлялся, и войско захватила мучительная лихорадка ожидания: то кажется, что прошло совсем немного времени и волноваться рано, а то, как спохватившись, ты понимаешь, что времени прошло слишком много и ничего доброго это не сулит.