Иванов как нетленный образ яркого представителя эпохи. Повесть

Полковник был давно и прочно женат, и маман иногда рассказывала, какой у его жены здоровенный нос. Сам полковник был невысок ростом, пузат, красотой не блистал и постоянно находился под мухой. У него была старая служебная волга чёрного цвета, а при ней водитель, Петров плюхался на переднее сидение, напевая о себе в женском лице: «Я ни в чём не виновата, об одном я думала…”, развернув фуражку кокардой назад. Наверное, военкому казалось, что это некие шик и вседозволенность, полагающиеся его полковницкому рангу. И вот однажды этот великовозрастный гусар явился к нам домой не один, а, как он отрекомендовался, с племянником. Наверное, они пришли посмотреть на польский гарнитур, хорошо ли он встал в нашей гостиной.

Бабка, горестно вздыхая, удалилась к себе, дед смачно плюнул и последовал за ней, а я осталась на кухне печь блины, поскольку было воскресное утро, и кормить всех завтраком вменялось в мою обязанность.

Племянник отличался от Петрова ещё большей округлостью лица и крысиным взором, ему было около сорока, и он был рыж, а потому конопат, вдобавок, у него были колбасные руки, покрытае рыжими волосами. Родственники уселись за стол напротив плиты, и я услышала за спиной громкий шёпот военкома:

– Ну что, нравится тебе эта тёлка?

– А горячей сковородой по морде вас никогда не били? – я развернулась к парочке с чугунной сковородкой в руке. Но в это время в дверь неожиданно позвонили. Звонок был резкий и непрерывный, к нему прибавились стук и громкие вопли. По двери молотило несколько кулаков, а также, по ней с чувством долбили ногами.

Маман кинулась в прихожую, последовала сцена из шекспировской драмы:

– Отдайте нам наших мужчин! – орали за дверью, – здесь давно пора красный фонарь повесить!

– Это мой мужчина, – отвечала маман, не уступая в децибелах…

Я схватила «племянника» за шкирку, открыла дверь, выпихнула пиздострадальца на лестничную клетку в объятия его супруги, закрыла поддувало и вернулась за полковником, но путь мне преградила мать с криком:

– А этого я тебе не отдам!

Петров немного посидел, насупившись, съел пару блинов и ушёл, не прощаясь. Бабка плакала:

– Какой позор, какой позор, от соседей стыдно, что ж ты, идиотка, дочь свою позоришь на весь город, кто её замуж возьмёт!

– Я всё равно его разведу, он меня любит!

– Да какая ж это любовь, он уже девке твоей обаря привёл! Думай своей башкой безудальной! Скотина ты, а не мать!

Этот случай тогда здорово ударил по моим нервам. В общем, всё свалилось в одну кучу, любишь-не любишь, а выпутываться из этого говна надо хотя бы ради будущего ребёнка, да и бабка после второго инсульта ходила чуть живая. Весёлые картинки, одним словом. Чувствовала я себя отвратительно. С одной стороны вся эта свистопляска, с другой – Иванов с ненавистными апельсинами зачастил в наши края. Вот так мы с ним и подали заявление.

И тут выяснилось, что надеть на торжественное событие Иванову нечего. И в магазинах на его могучую фигуру хрен чего купишь. Будущая свекровь попросила помочь Сашеньке «хоть что-нибудь достать», я позвонила родственникам, приехавшим из-за границы, они продали мне чеки для «Берёзки». Деньги на эту покупку я заняла, как-то так получилось, что у Валентины и Иванова их на тот момент не оказалось, однако меня клятвенно заверили, что вернут всё до копейки. Итак, мы объехали все московские «Берёзки» и приобрели серые брюки, тёмно-синий вельветовый пиджак и голубую рубашку с галстуком для Сашеньки, а мне – полушерстяное серое платье.

Я не собиралась одеваться, как непорочная дева, тем более, что никакого желания выходить замуж не испытывала. После росписи посидели у Ивановых дома за скромной трапезой, с моей стороны была только свидетельница с работы, со стороны жениха – вся его разлюли малина с Витей Евсеенко во главе, тот смотрел на меня пьяным зверем, собственно, с ним Иванов и лёг спать в первую брачную ночь, упал с софы и разбил башкой трёхлитровую банку с квасом, стоящую у батареи. Пол ночи свекровь собирала этот квас, а Иванов ходил писать в бар, думая, что это дверь сортира, а приведённый другом в туалет, ржал и окроплял всё вокруг продуктами своих возлияний. Ага, мне было очень смешно, как вы догадались? Наутро я услышала от свекрови, что денег она мне не отдаст, так как мы с Сашенькой теперь муж и жена, и все долги у нас общие.

Я подхватила ноги в руки и уехала домой, где у меня открылось кровотечение, и по скорой новобрачную увезли в городскую больницу. Маман развила бурную деятельность, позвонила в мой почтовый ящик, нашла того, у кого я занимала, и отдала долг. Сумма была приличная даже для неё. Она в то время работала закройщицей в меховом ателье. Как-то они там экономили на кусочках, из которых шили дефицитные каракулевые шубы, получались излишки, и в результате шуба продавалась налево.

Мишка включился в этот процесс мгновенно, он смикитил свою выгоду, а потому, поддерживал с моей матерью тесную связь. Он даже прислал мне в больницу белые хризантемы, баночку чёрной икры и тапочки на одну левую ногу. Такая тонкая издёвка, как я поняла.

В палате было человек десять. Кто-то лежал на сохранении, кто-то пришёл на аборт. Эти не стеснялись будить всех своими шуршащими пакетами, хлопаньем тумбочек и открыванием банок. Большинство женщин вообще не особо церемонятся с себе подобными, да и весь больничный быт весьма к этому располагает своей совковой циничностью.

Вы когда-нибудь пробовали ходить без нижнего белья с грубой пелёнкой между ног? Она многоразовая, с плохо отстиранными пятнами крови, дырявая и покрытая чёрными штампами на случай, если кому-то захочется её спереть. Попробуйте, это необычно и добавляет массу свежих впечатлений к облупленным стенам и железным койкам с продавленными пружинными сетками. Халаты в наивный затрапезный цветочек с длинными лямками, продетыми в дыры в районе предполагаемой талии и кожаные стоптанные тапки – вообще цимес. Да, что говорить, это и есть один из аспектов унижения будущих матерей страны советов, где все только и делают, что советуют, как кому жить и зачем.

Иванов приехал, как побитая собака, но я к нему не вышла. Мне передали авоську с апельсинами. Так я пролежала две недели, а после у матери появилась клиентка из Минздрава, которая прислала за мной машину и перевела в московский роддом, где была особая палата для блатных и где мне пришлось коротать свои дальнейшие дни и месяцы, полные впечатлений. Вы даже не представляете, как я была счастлива. Нет, я не шучу, для меня это было лучшее, что могла сделать моя мать, – я ото всех отдыхала. Я спала и летала во сне, а внизу подо мной бегала моя погоня-действительность, и тянула свои хищные руки, пытаясь схватить меня за ноги…

Беременная женщина – это особая система, симбиоз взрослого организма и крошечного зародыша, который растёт, овеянный надеждами на будущую автономную жизнь, и совершенно напрасно. Что получится из этого маленького червячка, один Бог ведает. Главное, что занимает ракету-носителя, будет ли здоров тот, кто помещён у неё внутри, однако этот космонавт со своим набором генов и хромосом, занят исключительно потреблением, и хорошо, если это прекратится с годами. Но на тот момент такие материи меня не занимали, главное было – вести себя осторожно, плавно и медленно. Страх потерять новую жизнь постоянно преследовал меня, я не могла понять тех, кто кидался животом на подоконник при появлении мужа за стенами больницы.

Через некоторое время из роддома меня перевезли в институт акушерства и гинекологии им. Сеченова, где перед главным ходом сидит памятник профессору, скрестив бронзовые ноги и сложив на животе могучие руки. В окно четвёртого этажа была видна малолюдная улица, которую каждое утро поливали водой.

– Хорошо было бы жить на этой улице, – подумалось мне.

Была весна, пахло тополиными почками, витаминами, хлоркой и больницей. Ультразвук показал предлежание плаценты и «плод» женского рода. Людмила Евгеньевна Мурашко, зав. Отделения невынашивания, курировала мою беременность и мы подружились.

– Будет кесарево, сделаю сама, не переживай, – утешила она меня.

В палате нас было шестеро: жена въетнамского посла, у которой плод прикрепился снаружи матки, – последствие использования американцами химических боеприпасов, правнучка Патриарха Тихона, застуженная во время путины на Дальнем Востоке, дочь известного артиста, не считавшаяся ни с кем и ведущая себя крайне вызывающе, армянка Эля с близнецами внутри по третьему кругу, муж которой передавал нам невероятные груды фруктов и всевозможной еды, и я, попавшая в это изысканное общество каким-то непонятным образом. Ещё одну не запомнила.

Если в роддоме я наслушалась трагических историй подруг по интересному положению (должна сказать, что на сохранение никто просто так не попадает), то здесь было гораздо веселее. Во-первых, я служила переводчиком своей соседке Эле, говорящей на плохом русском, например, мало кто понимал, что «полестница» – это поясница, а я понимала. Во-вторых, только я могла осадить наглую дочурку знаменитости, терроризирующую всё честное собрание, и по запаху найти в её тумбочке сгнившие гранаты. В-третьих, я знала массу смешных историй, способных отвлечь от тягостной неизвестности кого-либо из присутствующих, время от времени впадавших в хондроидное состояние.

Правнучка Патриарха тоже была кладезем неизведанного, например, у её бабушки сохранились стенограммы первых съездов большевиков, из которых становилось ясно, что вождь пролетариата является пошлым матерщинником, к тому же, со слов той же покойной старушки, правнучка поведала нам, как Ульянов стал Ленином. В Санкт Петербурге жила бывшая пассия Владимира Ильича с университетской поры – Натали Ленин, и, бежав от ареста, будущий вождь заночевал у неё и назавтра двинулся за границу с украденными документами Николая Ленина, брата подруги.

Ещё было занятно послушать о том, как правнучка участвовала в путине. На трейлере, выходящем в море, в основном, работают женщины, а из мужчин есть только капитан, да пара-тройка матросов, которые уже заранее распределены между тётками, и не дай Бог положить глаз на чужое тело, тебя запросто смайнают за борт. Кильки и шпроты, которые лежат в баночках аккуратными рядами, укладывают женские руки, вес определяется на глаз, и, если проверяющий, взявший одну случайную банку из множества, находит перевес или недовес, то вся партия бракуется и высыпается в море. Такие пироги с котятами. Зачем мне все эти знания? Да просто интересно.

А заодно, я так подошла к котятам, вернее, к кошке. Какими-то неведомыми путями серая пушистая кошечка оказалась на дереве напротив, она повисла в развилке на уровне наших окон, практически растянувшись между ветвями. Листочки только-только начали вылупляться из почек, и кошку хорошо было видно не только мне, но и воронам, которые сжимали вокруг неё хищное кольцо. Я бросала в ворон апельсины, на какое-то время отпугивая их от несчастной кошки, плескала водой из графина, махала руками, кричала «кыш», но всё было напрасно. Кошка, казалось, была обречена. Утром третьего дня я, как обычно, заступила на дежурство по кошке. По улице двигался грузовик со «стаканом» на ножке, из которого работяга вывешивал флажки на уличных фонарях. Предстоял пролетарский праздник солидарности и труда.

– Эй, труженики! Мужики, господа-товарищи! Обратите на меня внимание! – закричала я в открытое окно, – достаньте кошку с дерева! Пожалуйста, пожалуйста, я заплачу!

– А сколько? – человек в «стакане» поднял голову с неподдельным интересом.

– Пять рублей! Больше у меня нет! – бутылка водки стоила три шестьдесят две.

Кошка была спасена. Прижимая животинку к груди, мужик спросил, как мне её передать.

– Отпустите её, просто поставьте на землю! – я завернула конфету в пятёрку и, прицелившись, бросила вниз.

– Как отпустить? За что же ты заплатила?

– Ни за что, отпустите кошку, она Вам спасибо скажет! – мужик с недоумением покачал головой.

– Может, ещё чего?

– Спасибо, у нас уже есть всё, что хотели.

В это время уборщица баба Маша дотирала пол в нашей палате. Она внимательно посмотрела на меня и сказала: «Никакого кесарева, ты родишь сама». И правда, следующий ультразвук показал, что плацента поднялась на два сантиметра и меня незамедлительно отправили в санаторий для беременных.

Об этом месяце можно было бы написать роман, но я ограничусь самыми яркими впечатлениями. Перво-наперво хотелось бы отметить настоящее свинство моих соотечественниц, считающих, что им все на свете должны, особенно, уборщицы. Я считаю, что убрать за собой проще всего, стыдно оставлять следы жизнедеятельности напоказ, но, видимо, я не эталон. Нет, у себя дома пожалуйста, – пыль лежит и ты лежи, не возбраняется, но в колхозе, где ты, как минимум, не одна, гадить в биде – это верх гадства.

Мы ходили по окрестностям Сокольников, нагуливая кислород и заходя в местные магазинчики за вкусностями, но однажды наткнулись на дяденьку, предъявившему нам свои причиндалы. Он вылез из кустов с воодушевлённым выражением на бледном лице и двинулся в нашу сторону, размахивая тем, что обычно прячется в трусах. Видимо, его возбуждал вид беременных женщин, а мы-то чего не видели? Драпанули, придерживая свои объёмные животы.

Дяденька не унялся и стал приходить к нашим окнам. Оказалось, что неподалёку от санатория для беременных располагался стационар не вполне помешанных, а так, – не буйных извращенцев. Видимо, с воспитательными целями: и нам весело, и извращенцам не шибко тоскливо.

Иванов дважды приезжал, чтобы вывести нас погулять. Одна из моих соседок, жена военного из Калининграда, спросила, не стыдно ли ему идти в окружении четырёх беременных женщин, на что он ответил:

– А пусть думают, что это всё моё! – набирал очки, прямо скажу, старался. Напоил нас пивом у ларька, понравился моим подругам своей красотой, так сказать, взбодрил меня общественным мнением.

Приехав в третий раз, Иванов зашёл в палату, сунул мне в руку букетик полевых цветов и сказал, что сильно торопится. Я вышла вслед за ним и увидела, как он садится за руль автомобиля, на пассажирском сидении которого расположился вдребезги пьяный Витя Евсеенко, главный друг Иванова, о котором я ещё не раз упомяну, а пока у меня была одна забота, хотя кошка с того злополучного дерева, поскребла коготком в районе сердца.

Бывают люди прозрачные, как хрусталь, какой бы гранью они к вам ни повернулись, от них идёт свет. Почему не пишу о них? Этот свет нужен мне самой, да и что можно написать о хорошем? Вы замечали, что отрицательные персонажи занимают в нашей жизни гораздо больше места, чем положительные? Они, как чёрные дыры, поглощающие наше время, наши эмоции, они приклеиваются к нашему бытию намертво, стараясь откусить от него всё то хорошее, что накоплено за годы. И писать о них можно бесконечно, ибо они просто под завязку набиты тем, что есть в этом мире неправедного, лишнего, того, что погружает нас в вязкую пучину греха, куда не проникает солнечный свет. Они меняют нашу жизнь с плюса на минус, они доставляют нам массу неприятностей и боли, но сами при этом остаются невозмутимы, как будто, так и надо. Совесть в них не живёт, она задыхается от их миазмов.

Я только отдалённо вошла в орбиту новых отношений, но уже почувствовала неладное, и это неладное отложило во мне свой ядовитый плод, которого я ждала, как манны небесной, сохраняя его, лелея его, мечтая о том времени, когда смогу прижать его к себе, как самую великую драгоценность. Хотела, – на тебе, получи и распишись, некого упрекать.

Впрочем, счастье тоже бывает разное, вопреки утверждению, что все семьи счастливы одинаково, я никогда не требовала от жизни ничего сверхъестественного и довольствовалась тем, что есть.

– Ты не умеешь завидовать, а потому ничего путного из тебя не получится, – говорила мне мать, – ты деньги не любишь, и они тебя не любят, эти чувства взаимные.

Скорее, я даже внимания не обращала на тех, кому можно было бы позавидовать, я их просто не видела. Но они меня видели, увы. Я постоянно кого-нибудь раздражала, мне не верили, что можно довольствоваться простыми вещами, не искать идеала и не пытаться что-то отнять у других.

Была у меня приятельница Лида Шляхова, она работала в соседней бригаде. Про таких говорят «строит из себя невесть что». Манерная Лида имела милое личико, короткие ноги и недостижимую мечту стать гетерой. Она и стала ею, правда, в её собственном понимании: ходила за мной на все театральные тусовки, спала с моими приятелями и даже вышла за одного из них замуж, но после разочаровалась и отправила его на севера, так как ей вечно не хватало денег. Ещё одна, Ира Тихонова, далеко не красавица и не умница, но проныра, принявшая предложение стать секретаршей директора завода, от которого я отказалась, получила квартиру в заводском доме, импортную мебель, посуду и прочее, чем очень гордилась, хотя её должность обязывала ублажать всех командировочных друзей начальника. Самая любимая подруга ещё со времён учёбы, тоже Ира, вышла замуж за «сына работника ЦК», сразу переехала на Кутузовский, дважды в неделю имела кремлёвские заказы в больших красных сумках из «Берёзки» со всевозможными яствами, невиданными в пролетарских магазинах, и полоумную мамашу, взявшуюся уничтожать Иркиных подруг одну за другой посредством угроз по телефону. Я даже не сразу поняла, кто мне названивает, Ирка просила прощения, но дружба завяла на корню. Свидетельница на свадьбе – не родня, а возможная соперница, решила Иркина мамаша, вдруг красные сумки уплывут в другие руки…

Нельзя сказать, что я была всем этим угнетена или сильно разочарована, но как-то неуютно себя чувствовала среди подобного счастья. Рождение ребёнка виделось мне моим настоящим предназначением, всё остальное не имело никакого смысла. И вот я снова в роддоме, и мне вызывают роды, так как в институте невынашивания решили, что ребёнок и без того слишком велик, короче, считали, считали и высчитали, решив, что пора. Вечером начались схватки, воды отошли, но докторам хотелось кому спать, кому домой, а потому меня усыпили, и всё закончилось. Я для них была дровами для их производственных печей. Впрочем, все мы в этой стране были подопытными кроликами, не более того. Конвейер работал безотказно, абортницы конкурировали с роженицами количеством и красотой…

Наутро явилось нечто высокое и белое в синей бирюзе, оно посмотрело на меня из своего далека и вымолвило: «Тебе предстоит находиться в родах дня три, не меньше!»

– Три дня? Да воды уже отошли!

– Ещё одна умная? Что же вы все из блатных родить не можете по-человечески?

– А по-человечески – это как?

Белый халат скрылся за дверью, а я осталась наедине со своими мыслями. Страх подкрался к горлу, я не знала, что делать, – встать и пойти искать кого-то из персонала? Но тут в палату заглянул Лев Давидович, зав. отделением. Я схватила его за руку:

– Умоляю Вас, примите у меня роды!

– Так ведь у тебя ни схваток, ни потуг, какие роды?

– Вчера всё было, мне вызывали схватки, а после усыпили, я проспала всю ночь.

– Как такое возможно? Кто это сделал?

И тут начался шухер. Капельницы, окситоцин прямо в нос из пипетки каждые полчаса, – потихоньку-полегоньку процесс пошёл. Я не кричала, только перебирала конечностями от боли, стараясь помочь Льву Давидовичу и не капать ему на нервы. У заведующего был выходной, а у меня день рождения. Звёзды сошлись на половине второго и родилась Катя. Подарок с пуповиной в десять сантиметров (уникум), пятьдесят два сантиметра, три шестьсот весом и девять баллов по шкале Апгар. Я лежала и слушала, как какая-то женщина блажит в соседней родилке:

– Да будь он проклят! Чтоб я ему ещё хоть раз дала! Все мужики твари! – а дальше отборный мат и другие изыски подворотни.

Я попросила у нянечки воды и поинтересовалась, кто же это так надрывается, оказалось, что рожала я параллельно с советской знаменитостью Маргаритой Тереховой – любимой актрисой народных масс, практически – королевой экрана.

И тут я узнала, что кормить детей никому не приносят в течение трёх суток. Все сцеживаются, молоко смешивается, и младенцев поят из бутылочек этим суррогатом. Всё ценное, что предназначалось конкретному ребёнку из конкретной сиськи размазывалось на всех. Это, так сказать, первый совочный урок новоявленному организму по превращению его в равномерную серую массу. Таким образом, от волнений у соседки по койке перегорело молоко. Она рыдала и этим только усугубляла положение. Грудь у неё была совсем маленькая, она терзала её над выданной стеклянной банкой, однако ничего не могла оттуда выдавить. Когда нам, наконец, принесли детей, горю её не было предела. Я надела Катю на один сосок, а малыша соседки – на другой, так мы решили проблему. Молока у меня было, хоть залейся. Вот только было непонятно, какого лешего нас заставляли мазать соски зелёнкой, ещё один элемент садизма? Или чтобы у детей были проблемы с почками? Всю неделю я кормила двоих пупсов с налётом бриллиантовой зелени на крошечных ротиках.

Иванов передал записку, в которой было накарябано, что он поблагодарил Льва Давидовича бутылкой коньяка. А что я могла сделать? Дурдом на выезде, – Катя стоила Иванову меньше десяти рублей. К выписке явились всем скопом: маман, передавшая мне стёганые одеяльца, пелёнки и распашонки, свекровь, уныло согнутая под тяжестью букета, Иванов, сияющий, как медный самовар, и Витя Евсеенко с саркастической улыбкой. Маман схватила кулёк со спящей Катериной и скрылась в недрах такси, я последовала за ней, Иванов, изумлённый до остолбенения, сел рядом с водителем, и мы тронулись, оставив позади роддом, свекровь, любимого ивановского друга, букет и накрытый стол, которым Валентина Ивановна собиралась порадовать приглашённую родню, а заодно попросить у меня прощения.

Интерес к внучке у матери пропал сразу, как только она перенесла её через порог и вручила Иванову. Надо отдать ему должное, он самолично сделал детскую кроватку – жуткий дефицит в восьмидесятых, а также, выточил из металла обалденный аквариум с колоннами на триста литров, которые вскоре появились в дмитровской квартире. Пеленать меня учила сестра Евгения, к которой мы с Катей убегали на буднях от недовольства матери. Ребёнок её раздражал, а ещё больше её раздражало то, что я практически не сплю, прислушиваясь к дыханию дочурки. Для меня этот кусочек человеческой плоти был драгоценным чудом, ему теперь была подчинена моя жизнь. Рыбок я полюбила тоже, и не только за их красоту, но ещё за молчание. Мать умела закатывать скандалы на ровном месте, а тут ещё целых два инородных тела подселились к её благополучию.

Мы с рыбками занимали гостиную, но маман выпихнула нас в девятиметровую комнату, как ни пыталась бабушка её усовестить:

– У меня тоже есть своя личная жизнь, я не собираюсь от неё отказываться! – кричала маман. Рыбок она оставила себе. На меня ничего не налезало, как в том анекдоте про Василия Ивановича, и мать отказала мне чёрное зимнее пальтецо с лисьим воротником с барского плеча, – на дворе уже выпал снег. У меня появилась приятельница, жена военного, с двумя суматошными пацанами. Этих жён военных было полно, так как служивых в СССРе всегда до фига и больше, самая востребованная профессия – защитник Родины, вот от кого и от чего, сведения расходятся. Короче говоря, мы подружились и Рита запала на наш аквариум, что конкрено выручило меня в дальнейшем.

Иванов ездил на работу, – два часа с лишним в один конец, – и его сырой организм с этим неважно справлялся. Несмотря на полусонное состояние, он старался быть мне полезным, по выходным даже что-то готовил и стирал пелёнки с подгузниками. Это сейчас они пластиковые-на-выброс, а тогда все пользовались марлей, которую после стирки надо было проглаживать с двух сторон. Иванов был крупным мужчиной, он пыхтел в унисон с утюгом и занимал практически всю кухню, что сильно раздражало мою мать.

– Ты лентяйка, – выговаривала она мне, – тебе бы только с ребёночком заниматься, совсем обнаглела, мужик ей пелёнки гладит!

– Тебе никто ничего не гладил, кроме жопы, вот ты и бесишься, – отвечала ей бабушка.

И скандал начинался. С каждым днём обстановка становилась всё взрывоопаснее. А тут ещё пожаловал старый знакомый матери, которого перевели на вольное поселение под Краснодаром, и он отпросился в отпуск на несколько дней. Я ничего против него не имела, дядька он был очень приличный, из профессорской семьи, когда-то подарил мне сборник О, Генри и пару кусков белого янтаря, но смолил по-чёрному, и дым тянуло в нашу девятиметровку.

– Владимир Иванович, не могли бы Вы выходить на лестничную клетку с Вашим беломором? Ведь у меня грудной ребёнок!

– Прости, конечно, я выйду, как-то не подумал…

– Сиди, Володя, кури здесь, кому не нравится, оденутся и пойдут гулять. Я и так её борова терплю, вот и она потерпит, – матери было в удовольствие начать перебранку, а я боялась, что у меня пропадёт молоко. И я сказала Иванову, что готова переселиться в Москву, чем весьма его обрадовала. Но вначале решено было окрестить Катюшку в той церкви, где когда-то крестили меня, собственно, она одна и была, зато не закрывалась ни при каком режиме. Там служил отец моего одноклассника Вити Ляшко, чистенького и неразговорчивого мальчика, которого придурки пытались дразнить, но от Вити всё отскакивало, как от стенки горох. Вот на кого мне сейчас хотелось быть похожей.