Пойте им тихо (сборник)

Я так мыслью увлекся, что стал просить. А родственник хоть и собирался тоненькую книжечку выбросить, но передумал: «А вдруг ко мне этот поэт-приятель опять зайдет. А книжки нет – неудобно». – «Ты ж говорил: выбросишь». – «В первую же помойку. Но пусть хоть полгода пройдет». – «Ну, дай…» И я настоял, выпросил. Однако только на один день. Напутствуя, родственник добавил, что вообще-то этих стихов полно в любом книжном. Их никто не покупает. Не Евтушенко… Возбуждения все еще не преодолев, я как бы спятил и, в дождь выйдя от родственников, помчался по книжным, и всюду говорили, что не имеют понятия, что стихов этих нет, а один продавец разъяснил, что книжку никто не брал и что скопом лирическое добро отправили в провинцию: там прожуют. Не осознавая, что мог бы купить любую книжку взамен, я заглядывал им в глаза опять и опять. «Нет», – отвечали продавцы. «Неужели нет?» – «Нет». – «Нет». – «Нет»… А я показывал книжонку, данную на один день, шумел, требовал, и со стороны на меня посматривали как на коллекционера с приветом. Кончилось тем, что, показывая, я где-то на прилавке оставил, потерял эту книжечку. В метро как раз была суматоха – «пик», я хватился и хотел выскочить из вагона, пометался, повскрикивал, поахал и наконец успокоился, сник – и молча уже ехал и думал, чего это я в самом-то деле?

А вечером, когда поужинали, когда жена и дети уже спали, я, засидевшийся, остался на кухне – без света, – сидел и завороженно видел (осматривал) капли, стекающие по оконному стеклу.

Я чувствовал, что «она» опять где-то здесь – рядом и что это прочно. И значит, не ушло, не кончилось, и еще какое-то время может существовать и быть… Нашлось объяснение и тому, что я так слепо суетился у прилавков, – ведь боялся, уйдет «она», исчезнет, никаких же гарантий. И вот (не знаю, было ли ей сейчас шестнадцать или немногим за тридцать, как и мне) она подходила, была где-то рядом и позволяла, чтоб у меня были жена, дети и чтоб я ужинал, укладывал их спать, – все это было разрешено мне и оправдано в ощущении длящегося дождя: в ощущении того необычного и нечеловечески глубокого дыхания, каким дышат, например, овраги и каким дышит поле. «Не плачь, – как бы говорила она мне. – Не плачь. Жить – это не страшно» (все-таки ей было в эту минуту немногим за тридцать, а не шестнадцать).

* * *

Была ночь, дождь за окнами не прекращался – я вяло обошел свое жилье, глядел сонно, а мысль, хотя и ночная, все нашептывала, что каждый, мол, угол жилья имеет свой смысл и значение. Вещи и стены глядели ответно, подчеркивая, что да, они не просто моя прихоть, а живут и имеют свою жизнь, быть может, более долгую, чем моя… Кот-игрун вылетел из-под стола, атаковал мою ногу и тут же умчался в темноту.

Заскочил вдруг Костомаров, днем. Казалось, год, ну месяц его не было. Но нет – только неделю.

– Думал, на три дня, а сумел вот целую неделю выкроить…

– Сегодня уезжаешь?

– Прямо сейчас. Проститься заскочил. Целую неделю сумел погулять в Москве!.. – Он глядел весело, молодцом.

И дальше пошли те самые разговоры о житейской ловкости – о том, как нам удается иногда обмануть начальника отдела командировок, жену или кого там еще нужно иногда обманывать, чтобы чувствовать полноту жизни, а не только ее половину.

Я провожал его до метро; и единственное, на что он жаловался в Москве, – на этот вот зарядивший мелкий дождь. Он дышал полной грудью, курил – и прятал меж затяжками сигарету в рукав дождевика, чтобы не намокла.

– Ты… ты передавай ей, когда ее увидишь, – сказал я. – Передай, что я люблю ее и что помню ее.

– Передам, – очень просто ответил он.

– Что я помню костер во дворе и как она бродила вокруг огня с моей тужуркой… – Я затянул паузу, сдерживая волнение.

Он повторил:

– Что ты помнишь костер и как она бродила с твоей тужуркой.

– Что мы когда-нибудь увидимся.

– И что вы увидитесь…

Было удивительно, что человек тебя понимает. Костомаров глядел серьезно и, не улыбаясь, повторял слово в слово.

– И что она была так прекрасна, что и похожих-то на нее не было и нет.

Он в точности повторил и это.

Не наш человек

Рассказ

Впервые молодой Якушин услышал эту глупую фразу от тещи – точнее сказать, он подслушал. Это получилось нечаянно. В ванной он на минуту прикрыл воду в кране, и вдруг (в наступившей тишине) откуда-то с кухни донесся голос тещи:

– Раньше о таких, как твой муженек, знаешь что говорили?.. Говорили просто: не наш человек…

Жена сказала:

– Ну что ты такое выдумываешь, мама!

– Тсс. Он в ванной.

– Из ванной, мама, ничего не слышно. Но если даже и слышно – что, собственно, ты хочешь сказать?

Якушин услышал еще кое-что любопытное, но это уже были пустяки. А фраза тещи осталась в памяти – обожгла.

С утра он заспешил на работу, ни с женой, ни с тещей старался не разговаривать – боялся, что сорвется. Перекусил и пошел. Ему было двадцать лет, скандалить он стеснялся.

Ребята в магазине решили, что Якушин сегодня работает с прохладцей. Ленится, хотя и не лентяй.

Он отнес с кем-то в паре «Соню», потом «Марианну» – а потом, когда нужно было нести полдюжины негарнитурных стульев, он вдруг сел в сторонке и заскучал.

– Эй, – спросил дружок Валера, – ты что?

– Иди, – махнул рукой Якушин.

И продолжал сидеть. Шум и галдеж мебельного магазина тяготили его и не давали думать. «У меня работка – не заскучаешь. Шустрая!» – любил говорить он раньше. А сейчас шум и беготня раздражали. Якушин понимал, что в его ситуации надо бы как следует накачаться пивком – но по-настоящему пива он не пил. Не умел. Прошел в жизни стороной. Домашние на пиво смотрели очень косо.

Появились ребята:

– Ты долго филонить будешь?

Якушин объяснил – у него в семье большие неприятности. Нелады.

– Спору нет, – с горечью добавил он, – я рабочий в мебельном магазине. Обыкновенный работяга. А жена – техник, с отличием техникум закончила. Но зачем же нос задирать?

Якушин стал рассуждать.

Что, собственно, она имела в виду? Кто? Теща. Вокруг поднялся хохот. Закричали:

– Якушин! Зятек!.. Иди-ка лучше работай. План не дашь – теща тебя совсем заест.

Им было весело.

И только один сердобольный (из покупателей), услышав краем уха жалобы Якушина, стал утешать. Он был из тех покупателей, что часами толкутся в мебельном. Он ничего не покупал. Он никуда не спешил.

– Крепись! – говорил он Якушину.

Он дышал на Якушина портвейном и еле стоял на ногах. И утешал:

– Запомни, юноша, теща всегда была и будет недовольна зятем. И это правильно. Мудро.

– Почему?

– Потому что в этом – закон жизни. Зять любит взять.

Но тут появился начальник Якушина и сказал, что закон жизни совсем в другом – в труде, мой милый, в труде, и нечего так долго прохлаждаться.

– Где, я спрашиваю, ты находишься, – вспылил начальник, – на работе или нет?

Якушин молчал.

– Может, ты в Сочи приехал?

Якушин никогда не был в Сочи, но понял, что это что-то обидное.

– Я знаю, что не в Сочи, я в Москве, – буркнул Якушин.

– Спасибо. А я где нахожусь? – спросил начальник.

– И вы в Москве.

– Спасибо, родной. Значит, мы оба сейчас в Москве – а что же мы тут делаем?

– Работаем.

– Разве? – И он стал сверлить Якушина глазами.

Якушин вздохнул и отправился грузить «Веронику», лучший из гарнитуров. На этот раз пришлось заняться не только погрузкой, но и доставкой – это тоже входило в работу Якушина.

Ехали куда-то в Сокольники, проезжали район, в котором жил Якушин. Вот его дом. С тещей и с женой. А это… это дом Зои.

Дом Зои промелькнул и тоже остался позади.

Женат Якушин был ровно год. А до этого довольно долго дружил с Зоей. То есть как дружил – иногда они гуляли по улице, а иногда он заходил к ней поговорить о жизни. Зоя была симпатичная.

За неделю до своей свадьбы Якушин пришел и несколько виновато рассказал Зое. При этом покраснел. И глаза спрятал:

«Кто знает, Зоя… Может быть, неправильно я поступаю. Может быть, мне надо было жениться на тебе, Зоя».

Зоя рассмеялась:

«Да ты, я вижу, чудак».

«Чудак?»

«Конечно!»

У нее и в мыслях не было выйти за Якушина. Она собиралась замуж за некоего Леонтия.

Но Якушин ничего этого не знал – он решил, что Зоя смеется потому, что не хочет показать, что она обижена. Не хочет туманить его счастье.

* * *

Пива он все же выпил – сразу после работы, – но на душе легче не стало. Он выпил еле-еле одну кружку, больше не потянул. Да и стоянье у палатки показалось ему скучнейшим делом. Он с трудом выстоял такую очередь.

– Пей еще. Пей, – уговаривал дружок Валера.

– Нет.

– Почему?

– Да ну его – горькое.

Дружки захохотали:

– Неужели горькое, а?.. Пусть, пусть идет домой. А то теща очень заругается.

Но Якушина на этот крючок не подденешь – пить он больше не стал. Он простился с ними. И пошел.

Было грустно. По пути домой Якушин решил, что, пожалуй, заглянет сначала к Зое, – в его молодом мозгу стал вырисовываться кинофильм, в котором Якушин изменял своей жене Гале в первый и последний раз в жизни. Это было оправданно, потому что это было от горя. От большой обиды. От незаслуженной обиды, разве нет?

Но, подходя к дому Зои, он одернул себя – нет, он не сделает этого. Он человек, а не тряпка. Он не тонкая рябинка. Он просто и по-дружески откроет Зое свою беду, вот и все.

Первое, что сделала Зоя, – расхохоталась.

– Боже, как от тебя пивом несет! – сказала она, открывая дверь.

Зоя знала, что Якушин не из тех, кто выпивает.

– Что произошло?

– Я расстроен, Зоя.

– Чем?

И он рассказал, как услышал от тещи обидную фразу.

Зоя фыркнула:

– Какой ты глупый, Якушин.

Но он стоял на своем:

– Может, теще не нравится, что я мало книжек читаю?

– Понятия не имею.

– А может, ей не нравится, что я на мебели работаю?.. На мебели бывают калымщики. Но ведь я не калымщик?

Зоя опять засмеялась. Она знала, что Якушин чудачок. А сейчас ей даже подругу захотелось позвать, чтоб и та посмотрела, какие бывают чудаки.

Зоя стала удерживать Якушина. Потому что в голову ей пришла другая мысль – вот-вот должен был прийти Леонтий, за которого она собиралась замуж, он любил все веселое и чудное.

– Посиди, Якушин, – просила Зоя и строила глазки.

– Не надо, Зоя, мы с огнем играем.

– Ну посиди.

Но Якушин ушел. Он возвращался домой долгим-долгим путем. Он шел по набережной и много курил. «Не наш человек. Не наш…» – сверлило в мозгу. Это никак не укладывалось. Мир встал на голову.

* * *

Якушин пришел домой, взял книгу и стал читать. Он читал вслух.

А он, мятежный, просит бури,Как будто в бурях есть покой.

Якушин держал книгу в руках, чтобы теща видела происходящее своими глазами. На самом деле он мог рассказать это стихотворение наизусть. Потому что оно было его любимое.

Теща не проронила ни слова.

* * *

Впоследствии этот его случай с чтением вслух теща взяла на вооружение. Время от времени она ядовито говорила:

– Почитал бы ты нам стихи.

Или:

– А вот он нам сейчас почитает стишок-другой. Он славно читает. С выражением.

Конечно же, теща хотела этим сказать, что Якушин по своей недоразвитости читает только детские и глупые стишки. Но ведь «Парус» не был детским и глупым стишком. Это было чудо, а не стихотворение.

На этой почве и произошел срыв. В воскресенье.

Очередного намека на детские стишки молодой Якушин не вынес. Логика поступков нарушилась, а сдерживающие центры на время отключились. Якушин забрался на крышу дома – каким образом это произошло, он не помнил.

То есть обрывочно он помнил. На чердаке был полумрак. Свет проникал в квадратный люк, там полоскался голубой лоскуток неба.

Якушин сел на чердачную балку и, как в детстве, заплакал от обиды – потому что с ним в этот миг что-то стряслось. Он потихоньку всхлипывал.

– Зоя… Зоя, – повторял он.

Ему думалось, что он любил и любит Зою. Что в этом причина всех причин.

* * *

В семье был теперь мир. Якушин потратил на этот мир уйму сил и целый год времени.

Во-первых, он сменил работу. Он ушел из мебельного магазина на фабрику. На фабрике делали мебель, но делать мебель – это делать, а не таскать с места на место. Якушин был паренек наивный, но в высшей степени трудолюбивый и честный. Он быстро освоил специальность и получил разряд.

Однажды он сказал жене:

– Галка, мне премию дали за полгода. Неожиданные получились деньги – взял и купил тебе тот кримпленовый костюмчик.

– Не может быть!

– Вот он.

Жена запрыгала. Закричала:

– Вот это подарок! Вот это Якушин!.. Мама! Мама!

Теща выплыла. И тоже похвалила:

– Молодец!

И что-то было в ее глазках необыкновенное. Якушин подумал: наверное, ей очень хочется сказать, что я теперь «наш». Но деликатничает. Не хочет ворошить прошлое.

– Молодец, – повторила теща.

И Якушин, засыпая в эту ночь, улыбался сам себе и всему миру. По-доброму улыбался. Спал и улыбался.

* * *

Он стал неплохо одеваться. Стал курить сигареты с фильтром.

Иногда он выспрашивал жену:

– Как мама?

– Что – мама?

– Как она?

– Она хорошо. Ты так спрашиваешь, будто она живет в другом городе, а не в одной с нами квартире.

– М-м…

– Что еще за «м-м»?

– Ну а вот скажи… Когда вы вдвоем остаетесь в доме – ты и мама, – не говорит она обо мне, что я…

Он запнулся. Он долго мялся. Он хотел это выговорить, но не смог.

– Ничего она о тебе не говорит, – отрезала жена. – Мама тебя любит.

* * *

Но равновесие опять нарушилось. Теперь бывшие друзья по мебельному магазину, Валера и Серега, вдруг сказали ему:

– Не наш ты стал человек, Якушин.

Точь-в-точь. Слово в слово.

– Не наш.

А было так. Якушин купил шкаф – купил в том самом магазине, где когда-то работал. И попросил ребят, чтоб помогли доставить домой. Ребят он не видел целый год.

Ребята сказали:

– Поможем. Не волнуйся.

– Спасибо. А я даже растерялся малость – одному-то не дотащить. Хоть тещу запрягай.

Посмеялись. Серега подмигнул Валере:

– Ай да Якушин. Мебелишку завел.

– Он теперь только с женой водится, – подхватил Валера. – Хозяйчиком стал.

– Забыл своих дружков.

– А на что ему друзья?

– Ну ясно! Он же теперь в цеху работает. Он не такая подсобная шушера, как мы с тобой.

Якушин вспыхнул:

– Да что вы, ребята. Да бог с вами.

– Ладно, ладно. Иди доставай грузовик.

* * *

Зима была суровая, но Якушин не замечал ни мороза, ни ветра. Он шел озадаченный и нет-нет сбивался с тропы в голубой сугроб.

Дома он выложил свою обиду жене. Разве он, Якушин, заслужил от ребят такое?

– Они же калымщики, они тебе не друзья, – сказала жена жестко. – Ты же сам говорил, что эти двое – рублики сшибают.

– Сшибают, – согласился Якушин.

– И пьяндыги?

– И это бывает.

– Ну вот видишь – значит, наплевать на их пустые слова. Наплевать и забыть.

И жена пояснила, что он, Якушин, в цеху работает, уважают его, ценят. А эти двое никакие не рабочие. И не товарищи они ему. Они люмпены.

– Кто?

– Люмпены. Опустившиеся людишки.

Но и умное словцо ученой жены не слишком успокоило Якушина.

Он сел и задумался.

– А шкаф? – напомнила жена.

– Сейчас. Сейчас.

– Иди немедленно. Тебе еще грузовик найти надо.

– Найду.

* * *

Якушин договорился с водителем – и вот машина подрулила к мебельному. Сыпал снег. Шкаф, уже вынесенный из магазина, стоял на снегу и сверкал полировкой. А около взад-вперед ходили Валера и Серега.

– Все готово, хозяин!

Они подсмеивались. Они нарочно повторяли это слово.

– Заждались твоей машины, хозяин!

Обиженный Якушин промолчал. А когда ехали к дому, он стал обвинять себя: ведь и впрямь забыл их за этот год. Для тещи старался быть «нашим». А ведь дружили с детства, Валера тогда ловил карасей, и как ловил!.. Валера и сейчас иногда пел их знаменитую песню:

Караси, караси,голубая речка, —

было детство, было лето, была река и была такая песенка.

Машину трясло. Момент был особенный. Якушин придерживал шкаф и думал о ребятах. Ребята придерживали шкаф и думали о выпивке.

– Вот вам на поллитру, – сказала жена Якушина, когда шкаф был внесен в квартиру и установлен. – И ни на пробку больше.

Ребята кисло поморщились, поклянчили еще, но без успеха. «Ладно тебе. Все бы тебе ругаться!» – подумал Якушин про жену. Он сунул в карман коробочку с надписью «Квартплата» – и бросился за друзьями. Он так и взял – с коробочкой. Впервые в жизни он взял деньги, не спросив жену. Он даже не знал, как это делается.

Он нагнал их в гастрономе. Показал им денежку.

– Ребята, идем ко мне. Купим несколько бутылок – и ко мне. Посидим, покурим, все чин чином. Я «наш», ребята.

Валера и Серега обрадовались. Взяли деньги и тут же купили несколько бутылок. Но идти к Якушину домой не захотели.

– Не наш, не подлизывайся. Твоя жена в одну минуту нас выставит.

– Не выставит.

– А вдруг?

– Я уговорю ее, ребята.

– И пробовать не надо – что мы, не знаем твою жену?.. Да она и на порог нас не пустит!

Теперь они стояли в каком-то парадном. Было холодно. С ветром залетал снежок. Якушин рассуждал:

– Я вкалываю на фабрике, а вы носите мебель. И то и другое – работа. Почему же именно я стал «не наш»?

Валера стянул с одной из бутылок шапочку:

– Держи.

Распили быстро.

– Хорошо-то как, ребята, – сказал Якушин, чувствуя в груди разливающийся жар.

– Да, – сказали ребята, они уже добулькали бутылку до конца. – Хорошо-то как!

Якушин сказал:

– Все-таки я вас очень люблю, ребята… Песню, давайте песню!

Валера откашливался. Якушин обнимал его за плечи. Валера запел о том, что он любит жизнь. Якушин перебил. Он хотел ту, давнюю, из детства, – про карасей и голубую речку.

И тут его как бы осенило:

– Я знаю, куда мы пойдем петь, ребята.

Он так и загорелся – к Зое!

– Кто такая?

– Она… она мне как вы, ребята. Подруга душевная. Не подумайте чего лишнего.

– Не подумаем лишнего, – сказали ребята. – Пойдем.

* * *

Зоя была дома одна. Она была в прекрасном настроении. Она вот-вот выходила замуж за своего Леонтия.

– Купил шкаф и пришел похвастаться? – подтрунивала Зоя над Якушиным.

Якушин ответил, что он привык делиться с Зоей всякой радостью. Шкаф – это, конечно, шкаф, дело хорошее, но сегодня у него на душе, увы, не радость…

– Предлагаю еще один тост за Зою! – шумно закричал Валера.

Выпили. А Якушин все говорил о том, что у него сегодня на душе не радость, а обида. Большая обида.

– Зоенька, ну скажи ты. Ну почему? Почему они твердят, что я как-то переменился?

Со стаканом в руке Якушин остановился напротив второй комнаты – там было темно.

– Стой, стой, Якушин! – закричала Зоя. – Не ходи в ту комнату!

Продолжая смеяться, она объяснила, что там краска – там ремонт. Там покрашено и уже просыхает!.. Она подбежала и загородила собой двери.

– Говорю же тебе русским языком: не ходи!

Якушин развернулся. Он был взволнован. «Ребята, ну почему я не наш?» – без конца спрашивал он. В груди его потеплело, оттаяло, и тем сильнее хотелось справедливости.

– Не наш! Не наш! – повторял Валера.

– Не наш! – кричал Серега. – Зоя, подтверди ему, что он не наш. Нравишься ты мне, Зоя, к чему бы это?

– Не наш! – Зоя хохотала, ей было смешно до колик.

А когда на старомодных стенных часах пробило десять, Зоя сказала:

– Ребята, вы все очень милые и забавные, но пора по домам.

Она сказала, что ребятам пора бай-бай. Начались обычные пререкания – ребята хотели допить вино. Они не хотели бай-бай. Десять часов, сказали они, это же детское время.

– Ребята, но я должна уйти. Я должна встретить друга. Ну, любимого моего человека, понимаете?

Ребята взмолились: им же некуда пойти… А Валера вспомнил, что замок у Зои английский. Пусть Зоя спокойно идет к своему любимому Леонтию. А ребята посидят здесь еще немного, выпьют по полстакана, а когда будут уходить, захлопнут дверь.

Зоя рассмеялась. Через неделю она выходила замуж, ей было море по колено.

– Ладно. Даю вам час времени… Но не забудьте захлопнуть дверь. Якушин, ты отвечаешь, понял?

* * *

Час прошел.

Якушин думал о том, до чего же многолики, до чего же переменчивы любимые нами женщины. Сегодня он вдруг увидел Зою совсем не чуткой. Он увидел ее хохотушкой. Пустой и счастливой хохотушкой. Странно…

Валера и Серега в эту минуту стояли у приоткрытой двери в темную комнату. Они вдруг поняли, что там кто-то есть.

– Трус, выходи! – грозно говорил Валера.

– Эй, кто там есть? – заглядывал Серега. – Хватит прятаться. Если ты мужчина, иди сюда.

Подталкивая друг друга, они вошли. Якушин поплелся за ними. В комнате было темно, а свет не включался. Валера сел прямо на пол и стал засыпать. Серега шарил по углам и все повторял, что он почему-то никого здесь не находит. Якушин чувствовал сильный запах краски, а ноги прилипали – но он тащился вдоль стены за Серегой и говорил о дружбе. Он говорил:

– Чувствую я, ребята, что вы уходите от меня все дальше и дальше.

– Да замолчишь ты в конце-то концов! – Серега в темноте схватил какую-то палку и дважды ткнул Якушина. Но ощущение от тычка было странное – Серега ощупал палку.

– Да это же кисть!

Он очень удивился и сел на пол. И стал засыпать. Валера к этому времени уже похрапывал. Один Якушин долго не мог уснуть – глаза его слипались, он сидел у стены и жалобно повторял:

– Ребята, простите, если что… Ребята.

* * *

Вернулась Зоя – она вернулась со своим Леонтием. Время было позднее. Зоя застеснялась, что на столе недопитое и недоеденное.

– Это так. Это друзья заходили ко мне.

– Да ладно – приберешь завтра.

Они сразу перешли в маленькую спальню. Леонтий был утомлен. Он повалился на тахту и тут же уснул. Зоя походила около, что-то вполголоса напевая. Она укрыла Леонтия, а затем и сама прилегла рядом. Так и получилось. Двое спали в этой комнате, трое – в той. Их разделяла гостиная.

Стояла ночь, но Валера проснулся. Было холодно. Поеживаясь, Валера прошелся по квартире и взял тумбочку. Тумба оказалась тяжеленной – Валера натужился и понес. С третьего этажа нести вниз не так уж далеко, но руки слушались плохо, и один раз Валера уронил тумбу, а два раза тумба уронила Валеру.

– Вот черт!

Валера вернулся в квартиру. Он разбудил Серегу, и вдвоем они понесли старинный шкаф. Это было тяжело. Третий этаж – это четыре марша по лестнице.

Шкаф поставили рядом с тумбочкой – прямо на снегу, у подъезда.

– А где же машина? – спросил Серега, отдуваясь.

– Черт ее знает. Видно, еще не подогнали.

– Смотри-ка: поленились даже тряпки свои из шкафа вынуть. Дескать, донесут, не надорвутся.

– Еще бы. Не им же нести.

Покурили. Машины все не было.

– А в какой район они переезжают?

– Не знаю… Идем за остальным. Снесем, а потом все сразу погрузим.

Они вынесли стол, стулья, комод. Взялись за кухню… Зоя проснулась – Серега и Валера как раз схватили посудный шкафчик и с грохотом поволокли его вниз. Зоя бежала за ними по лестнице и кричала:

– Вы с ума сошли, что вы делаете?!

– Ты, хозяйка, лучше скажи, где твоя машина. У нас простой получается.

– Какая машина?

И тут в бледном освещении лестничных клеток Зоя увидела, до какой степени они перемазаны краской. Ее стал душить хохот. Они не были похожи на грузчиков. Они были похожи на танцующих папуасов.

Но тут же ей стало не до смеха. На снегу у подъезда стояла вся ее мебель. Посреди пустынной улицы.

– А ну несите обратно! – У Зои сорвался голос.

– Как обратно? – Валера стал шуметь. – Если переезжать раздумали, надо было сообщить об этом вовремя. А теперь, хозяйка, придется заплатить. Свинство какое!

* * *

Якушин тем временем тоже проснулся. Он стал бродить по комнатам. Он наткнулся на спящего Леонтия, начал дергать его и клясться:

– Я «наш», ребята… Ну честное слово даю «наш».

Леонтий едва не потерял рассудок. Он увидел себя на тахте в наполовину пустой и потому незнакомой спальне. Тахта как бы плыла в воздухе. А сбоку за тахту цеплялся и лез на нее какой-то идиот. От идиота разило олифой, и бубнил он нечто неразумное:

– Я «наш», ребята… Ну разве нет?

– Наш, наш, – Леонтий решил во всем поддакивать.

Он уже понял, что это не сон, не кошмар. Он только не мог сообразить, где он находится, как сюда попал.

В гостиной оставался еще в углу низенький столик с недопитыми бутылками – к нему Якушин и тянул Леонтия. Якушин был счастлив. Наконец-то он услышал, что он «наш». Оба выпили. Якушин тихо плакал. Теперь он хотел песню – «ту самую, нашу, из детства». Леонтий уступал во всем. Он постарался ухватить мелодию. И теперь оба пели: