Собрание сочинений в десяти томах. Том девятый. Ave Maria

Александру продолжало мутить, и она не могла смотреть без отвращения на зло горящий лик ущербной луны. От одного только взгляда на зеленовато-медную дольку лунного диска тошнота прямо-таки подкатывала к горлу. Хорошо, что вечером вдруг пришел новый вестовой Ванечки-генерала. Пришел этот испуганный рыжий парнишка и расставил все точки над i.

Хорошо-то хорошо, но ее так и подмывало столкнуть лежащую рядом Ксению с кровати. Стыдно до слез, но подмывало ужасно. Наверное, из-за этой ущербной, тошнотворной луны в окошке над головой…

Все трое уснули почти одновременно. Уснули, чтоб встретить новый день с новыми силами и новыми надеждами. А краешек ущербной луны сдвинулся по небосводу и больше не светил в окошко, не мешал им спать.

IV

Тогда, в «дворницкой», в запале и смятении чувств Александра пообещала Ксении, что отведет ее к Адаму в больницу. И теперь, сказав «А», хочешь не хочешь, а надо бы говорить «Б» – надо извещать Адама о предстоящей встрече. Легко сказать «надо», а у Александры язык не поворачивался. Наконец, почти через неделю после того, как она открылась Ксении и та стала приходить к Анне Карповне каждый божий день сразу после занятий в университете, Александре все же пришлось сказать Адаму о предстоящей встрече. Во-первых, тянуть с этим дальше было просто некуда, а во-вторых, он сам начал этот разговор.

Они стояли в теплом, чистом, пропахшем лекарствами больничном коридоре у высокого, хорошо вымытого и тщательно заклеенного на зиму окна с широким подоконником, на котором стоял глиняный горшок с неприхотливым алоэ, прозванным в народе «доктором». Косые струи дождя сбивали с большого клена под окном последние желтые листья, и те не кружились, как обычно, в плавном полете, а падали под потоками воды ниц, опадали на почерневшую от влаги землю как-то очень смиренно и безнадежно.

На посту медицинской сестры в то утро опять дежурила светлоглазая хорошенькая Катя-математика. Оказывается, это прозвище закрепилось за ней давно, и никто не упрекал ее за то, что она собирается навсегда изменить медицине и жить, как она говорила, не на «чужой», а на «своей» улице.

– Товарищ майор, – выйдя из-за отгородки поста, где у нее стоял маленький письменный стол, негромко окликнула Адама Катя, – товарищ майор, может, глянете тяжелого в пятой палате?

Адам кивнул в знак согласия, и они с Катей пошли в пятую палату, а Александра прошла к посту дежурной медсестры, облокотилась о стойку и загадала: «Если в пятой палате все обойдется, если больной выживет, то это и в ее судьбе будет хороший знак».

Адам и Катя не возвращались минут сорок. Катя прикатила в пятую палату капельницу, еще раз выбегала за чем-то в ординаторскую, но когда они, наконец, вернулись, то по их лицам Александра сразу поняла – все в порядке и порадовалась за больного и за себя.

Они возвратились с Адамом к окну, и он вдруг сказал:

– Ты представляешь, эта Катя книжки по высшей математике читает!

– Я в курсе. Она заочница на физмате.

– Она мне говорит: «Математика – точная наука в рамках точных договоренностей». А я ей говорю: «Но тогда можно сказать, что все в этом мире в рамках договоренностей, вся жизнь». Например, ей я этого не сказал, но подумал: мусульмане договорились, что у мужчины может быть четыре жены, и все жены живут в согласии. Конечно, есть строгий регламент шариата, свод правил: каждую жену надо обеспечить жилищем с отдельным входом, каждую кормить, поить, обувать, одевать, каждую четвертую ночь надо ночевать с женой и еще там много условий…

– Да, я слышала об этом обычае, – прервала Адама Александра.

– Ты слышала, а я ведь из Дагестана, – запальчиво сказал Адам, – ты слышала, а я все это сто раз наблюдал в горных аулах. Правда, четыре – это редкий случай, а две – запросто! Чего-то я заболтался, – смутился Адам, перехватив взгляд своей первой (старшей) жены и поняв, что она слышит в его словах не текст, а подтекст. – Какой дождь лупит!

Александра не поддержала обычно спасительный в таких случаях разговор о погоде. И наступила неловкая пауза.

– Слушай, – наконец продолжил разговор Адам, – а как бы моим послать весточку? Маме, отцу…

– Не знаю. Спрошу у Папикова. Ксения в Москве, я приведу ее завтра, – вдруг выпалила Александра.

Боже! Как он обрадовался! Как нестерпимо было видеть Александре его разрумянившееся лицо с косящими сильнее обычного сияющими эмалево-синими глазами.

– Она учится в МГУ на биофаке, – после долгой паузы сказала, наконец, Александра, – как ты хотел. – Губы ее задрожали, и на глаза навернулись слезы.

Адам обнял ее за плечи и привлек к себе. Ему было все равно, смотрит ли на них кто-нибудь. Так, обнявшись, они долго стояли у окна, за которым шумел дождь. С клена облетели почти все листья, остались только три самых стойких. Глядя на эти три последних листочка, Александра подумала: «Один – Адам, второй – я, третий – Ксения». Она со страхом ожидала, что какой-то листок опадет, но они дружно держались, пока и сам клен не утонул в сгустившихся сумерках. «Если до завтра продержатся, то все у нас будет хорошо», – с детской надеждой на чудо подумала Александра.

Вскоре зашаркали шлепанцами, застучали костылями ходячие – пошли на запоздавший обед в столовую, расположенную в противоположном конце длинного коридора за выкрашенной светло-кремовой масляной краской фанерной перегородкой. Там, за перегородкой, было и второе окно, точно такое же высокое, как то, у которого стояли Адам и Александра.

– Тебе обедать пора, и так они что-то задержались, – сказала Александра, – уже время полдника…

– Не хочется.

– Иди, иди. Надо. А я в конце дня еще забегу. Смотри, как стемнело, но это скорее из-за дождя.

На этом их разговор прервался. Александра чмокнула Адама в щеку и быстро-быстро пошла по коридору – мимо поста с Катей-математикой, мимо больных, которые смотрели на нее с живым интересом, и скрылась с глаз Адама в проеме двери на лестничную клетку.

Адам не стал есть перловый суп на курином бульоне, а вот любимой гречневой каши поел с удовольствием. Обоняя застоявшиеся запахи больничной столовой, он думал о маме, об отце, вспоминал свой любимый Дагестан, который за годы работы врачом обошел пешком и объездил на лошадке вдоль и поперек. Он ясно увидел зарю в горах Дагестана, ее алые и желтые перья, распластанные, словно крылья, над вершинами скалистых гор. Вспомнил тот маленький высокогорный аул, где он принимал долгие тяжелые роды у пятнадцатилетней горянки, второй жены хозяина сакли, а первая, старшая, все это время помогала Адаму. Наверное, ей было лет двадцать пять, но черты лица ее уже чуточку огрубели, хотя она и была еще красива. Особенно запомнились ее глаза – черные, большие и удивительно добрые. Взгляд их был и очень мягкий, лучистый и в то же время исполненный собственного достоинства. Именно это сочетание доброты и гордости навсегда врезалось в память Адама. Вспомнил он и как с плоской крыши сакли салютовал из охотничьего ружья старый муж роженицы (наверное, мужу было чуть за тридцать, но тогда он показался двадцатичетырехлетнему Адаму очень старым), вспомнил он и белый дымок из дула ружья, и острый запах пороховой гари. Вспомнил и маленького новорожденного в белой, похожей на крем смазке с головы до ног, как в белых одеждах безгрешия, его старчески сморщенное личико и первый крик…

«Да, у него было две жены, – подумал Адам о горце, салютовавшем на крыше сакли, – и первая, старшая, жена помогала мне принимать роды у второй, младшей жены… Как говорит Катя-математика: «В рамках точных договоренностей». Вот они договорились среди мусульман, и ему, значит, можно, а мы не договорились, и мне нельзя… А может, нам было бы хорошо втроем? Они ведь обе мне одинаково желанны… Неужели завтра я увижу Ксению?.. Нет, что ни говори, а Александра – человек… Ее великодушие подавляет… Но как же мне быть? Бросить Ксению? Нет, это невозможно. Эх, хорошо бы уехать с ними в высокогорный аул или уйти в тайгу или в пустыню… Как бы хорошо мы там жили! Быть или не быть – разве это вопрос?.. Как быть? – вот вопрос так вопрос».

А Александра тем временем была на месте своей основной работы на кафедре Папикова. Сам он куда-то уехал, и они сидели в кабинете вдвоем с его женой Наташей. Занятия в институте к тому времени закончились, в гулких весь день коридорах стояла тишина, преподаватели разошлись кто куда.

– Саша, что случилось? – спросила через некоторое время Наталья. – Ты сама не своя.

– Пока ничего, – отвечала Александра, – а случится ли, бог весть… Слушай, а к концу второй недели беременности, к началу третьей могут появиться такие признаки, как тошнота, охота солененького?

– Кто его знает, – смущенно ответила бездетная Наталья, – я, дура, аборты делала, а как оно все протекало, не помню.

– До войны?

– И до войны.

– Понятно.

– По науке, Саша, к концу второй недели рановато. А там кто его знает. На то и существуют правила, чтобы допускать исключения. Ты не по адресу обратилась, солнышко.

– Ладно, время покажет.

– Может, чайку попьем? – спросила Наталья.

– Давай. Чаек от всех заморочек первое лекарство, – усмехнулась Александра, – иди кипяточку принеси с первого этажа.

– А заварка у нас есть, Саш?

– Есть. И чай краснодарский, и мята, и душица. Сейчас я скомбинирую – будет первый сорт. Даже сахар есть.

– Ладно – Наталья вышла за дверь с зеленым эмалированным чайником, а Александра принялась насыпать в заварной фарфоровый чайничек заварку; в кабинете приятно запахло мятой и душицей. Волей-неволей ей вспомнилась поездка в поселок на розыски Адама, как сидели они с Ксенией на теплом крыльце ее домика, как свежо пахло мокрыми полами, которые только что окатила хозяйка ведром воды, какая теплая была ночь, как сияли звезды над кособокими домишками поселка, как отчаянно прокричал зарезанный филином заяц.

Чаю попили с удовольствием, а тут и Александр Суренович подоспел. Ему тоже понравился чай с травами из Ксениного поселка.

– А ты чего нос повесила? – по-отечески тепло спросил Папиков Александру. – По-моему, все хорошо. Он скоро поправится, и будем работать. Я переговорил с ректором, он не возражает.

– Да, все хорошо, – безучастно отвечала Александра, думавшая только о том, как она завтра приведет к Адаму Ксению.

– В душу к тебе лезть не буду, – миролюбиво сказал Папиков, понявший со всей определенностью, что Александре есть что скрывать и она пока не готова ни с кем делиться своими горестями.

– Я пойду, мне еще к нему забежать надо? – спросила разрешения Александра.

– Давай! Всего хорошего, и Адаму привет!

– Спасибо.

Превозмогая себя, Александра зашла в отделение к Адаму и сказала, что завтра во второй половине дня она приведет Ксению.

– Хорошо, – ответил он сдержанно, и эта его сдержанность не могла не понравиться Александре.

Назавтра выдался редкостный для конца октября солнечный и довольно теплый денек. Про такие погожие дни посреди осенней хляби и первых противных холодов так и хочется сказать: «не день, а именно денек», хочется ответить лаской на Божью ласку.

Ксения должна была прийти к трем часам дня. Договорились встретиться у институтских ворот. В это время больным в хирургическом отделении полагалось спать. Чтобы как в детском саду или в пионерском лагере не называть этот час «мертвым», в хирургии его называли «сончас». Напоминаний о смерти здесь и без того хватало.

Последние полчаса перед встречей Александра провела в таком возбуждении, что пришлось просить Наталью накапать ей валерьянки.

– Капай побольше, мне надо успокоиться.

– А в чем дело?

– Потом расскажу, после трех.

Наталья, не скупясь, накапала валерьянку. Александра впервые в жизни выпила успокоительное.

За пять минут до встречи она пошла к воротам. Мельком взглянула на облетевший клен под окном институтской хирургии. Все три листочка держались стойко и даже, как показалось Александре, одинаково радостно поблескивали на солнце и трепетали под легким дуновением ветра.

Ксения была на месте. В кургузом коричневом плюшевом пиджаке с худенького материнского плеча (такие носили перед войной), в цветастой шифоновой косынке, в юбке от школьной формы, в стоптанных туфлях-лодочках, до блеска начищенных гуталином, в светло-коричневых хлопчатобумажных чулках в резинку с бледным, почти детским перепуганным личиком Ксения выглядела довольно жалко. «Надо сразу белый халат на нее напялить, он все скроет», – подумала Александра прежде, чем поздороваться.

– Это вся твоя зимняя одежка? – кивнув в ответ на «здравствуй», спросила Александра.

– Наверно, – робко ответила Ксения.

– У тебя и шарфика теплого нет? Так и ходишь с открытой душой?

– Н-нет, но мне тепло.

– Ладно, потом разберемся. Пошли. Только когда придем, не реви, не кричи, сейчас сончас и многие спят. Ясно?

– Я-ясно.

– У тебя уже сейчас губы дрожат… Не реви, а то и я разревусь. Пошли, он ждет.

В приемном покое Александра взяла у девчонок чистый накрахмаленный халат. Ксения в нем изменилась разительно, даже как бы повзрослела на вид.

– И косынку сними, надень мой колпак, как будто ты медсестра. Ой, как тебе идет! Вперед, Ксеня!

Адам стоял у окна спиной к ним и не заметил, как они подошли.

– Привет! – коснулась плеча Адама Александра. Тот обернулся и увидел перед собой одновременно и первую, и вторую жену.

Ксения молча припала к груди Адама. Плечи ее тряслись в беззвучных рыданиях.

– Все, я пошла, – сказала, отходя от них, Александра и тут же, чтобы подавить вдруг накатившую тошноту, прижала к губам носовой платок.

На посту опять дежурила Катя. Почему-то она всю неделю выходила в дневную смену.

– Катя, ты проследи, чтобы им никто не мешал, – распорядилась Александра.

– Хорошо. А это его сестренка? – полюбопытствовала Катя.

– Жена. Сестра – это я.

– А-а, – удивленно пропела Катя, – а я…

Но Александра уже скрылась в проеме двери на лестничную клетку, опустошенно думая на ходу: «Идиотка! Какая же я несчастная идиотка – сама отдала, своими руками!»

V

Океанский лайнер отплывал из Марселя в Нью-Йорк ровно в 18.00 по среднеевропейскому времени. Так что в запасе у Марии и Павла оставалось чуть больше десяти часов. Вчера вечером перед сном они собрали вещи, благо их было немного, и сейчас, поутру нового дня, им оставалось лишь привести себя в порядок, позавтракать и – в путь. От Труа до Марселя больше пятисот километров, а дорога хотя и хорошая, но дорога есть дорога… Получается, что времени в обрез.

Павел еще брился в ванной комнате, а Мария решила спуститься в столовую.

– Я пойду распоряжусь насчет завтрака, – сказала она в приоткрытую дверь ванной.

– Пойди, – был ответ. – Я скоро.

«Господи, как мгновенно пролетели эти прелестные дни в Труа! Спасибо тебе, Господи!» Прежде чем выйти из номера, Мария вернулась к циклопической кровати и погладила ее резную деревянную спинку, особенно нежно – заласканную многими юными женами гривастую морду льва, украшавшую ее край. «Эх, если бы все случилось так, как предрекает хозяйка гостиницы Мари… “Если бы, да кабы, в роте выросли грибы”», – как говаривала в незапамятные времена Марииного детства нянька баба Клава, мать денщика Сидора Галушко и их хорошенькой рыженькой горничной певуньи Анечки.

Выйдя из номера, Мария остановилась в легкой утренней полутьме у пучка полыни, висевшего над перилами лестницы, принюхалась с удовольствием. Внизу вдруг довольно громко заспорили: по голосу – хозяйка гостиницы Мари и какой-то мужчина, отвечавший ей унылым, робким баритоном.

– Где стихозы?

– Но, Мари…

– Я тебя спрашиваю – где стихозы?

– Но, Мари, – это ведь творчество.

– Какое к чертям собачьим творчество! Сегодня графиня съезжает, и мы должны начинать. Ты хочешь, чтобы я попала под неустойку?!

– Но, Мари, творчество… я все успею.

– Твое счастье, Поль, что ты мой старший брат, а то бы я тебе показала творчество! Денег не дам. Принесешь первые десять стихоз – получишь аванс.

– Ты права, Мари, ты как всегда права… Ты такая добрая…

– И не подлизывайся! Не дам ни сантима.

– Этот прохвост Эмиль не наливает в долг.

– Правильно делает. Я ему запретила. Боже, что бы вы без меня делали?!

– Ты права, Мари, но хоть на стаканчик дай…

– Не дам. Проваливай. И чтобы к вечеру принес первые стихозы.

– Обязательно. Я принесу пять стихов, – вдруг воодушевился мужчина, и в голосе его прозвучали горделивые нотки, – пять стихов, – добавил он с королевским апломбом. Голос мужчины показался Марии знакомым, где-то она уже слышала этот апломб.

– Принесешь пять, тогда и поговорим, Поль.

– Но, Мари! – взмолился Поль.

Серебряная пудреница, которой Мария пользовалась, вдруг выскользнула у нее из рук и покатилась по лестнице. Мария спустилась, подобрала пудреницу, где вместо зеркальца был вмонтирован отполированный золотой диск, и продолжила спускаться вниз по лестнице.

Внизу смолкли.

– Доброе утро, Мари, – приветствовала Мария хозяйку гостиницы. – Доброе утро, мсье!

– Доброе утро, Ваше Превосходительство! – радостно отвечала хозяйка. – А это мой старший брат Поль – поэт.

– Очень рада вас видеть! – отвечала Мария и тут разглядела, что Поль – тот самый пожилой мужчина в черном костюме и черных сатиновых бухгалтерских нарукавниках, которого они с Павлом повстречали у мэрии и который с апломбом рассказывал им о Труа.

Хозяйка гостиницы сунула что-то в руку поэта, наверняка не очень крупную купюру, он зажал ее в кулаке, поклонился Марии в пояс, мгновенно отступил в темную глубину зала и выскользнул из гостиницы.

– Ваш брат работает в мэрии?

– Да, откуда вы знаете?

– А мы его встречали у мэрии еще в начале, как только стали знакомиться с Труа, и он рассказал нам много интересного.

– О да, Поль много чего знает, – с неподдельной гордостью сказала Мари. – Он работает в мэрии, но очень тяготится этим. Поль настоящий поэт – в прошлом году он чуть не получил le prix Apollinaire. Но в последний момент премию дали парижанину. Конечно, у них там своя шайка-лейка, зачем им маленький Поль из маленького Труа? Дали парижанину, а мой Поль остался с носом[4].

– Может, еще дадут, не все потеряно, – подбодрила хозяйку гостиницы Мария.

– Вряд ли. Хотя, дай бог! Поль тоже надеется. Он ведь у меня детей клепает… Извините, я хотела сказать, его жена родит каждые полтора года. У них одиннадцать душ детей, и всех кормить надо. Вот он и пишет для меня стихозы, извините, я хотела сказать стихи, – поздравления для новобрачных. Я даю ему имена и фамилии жениха и невесты, их родителей, а если есть какая смешная или пикантная подробность в их роду, то даю эту историю, и он клепает стихозы… извините, пишет стихи.

– Стихозы? – улыбнулась Мария. – А кто первый их так назвал?

– Да он сам же и назвал. Потом каллиграф, его дружок из мэрии, красиво переписывает на специальном листе с розочками и с голубями, а после венчания или после мэрии, когда все приходят сюда, Поль зачитывает стихозу… извините, стих, и я даю молодым этот лист. Всем очень нравится, и Поль неплохо подрабатывает. Потом свадьба остается внизу, а молодые поднимаются наверх, в ваш номер.

– Все расписано по ролям, как в театре, – засмеялась Мария.

– Ну а как же! – просияла в ответ ей Мари. – Свадьба должна запомниться молодым. Всем хочется радости и счастья, а того и другого не так уж много на белом свете.

– Что правда, то правда, – подтвердила Мария. – Как сказал французский композитор Камил Сен-Санс: «Не пришлось бы вам впоследствии горько сожалеть о времени, безвозвратно утраченном для веселья».

– Так и сказал? Какой молодец! Я это запомню и вставлю в свою речь на свадьбах. Честно говоря, эта затея с королевской кроватью дает мне больше, чем гостиница и ресторан, вместе взятые.

– Мари, мы позавтракаем и поедем.

– Да-да, конечно. Круассаны, кофе, джем? Все как обычно?

– Как обычно.

Так и окончилось их чудесное пребывание в чудесном городке Труа. Хозяйка гостиницы Мари даже всплакнула, когда ее гости отъезжали на своем шикарном авто.

– Хороший городок, славные люди, – задумчиво сказала Мария при выезде из Труа на трассу до Марселя. Сняв с руля правую руку, она троекратно перекрестилась чему-то своему, тайному.

Долго ехали молча.

– Должны успеть на корабль, – наконец произнес Павел, который мысленно уже был у себя дома в Америке.

– Успеем, не беспокойся, – угадав его состояние, холодно ответила Мария. – У нас до отплытия девять часов. Я поднажму?

– Поднажми, но в рамках разумного.

– Угу. В рамках разумного…

С двадцатиминутным перерывом на легкий обед в одном из придорожных бистро, за Лионом, дорога от Труа до Марселя заняла восемь часов. На территорию марсельского порта они въехали за сорок пять минут до отплытия. Трапы еще не убирали, но работяга-буксир уже прилаживался к белому многопалубному гиганту, чтобы тащить его из бухты в открытое море.

Павел взошел на борт последним из пассажиров. Убрали трапы. Подняли якоря. Мягко подергивая тросы, буксир пытался стронуть корабль с места. Наконец он плавно сдвинул похожий на айсберг белоснежный лайнер, ярко расцвеченный многими огнями, и потянул его на чистую воду.

Мария помахала любимому платочком, промокнула слезы, подождала в бездумном оцепенении еще четверть часа, пока белая громада лайнера не растворилась в сумерках на выходе из глубоководной марсельской бухты.

На пирсе пахло соляркой, наверное, нанесло от буксира, но все равно влажный воздух из бухты был напоен свежестью моря. «Вот и кончен бал, – вздохнув всей грудью, подумала Мария. – То ли было, то ли не было? Дай бог, чтобы было!»

Когда она выезжала с территории порта, дорогу ей неожиданно преградило такси, водитель которого зачем-то тут же вышел из машины. Мария с возмущением последовала его примеру.

– Вы что позволяете себе, мсье?!

– Мадам Мари! Как я рад вас видеть!

– Господи! Да это вы, Жак?!

– Узнали? Спасибо.

– Здравствуйте, дорогой Жак, – Мария протянула таксисту руку.

– Мадам Мари, время вас не берет! – восхищенно воскликнул таксист Жак, с которым они сотрудничали в войну. – Вы из Парижа?

– Из Парижа и опять в Париж. О-о! – вдруг сообразила Мария. – А вы не могли бы отогнать мою машину в Париж? А я бы поехала поездом. Кажется, есть вечерний поезд?

– Да, мадам, уходит через два часа тридцать минут. Утром будете на Лионском вокзале Парижа.

– Чудно! Тогда оставьте где-то здесь свое такси и вперед!

– Вон наша стоянка. Ребята присмотрят, – сказал Жак.

Меньше чем за пять минут, разобравшись со своей машиной, Жак сел за руль автомобиля Марии, и они поехали на железнодорожный вокзал.

– Как поживает господин Руссо, у которого мы покупали автомобиль?

– Все так же, мадам, без изменений.

– И он без изменений, и вы без изменений. А как же Сопротивление? Как ваши военные заслуги перед Францией?

– О, мадам, кому это нужно? – саркастически усмехнулся Жак. – Про войну все забыли.

– А я помню. И о вас, и о господине Руссо. Вы ведь каждый день рисковали жизнью.

– Мадам Мари, все стараются не вспоминать об этом. Как у нас говорится: оказанная услуга уже не считается услугой. Я даже прочел в газете, что вспоминать военные заслуги сейчас считается неприличным. Что вы хотите? Даже де Голля и того сразу же после войны отправили в отставку. И Черчилля! Рузвельт умер… Один Сталин удержался на своем посту. Тех, кто отсиживался в кустах, в сотни раз больше, чем тех, кто сопротивлялся. Вот трусы и взяли верх. Говорят, так всегда бывает. Кто-то мне сказал поговорку: «Победитель не получает ничего». Похоже, так было всегда, испокон веков.

– Наверное, вы правы, – терпеливо выслушав тираду косого Жака, сказала Мария, – жизнь забывчива.

На том они и подъехали к вокзалу. Мария купила билет в спальный вагон класса люкс.

– А что же нам делать два часа? – спросила Мария по-французски. – О, балда! Чуть не взяла грех на душу! – стукнув себя костяшками пальцев по лбу, добавила она по-русски. – Мсье Жак, – перешла она на французский, – давайте съездим на кладбище, я проведаю своих близких.

– Конечно, – с готовностью отвечал Жак, – времени у нас достаточно.

Жак сел за руль, а Мария на переднее место рядом.

– Водить вашу машину – одно удовольствие! – восторженно сказал Жак по пути. – А я не заработал за всю жизнь даже на хорошую машину.

– У вас еще все впереди.

– Ну да, – усмехнулся Жак, – все впереди, только хвост позади, – такая есть песенка!

– Не слышала.

Жак напел песенку, что-то вроде детской считалки.

– Хорошая, – усмехнулась Мария.

По пути на кладбище они проехали мимо особняка Николь, два окна в котором светились. Мария давно подарила этот дом Клодин, а окна светились, наверное, потому, что в доме жила прислуга. Без людей дом быстро мертвеет.