Игра ангела

– Пусть это будет нашим секретом, – сказала учительница.

К тому моменту я начал догадываться, что отец стыдился, что его считают невеждой, жалким обломком войны. Как все войны, она велась во имя Бога и отечества, чтобы люди, обладавшие безмерным могуществом до ее начала, стали еще могущественнее после. В то время я уже ходил изредка с отцом на ночные дежурства. Мы вместе садились на трамвай на улице Трафальгар, и он подвозил нас прямо к воротам кладбища. Я сидел в привратницкой, читал старые номера газеты и пытался вовлечь отца в беседу, что было очень трудной задачей. Отец вообще не любил рассказывать ни о войне в колониях, ни о предавшей его женщине. Однажды я спросил, почему мать нас бросила. Я подозревал, что это произошло по моей вине: наверное, я сделал что-то нехорошее, хотя едва успел родиться.

– Твоя мать ушла еще до того, как меня отправили на фронт. И я был глупцом. Я ведь не понимал этого, пока не вернулся. Такова жизнь, Давид. Рано или поздно мы теряем всех и вся.

– Я всегда буду с вами, отец.

Мне почудилось, что он вот-вот расплачется, и обнял его, чтобы не видеть выражение его лица.

На следующий день, не предупредив заранее, отец привел меня к «Эль Индио», большому магазину тканей на улице Кармен. Мы не стали заходить внутрь, но сквозь стеклянную витрину он указал на молодую улыбающуюся женщину, которая обслуживала покупателей, показывая им дорогие сукна и трикотаж.

– Вот твоя мать, – сказал он. – Как-нибудь я вернусь сюда и убью ее.

– Не говорите так, отец.

Он посмотрел на меня покрасневшими глазами, и я понял, что он все еще любит бывшую жену, а я никогда ее за это не прощу. Она нас не замечала. Я украдкой следил за ней, смутно узнавая по фотографии, которую отец хранил дома в ящике вместе с армейским револьвером. Он доставал оружие каждый вечер, когда думал, будто я сплю, и смотрел на него так, словно он содержал ответы на все вопросы, по крайней мере на самые важные.

В течение многих лет я буду приходить к дверям этого магазина, чтобы тайком понаблюдать за ней. У меня так и не хватило смелости войти в магазин или заговорить с ней, когда мать покидала его и спешила вниз по бульвару Рамбла, навстречу жизни, мною для нее придуманной, где была счастливая семья и сын, который заслуживал ее любовь и прикосновение ласковых рук больше меня. Отец даже не подозревал, что я порой ускользал, чтобы увидеть мать. Случалось, я шел за ней следом, с трудом преодолевая искушение взять ее за руку и пойти рядом. В последний момент я всегда убегал. В моем мире большие надежды оживали лишь на страницах книг.

Отец не дождался удачи, на которую уповал всем сердцем. Судьба расщедрилась лишь на один подарок: ожидание надолго не затянулось. Однажды вечером, едва мы приблизились к дверям издательства, чтобы заступить на ночное дежурство, из тени выступили три бандита – наемные убийцы – и на моих глазах изрешетили отца пулями. Я помню запах серы и клубящийся дымок, поднимающийся от дырок, прожженных выстрелами у него в животе. Один из бандитов хотел добить отца выстрелом в голову, но я распластался поверх его тела, и второй удержал дружка. Я помню, как бандит, глядя мне в глаза, раздумывал, не прикончить ли и меня тоже. Бесшумно ступая, они растворились так же внезапно, как и появились, в переулках, петлявших между фабриками Пуэбло-Нуэво.

В тот вечер убийцы бросили отца истекать кровью у меня на руках, а я остался на свете один как перст. Почти две недели я спал в типографских мастерских издательства. Я прятался за линотипами – наборными машинами, казавшимися гигантскими стальными пауками, – стараясь не обращать внимания на сводящий с ума ритмичный грохот, сверливший по ночам барабанные перепонки. Когда меня обнаружили, мои руки и одежда были по-прежнему покрыты пятнами засохшей крови. Сначала никто ничего обо мне не знал, поскольку с неделю я молчал, а заговорив, начал выкрикивать имя отца и кричал, пока не потерял голос. Меня спросили, где моя мать, и я ответил, что она умерла и у меня нет никого на всем белом свете. Моя история достигла ушей Педро Видаля, звезды газеты и близкого друга издателя. Тот по настоянию дона Педро распорядился взять меня посыльным и дал разрешение жить в скромной комнатенке привратника в подвальном помещении вплоть до новых указаний.

В те времена кровь и насилие на улицах Барселоны становились обычным делом. То были смутные дни: на улицах Раваля бросали листовки и бомбы, разрывавшие тело на трепещущие дымящиеся куски; шайки темных личностей сновали в ночи, проливая кровь; организовывались шествия святых и демонстрации генералов, от которых разило смертью и обманом; произносились подстрекательские речи, где каждый лгал и каждый был прав. В отравленном воздухе уже витал терпкий привкус ярости и ненависти, которые всего через несколько лет толкнут людей убивать друг друга во имя звучных лозунгов и цветных тряпочек. Марево от фабрик бесконечной змеей вползало в город, заволакивая мощеные улицы, которые бороздили трамваи и экипажи. Ночь была во власти газовых фонарей и темноты переулков, нарушаемой вспышками выстрелов и голубоватыми полосами дыма от сгоревшего пороха. В те годы взрослели быстро, детство утекало сквозь пальцы, и многие дети смотрели на мир глазами стариков.

У меня не осталось другой семьи, кроме этой мрачной Барселоны, и потому газета сделалась для меня тихой гаванью и вмещала всю Вселенную вплоть до четырнадцати лет, когда жалованье позволило мне нанять комнату в пансионе доньи Кармен. Я прожил на новом месте меньше недели, как вдруг хозяйка заглянула ко мне и оповестила, что меня спрашивает какой-то кабальеро. На лестничной площадке я встретил незнакомого человека, одетого в серое, с серым взглядом и серым голосом. Он спросил, не я ли Давид Мартин, и, не дожидаясь подтверждения, протянул посылку, упакованную в оберточную бумагу. Потом он быстро спустился по лестнице и скрылся из виду, освободив мир, отмеченный нуждой и лишениями, частью которого я был, от тлетворного присутствия серости. Я принес посылку в комнату и запер дверь. Никто, кроме двух-трех человек в редакции, не знал, где я живу. Заинтригованный, я развернул обертку. Это была первая в моей жизни посылка. В бумаге оказалась деревянная шкатулка, показавшаяся мне смутно знакомой. Я поставил ее на кровать и открыл. В шкатулке лежал старый револьвер отца – оружие, выданное ему в армии, с которым он вернулся с Филиппин, чтобы заработать безвременную и жалкую смерть. К револьверу прилагалась картонная коробочка с пулями. Я взял револьвер и почувствовал его солидную тяжесть. От оружия пахло порохом и маслом. Мне стало интересно, сколько же человек отец убил из этого ствола. С его помощью он, несомненно, намеревался свести счеты и с собственной жизнью, только его опередили. Я возвратил револьвер в шкатулку и опустил крышку. Первым моим порывом было выбросить ее в помойку, но я не забывал, что револьвер был единственной вещью, оставшейся у меня от отца. Я рассудил, что дежурный судебный пристав, конфисковавший после смерти отца в уплату за долги наше скудное имущество на старой мансарде, нависавшей прямо над черепичной крышей Дворца каталонской музыки, теперь решил передать мне это мрачное наследство в честь моего совершеннолетия. Я спрятал шкатулку на шкафу, задвинув ее к стене, где всегда собиралась грязь и куда донья Кармен не добралась бы, даже встав на ходули. К своему наследству я вновь прикоснулся только спустя много лет.

В тот же самый день я вернулся в книжную лавку «Семпере и сыновья». Чувствуя себя уже полноценным членом общества, обладающим определенными средствами, я объявил букинисту о своем желании приобрести тот старый экземпляр «Больших надежд», который был вынужден отдать ему обратно много лет назад.

– Назовите любую цену, – попросил я. – Возьмите с меня цену всех книг, за которые я вам не заплатил за последние десять лет.

Я помню, как Семпере печально улыбнулся и положил мне руку на плечо.

– Я продал ее сегодня утром, – признался он удрученно.

6

Ровно через триста шестьдесят пять дней после того, как был написан мой первый рассказ для газеты «Голос индустрии», я пришел в издательство, как обычно, и обнаружил, что редакция почти опустела. Задержалась только горстка журналистов. Не так уж давно эти самые люди обращались со мной дружелюбно, старались ободрить и награждали ласковыми прозвищами. В тот день, увидев меня, они проигнорировали мое приветствие и увлеченно принялись перешептываться. Не прошло и минуты, как компания расхватала пальто и испарилась, словно торопилась унести ноги от прокаженного, дабы не подхватить заразу. Я остался сидеть один в необъятном зале, созерцая непривычное зрелище – десятки пустых столов. Неторопливые тяжелые шаги за спиной возвестили о приближении дона Басилио.

– Добрый вечер, дон Басилио. Что здесь сегодня происходит? Почему все ушли?

Дон Басилио грустно посмотрел на меня и уселся за соседний стол.

– Сегодня дают рождественский ужин в «Семи вратах» для всех сотрудников редакции, – негромко пояснил он. – Полагаю, вам ничего не сказали.

Я изобразил беспечную улыбку и развел руками.

– А вы не идете? – спросил я.

Дон Басилио покачал головой.

– У меня отбили всякое желание.

Мы молча переглянулись.

– А если я вас приглашу? – предложил я. – Куда хотите. В «Кан Соле», если угодно. Вы и я, чтобы отметить успех «Тайн Барселоны».

Дон Басилио улыбнулся, слегка наклонив голову.

– Мартин, – промолвил он наконец, – я не знаю, как вам это сказать.

– Сказать что?

Дон Басилио кашлянул.

– Я больше не в состоянии публиковать цикл «Тайны Барселоны».

Я смотрел на него, не понимая, к чему он клонит. Дон Басилио старательно избегал моего взгляда.

– Вы хотите, чтобы я написал что-то другое? Что-нибудь в стиле Гальдоса?

– Мартин, вы же знаете, каковы люди. Поступали жалобы. Я не собирался давать делу ход, но главный редактор – человек слабый, он не любит ненужных конфликтов.

– Я вас не понимаю, дон Басилио.

– Мартин, именно мне поручили сказать вам это.

Он наконец посмотрел мне в глаза и пожал плечами.

– Я уволен, – пробормотал я.

Дон Басилио кивнул.

Я почувствовал, что глаза помимо воли наполняются слезами.

– В данный момент вам это кажется концом света, но, поверьте моим словам, в сущности, это наилучший выход. Вам тут не место.

– А где мне место? – спросил я.

– Мне жаль, Мартин. Честное слово, мне очень жаль.

Дон Басилио привстал и сердечно потрепал меня по плечу.

– С Рождеством, Мартин.

В тот же вечер я освободил свой стол и навсегда покинул место, которое заменяло мне родной дом, чтобы затеряться на темных и пустынных улицах города. По дороге в пансион я завернул к ресторану «Семь врат», располагавшемуся под арками галереи Шифре. Стоя на улице, я наблюдал через окно, как веселятся и пьют мои товарищи. Я хотел верить, что без меня они почувствуют себя счастливыми или по меньшей мере забудут, что не были и не будут счастливы никогда.

До конца недели я безвольно плыл по течению, целыми днями пропадая в библиотеке Атенея. Я надеялся, вернувшись в пансион, найти послание от главного редактора с просьбой вернуться в штат газеты. Устроившись в укромном уголке одного из читальных залов, я доставал визитную карточку, которую сжимал в руке, проснувшись поутру в «Грезе», и начинал составлять письмо Андреасу Корелли, своему неизвестному благодетелю, но потом всегда рвал его на мелкие кусочки и предпринимал новую попытку на следующий день. Через неделю мне надоело жалеть себя, и я решил совершить неизбежное паломничество к порогу моего создателя.

Я сел на поезд линии «Саррия» на улице Пелайо. Тогда поезда еще ходили по поверхности земли, и, усевшись впереди вагона, я имел возможность разглядывать город и улицы, становившиеся все более широкими и величественными по мере удаления от центра. Я вышел на платформе «Саррия», а затем сел на трамвай, высадивший меня у ворот монастыря в Педральбес. День стоял удивительно теплый для зимы, и легкий ветерок доносил запах сосен и дрока, пятнами разбросанного по горным утесам. Я направил стопы к началу бульвара Пеарсон, который уже начал потихоньку урбанизироваться, и вскоре передо мной замаячил характерный силуэт виллы «Гелиос». Я приближался к дому, поднимаясь по склону, и сумел разглядеть Видаля: он сидел у окна башни в одной рубашке, наслаждаясь папиросой. Слышалась музыка, свободно лившаяся в пространстве, и я вспомнил, что Видаль был одним из немногих счастливчиков, обладавших радиоприемником. Какой радужной, должно быть, казалась жизнь оттуда, сверху, и как мало хорошего видел в ней я.

Я помахал Видалю рукой, и он ответил на приветствие. Во дворе особняка я встретил Мануэля, шофера. Он направлялся к гаражу с кипой суконок и ведром горячей воды.

– Приятно видеть вас здесь, Давид, – сказал он. – Как идут дела? По-прежнему успешно?

– Стараемся по мере сил, – отвечал я уклончиво.

– Не скромничайте. Даже моя дочь читает приключенческие истории, которые вы публикуете в газете.

Я поперхнулся, изумленный, что шоферская дочка не только знает о моем существовании, но и почтила вниманием ту чепуху, которую я писал.

– Кристина?

– Дочь у меня одна, – ответил дон Мануэль. – Сеньор наверху, в кабинете, если вам угодно подняться.

Я кивнул с благодарностью и прошмыгнул в дом. Я поднялся в башню, возвышавшуюся над мелкой рябью цветной черепицы на плоской крыше. В башне я застал Видаля. Он расположился в кабинете, откуда открывался вид на город и морской берег вдали. Видаль выключил радио – устройство размером с небольшой метеорит. Приемник он купил несколько месяцев назад, когда объявили о начале вещания «Радио Барселоны» из студии, спрятанной под куполом отеля «Колумб».

– Аппарат стоил мне почти двести песет, а теперь выясняется, что транслируют одни глупости.

Мы сели в кресла друг напротив друга. Окна были открыты навстречу всем воздушным потокам, которые для меня, обитателя старого и сумрачного города, веяли ароматом иного мира. Стояла дивная тишина, как в раю. Можно было услышать, как вьются в саду насекомые и трепещут листья на ветру.

– Кажется, будто лето в разгаре, – отважился заговорить я.

– Нет смысла притворяться, рассуждая о погоде. Мне уже сказали, что произошло, – заметил Видаль.

Я пожал плечами и украдкой покосился на его письменный стол. Я знал, что мой ментор уже много месяцев, если не лет, пытался написать то, что он сам называл «серьезным» романом, не имеющим ничего общего с легковесными по замыслу и интриге криминальными рассказами, чтобы увековечить свое имя в наиболее почтенных разделах библиотек. Рукопись на столе была не особенно толстой.

– Как продвигается труд всей жизни?

Видаль выбросил окурок в окно и устремил взгляд вдаль.

– Мне пока нечего сказать, Давид.

– Вздор.

– Все в нашей жизни вздор. Речь идет о перспективе.

– Вам следует вставить это в свою книгу. «Нигилист на холме». Удача гарантирована.

– Удача прежде всего понадобится именно тебе, иначе, если не ошибаюсь, придется попоститься.

– Я в любой момент смогу попросить у вас милостыню. Все когда-нибудь происходит в первый раз.

– Сейчас тебе кажется, что наступил конец света, но…

– …вскоре я осознаю, что это лучшее, что могло со мной случиться, – закончил я за него. – Знакомая песня. Неужели теперь дон Басилио пишет для вас речи?

Видаль рассмеялся.

– Что ты думаешь делать? – спросил он.

– Вам не нужен секретарь?

– У меня уже есть самая лучшая секретарша, о какой я только мог мечтать. Она умнее меня, бесконечно трудолюбивее, и когда она улыбается, даже мне кажется, что у этого скотского мира есть будущее.

– И кто эта волшебница?

– Дочь Мануэля.

– Кристина.

– Наконец я услышал, как ты произносишь вслух ее имя.

– Вы выбрали неудачный день, чтобы подшучивать надо мной, дон Педро.

– Нечего смотреть на меня с видом жертвенной овцы. Думаешь, Педро Видаль будет спокойно сидеть сложа руки, когда свора мелочных и завистливых бездарей вышвыривает тебя на улицу?

– Одно ваше слово, и главный редактор, несомненно, изменил бы решение.

– Знаю. Поэтому я сам навел его на мысль тебя уволить, – сказал Видаль.

Я почувствовал себя так, словно получил пощечину.

– Большое спасибо за содействие, – съязвил я.

– Я предложил ему уволить тебя потому, что приготовил кое-что получше.

– Нищету?

– Маловерный. Только вчера я говорил о тебе с двумя закадычными приятелями. Они недавно открыли на пару новое издательство и рыщут в поисках свежей крови, чтобы пить ее и наживаться на ней.

– Звучит заманчиво.

– Они уже имеют представление о «Тайнах Барселоны» и готовы выступить с предложением, которое сделает тебя человеком фактически и по существу.

– Вы серьезно?

– Разумеется, серьезно. Они хотят, чтобы ты написал для них серию романов в самой готической, кровавой и гротескной манере grand guignol, обставив «Тайны Барселоны» по всем статьям. Полагаю, это твой шанс. Я пообещал, что ты встретишься с ними и сможешь приступить к работе немедленно.

Я глубоко вздохнул. Видаль подмигнул и обнял меня.

7

Вот так, незадолго до дня своего двадцатилетия, я получил и принял предложение писать под псевдонимом Игнатиус Б. Самсон романы, цена которым была грош в базарный день. Контракт обязывал меня каждый месяц выдавать на-гора рукопись в двести машинописных страниц, напичканных всеми положенными атрибутами такого рода беллетристики: интригами, убийствами в высшем свете, бесчисленными ужасами – для создания мрачного фона, внебрачными любовными связями между обладателями гранитной челюсти и дамочками с нескромными желаниями, а также запутанными семейными сагами с подоплекой более грязной и мутной, чем акватория порта.

Серию, которую я нарек «Город проклятых», планировалось издавать ежемесячно отдельными томиками в картонном переплете с красочной картинкой на обложке. Взамен мне причиталось столько денег, сколько я никогда не надеялся заработать достойным путем. И мне не грозила цензура, помимо навязанной читательским интересом, который мне полагалось возбудить. По условиям договора я был вынужден писать, скрываясь в безвестности под чудным псевдонимом. Правда, в тот момент это казалось мне ничтожно малой ценой за возможность зарабатывать на жизнь тем, к чему я всегда стремился. Я поступился тщеславным удовольствием увидеть собственное имя, напечатанное крупными буквами на обложке моего произведения, но остался верен себе и своим принципам.

Моими издателями выступала парочка колоритных персонажей по имени Барридо и Эскобильяс. Мозгом предприятия был Барридо, маленький, пухлый человечек, вечно лучившийся масленой, загадочной улыбкой. Он происходил из среды колбасных промышленников. За всю жизнь Барридо, верно, прочел не больше трех книг, включая катехизис и телефонный справочник, однако обладал пресловутой наглостью, чтобы сочинять бухгалтерские книги, и вводил в заблуждение контрагентов шеренгами гладко причесанных цифр, взятых с потолка. По части фантазии он не уступал своим авторам, один другого изобретательнее, кого фирма, как и предсказывал Видаль, надувала, высасывала до капли и выбрасывала на улицу, как только ветер начинал дуть в другую сторону, а такой момент наступал обязательно, рано или поздно.

Эскобильяс играл роль второго плана. Высокий, сухощавый, он своим обликом внушал смутную угрозу. Он разбогател на торговле похоронными принадлежностями. Сколько бы он ни обливался одеколоном, смывая пятно позора, сквозь вязкий запах туалетной воды, казалось, по-прежнему тянет душком формалина, отчего волосы на затылке вставали дыбом. Эскобильяс осуществлял функции злого надсмотрщика с плеткой в руках и делал грязную работу, поскольку Барридо, более добродушный и менее крепкий, для этого не годился. Последней в их дружной компании menage-a-trois[13] была секретарша правления Эрминия, следовавшая за начальством по пятам, как верная собака. Ее прозвали Отравой потому, что, несмотря на вид дохлого москита, она заслуживала доверия не больше, чем гремучая змея в брачный период.

Отбросив сантименты, я старался встречаться с шефами как можно меньше. Отношения у нас сложились чисто деловые, и ни одна из сторон не горела желанием изменить устоявшийся порядок вещей. Я был полон решимости использовать на полную катушку подвернувшийся шанс и трудился на совесть. Я стремился доказать Видалю и самому себе, что в поте лица заработал право на его помощь и доверие. Как только у меня появились свободные деньги, я решил распрощаться с пансионом доньи Кармен и поискать более удобное пристанище. Я уже давно положил глаз на солидный дом монументальной архитектуры под номером тридцать на улице Флассадерс, в нескольких шагах от бульвара Борн. Много лет я проходил мимо этого дома, когда направлялся в издательство или возвращался в пансион с работы. Особняк венчала массивная башня, выраставшая из фасада, украшенного резными каменными рельефами и горгульями. Год за годом он стоял запертый, на воротах висели цепи и замки, изъеденные ржавчиной. Несмотря на мрачный и претенциозный вид строения, а возможно, именно по этой причине, идея поселиться в доме с башней пробуждала во мне вихрь смелых фантазий. В иных обстоятельствах я охотно согласился бы, что такой дом намного превышает возможности моего скудного бюджета. Но он слишком долго оставался заброшенным и забытым, будто над ним тяготело проклятие, поэтому я тешил себя надеждой, что владельцы примут мое скромное предложение, раз других претендентов не нашлось.

Поспрашивав в округе, я выяснил, что в доме никто не живет уже очень давно и данная собственность находится в ведении агента по недвижимости по имени Висенс Клаве. Его контора располагалась на улице Комерсио напротив рынка. Клаве оказался сеньором старой закалки и предпочитал одеваться в стиле алькальдов и отцов отечества, скульптурные изображения которых красовались у входов в парк Сьюдадела. Стоило немного ослабить бдительность, как он пускался в рассуждения, забираясь в такие дебри риторики, что хоть святых выноси.

– Значит, вы писатель. А знаете, я мог бы порассказать вам столько историй, что вам хватило бы их на добрый десяток книг.

– Не сомневаюсь. Почему бы не начать с истории дома номер тридцать по улице Флассадерс?

Лицо Клаве обрело сходство с греческой маской.

– Дом с башней?

– Он самый.

– Поверьте, юноша, вы не захотите там жить.

– Почему же?

Клаве понизил голос и шепотом, словно боялся, что у стен есть уши, вынес вердикт похоронным тоном:

– Дом приносит несчастье. Я был в нем, когда мы приходили с нотариусом опечатывать его, и клянусь, в старой части кладбища Монтжуик намного веселее. С тех пор дом пустует. Это место хранит скверные воспоминания. Никто не хочет туда ехать.

– Те воспоминания не могут быть хуже моих, и, уверен, они помогут снизить цену, которую за него запрашивают.

– Бывают иногда счета, которых не оплатишь деньгами.

– Можно взглянуть на дом?

Впервые я переступил порог дома с башней мартовским утром в компании управляющего, его секретаря и финансового инспектора из банка, выступавшего на правах собственника. Похоже, особняк на много лет глубоко увяз в тенетах юридической тяжбы, пока наконец не был передан банку в качестве долга по кредитному обязательству последнего владельца. Если Клаве не лгал, лет двадцать ни одна живая душа не переступала порога этого дома.

8

Годы спустя, прочитав хроники открытия египетских пирамид с красочными рассказами британских ученых о том, как они углублялись во тьму тысячелетних погребений с запутанными лабиринтами и наложенными проклятиями, я поневоле вспомнил свое первое посещение дома с башней на улице Флассадерс. Секретарь заранее запасся масляным фонарем, поскольку электричество в дом провести никто не удосужился. Инспектор принес набор из пятнадцати ключей, чтобы отпереть больше дюжины замков, надежно скреплявших цепи. Когда открыли портал, из дома пахнуло склепом – тленом и сыростью. Инспектор закашлялся, а управляющий, сохранявший на лице выражение крайнего скепсиса и неодобрения, прижал к губам носовой платок.

– Вы первый, – пригласил он.

Вестибюль представлял собой нечто вроде внутреннего дворика на манер старинных дворцов в наших краях, вымощенный широкими плитами и с каменной парадной лестницей, ведущей к главному входу в жилище. Стеклянная крыша, сплошь заплеванная голубями и чайками, тускло поблескивала над головой.

– Крыс нет, – сообщил я, очутившись в здании.

– Кое-кому не помешала бы толика хорошего вкуса и здравого смысла, – пробормотал управляющий за моей спиной.

Мы взошли по ступеням на лестничную площадку жилого этажа, где банковскому инспектору потребовалось минут десять, чтобы подобрать ключ к замку. Механизм подался с жалобным стоном, прозвучавшим для меня как приветствие. Дверь отворилась, и за ней открылся бесконечно длинный коридор, где клочьями висела паутина, колыхавшаяся в темноте.