Самая лучшая жена (сборник)

Элизабет Гилберт

Самая лучшая жена

Маме и папе с огромной любовью

Когда апрель обильными дождями

Разрыхлил землю, взрытую ростками,

И, мартовскую жажду утоля,

От корня до зеленого стебля

Набухли жилки той весенней силой,

Что в каждой роще почки распустила,

А солнце юное в своем пути

Весь Овна знак успело обойти,

И, ни на миг в ночи не засыпая,

Без умолку звенели птичьи стаи,

Так сердце им встревожил зов весны, -

Тогда со всех концов родной страны

Паломников бессчетных вереницы…

Джеффри Чосер [1]

Паломники

Когда мой старикан сказал, что нанял ее, я хмыкнул:

– Девку?

Девку – и это притом, что совсем недавно баб на это ранчо не брали работать даже поварихами, потому что пастухи на них слишком часто пялились. Да и не только пялились. И даже на страшненьких поварих. И даже на пожилых.

В общем, я сказал:

– Девку?

– Она из Пенсильвании, – сказал мой старикан. – Работать будет хорошо.

– Откуда-откуда?

Когда про это узнал мой брат Кросби, он сказал:

– Если девка возьмется за мою работу, мне придется подыскивать себе другую.

Мой старикан зыркнул на него:

– Я слыхал, что ты через перевал, что зовется «Голландской печкой», в этом сезоне ни разу не проезжал без того, чтоб не заснуть в седле, а не спал, так книжки свои треклятые читал. Так что, может, тебе и вправду пора новую работенку приискать.

Он рассказал нам, что она как-то добралась в наши края из Пенсильвании на такой жутко задрипанной машине, что он таких отродясь не видывал. Пять минут она упрашивала его взять ее на работу, а он-то почти сразу согласился. Она даже руку согнула, чтобы он пощупал, какой у нее бицепс, но он щупать не стал. Сказал, что она ему сразу глянулась, с первого взгляда. А уж он столько пожил, что глазам своим доверял.

– Вам она тоже понравится, – сказал он. – Сексуальная, как кобыла. Симпатичная, здоровая. И крепкая.

– Тебе восемьдесят пять лошадей прокормить надо, а ты все считаешь, что кобылы сексуальные, – сказал я, а мой брат Кросби добавил:

– Уж такого секса у нас тут просто завались.

Ее звали Марта Нокс, ей было девятнадцать, и ростом она была с меня. Ноги полные, но не жирные, на ногах – ковбойские сапожки. Сразу видно, что новехонькие, самые дешевые в магазине и самые первые, которые она себе купила. Подбородок у нее был тяжеловат, и если он когда и двигался, так только тогда, когда у Марты двигались лоб и нос. А зубы такие, что их, можно сказать, было видно даже тогда, когда у нее рот закрыт. А главное – темно-каштановая коса. Висела посередине спины – толстая, как девичья рука.

Как-то вечером в самом начале сезона я танцевал с Мартой Нокс. Был выходной, и можно было спуститься с горы, напиться в стельку, позвонить по телефону, постирать бельишко, подраться. Марта Нокс танцевать была не любительница. И со мной она танцевать не хотела. Это она мне сразу разобъяснила – несколько раз повторила, что танцевать со мной не станет, а когда наконец согласилась, не пожелала бросить сигарету. Сигарету она держала в опущенной руке, так что за эту руку я ее взять не мог. Ну а я держал в руке бутылку пива – для ровного счета, – так что она обнимала меня одной рукой, и я ее тоже. И хоть танцевать она была не любительница и со мной танцевать не хотела, но все-таки мы с ней стали медленно покачиваться, и у нас обоих одна рука была свободна, как у ковбоя на родео, когда он скачет на быке, – он же правой рукой ни за что не держится. Марта никуда особенно не смотрела – только за мое левое плечо. Казалось, та девушка, которая сейчас не так уж плохо танцует со мной, была Марте незнакома и знакомиться с ней у нее большой охоты не было.

Мой старикан еще вот что говорил насчет Марты Нокс: «Она не красотка, но, похоже, знает, как себя подать».

Что верно, то верно – мне хотелось потрогать ее косу. Мне сразу захотелось потрогать ее косу, как только я ее увидел, а уж когда мы танцевали – захотелось особенно. Но я не стал этого делать и бутылку с пивом на землю не поставил. Уж не знаю, как там Марта Нокс умела себя подать. По-моему, никак не подавала.

Больше мы в тот вечер не танцевали и вообще потом не танцевали, потому что сезон был долгий и мой старикан нас нагружал работой под завязку. Не было больше выходных на целый день, чтобы потанцевать и подраться. А уж если удавалось выкроить свободное время после обеда посреди тяжелой рабочей недели, мы все шли в барак и ложились спать. Засыпали быстро и крепко, а на койки укладывались, в чем были – в сапогах, как пожарные или солдаты.

Марта Нокс спросила меня насчет родео:

– Кросби говорит, это хороший способ покончить с собой.

– Лучше способа я не знаю, – ответил я.

Мы сидели с ней друг напротив друга у костра, сложенного из толстых сосновых сучьев, совсем одни, и выпивали. В палатке за спиной Марты Нокс разместились пятеро охотников из Чикаго. Они не то спали, не то просто лежали усталые и злились на меня за то, что я не помог им хорошенько прицелиться и подстрелить хоть одного из тех лосей, которые попались нам на глаза на этой неделе. В палатке позади меня стояли кухонные плитки, лежали припасы, два походных туристских матраса и спальные мешки – мой и Марты. Марта еще укрывалась одеялами из лошадиных шкур, и мы оба ложились спать в джинсах, в которых собирались ходить и на следующий день, чтобы джинсы за ночь не заледенели. Была середина октября, последняя охота в сезоне, и каждое утро, когда мы седлали лошадей, у них на губах висели длинные сосульки.

– Ты пьяная? – спросил я.

– Я тебе так скажу, – ответила она, – это жуть какой хороший вопрос.

Она посмотрела на свои руки. Руки у нее были чистые. Порезы там, ожоги – это ясно, но чистые.

– Ты ведь выступал на родео, да? – спросила она.

– Сколько раз! – ответил я.

– На быках?

– На необъезженных лошадях.

– Так тебя поэтому прозвали Смельчаком?

– Смельчаком меня прозвали из-за того, что в детстве я ногу тесаком поранил и не испугался.

– А на родео тебе хоть раз досталось по-крупному?

– Однажды попался мне один жеребец необъезженный. Ну я сразу понял: этот мне задаст жару. Он меня прикончить хотел, и к гадалке не ходи. В жизни я так не боялся лошади, как этого сукина сына испугался.

– Думаешь, он это понял?

– Понял? Как он мог понять?

– Кросби говорит, что с лошадью самое важное – выяснить, кто главный.

– Это мой старикан так всегда говорит. А говорит он так, чтобы новичков попугать. Если бы лошади такие умные были, они бы на нас верхом ездили, а не мы на них.

– И Кросби так говорит.

– Нет. – Я еще выпил. – Так говорит мой старикан.

– Значит, тот жеребец тебя скинул.

– А у меня при этом рука в узде застряла, и этот сукин сын три круга меня по арене проволок у себя под брюхом. Зрители были в восторге. И конь тоже. А я потом в больнице почти год провалялся.

– Дай мне. – Она потянулась за бутылкой. – Вот бы и мне сесть верхом на необъезженную лошадь. Я хочу выступать на родео.

– Что от меня и требовалось, – сказал я. – Я должен был тебя уболтать, рассказав эту историю.

– Твой папаша тогда что, сбрендил?

Я не стал отвечать. Поднялся и подошел к дереву, на ветках которого висели седла, а повыше кое-что из еды – чтоб медведи не достали. Я расстегнул молнию и сказал:

– Лучше зажмурься, Марта Нокс, потому как я сейчас спущу с поводка самую здоровенную тварь в горах Вайоминга.

Пока я мочился, она помалкивала, а когда вернулся к костру, сказала:

– Это в духе Кросби.

Я вытащил из кармана жестянку с табаком.

– Да нет, – сказал я. – Главное, это в духе моего старикана.

Я постучал жестянкой по ноге, взял немного табака и стал жевать. Это была последняя жестянка, табака осталось совсем мало.

– Того сволочного жеребца мой старикан потом купил, – сказал я. – Разыскал хозяина и выложил ему вдвое больше, чем эта скотина стоила. А потом завел жеребца за кухню и пристрелил – в голову пальнул. А после закопал в навозной куче.

– Ладно врать-то, – сказала Марта Нокс.

– Только ему об этом ни слова.

– Черт, само собой. Ничего не скажу.

– Он меня в больнице каждый день навещал. Мы с ним даже не разговаривали, потому что он жутко переживал. Он только курил одну сигарету за другой и швырял окурки в толчок. Дверь в туалет была открыта, и окурки пролетали над моей головой, падали в толчок и шипели. А у меня шея в гипсовый воротник была закована несколько месяцев, и я даже голову не мог повернуть, чтобы на старика поглядеть. Такая скука, черт. Я вроде как и жил только ради того, чтобы глядеть, как надо мной окурки летают.

– Заскучаешь тут, – кивнула Марта Нокс.

– Порой мой братец Кросби наведывался, приносил фотки девушек.

– Само собой.

– Ну на девушек-то приятно посмотреть.

– Ясное дело. Это тебе не окурки.

Она еще выпила. Я взял бутылку, хлебнул, отдал ей, и она еще отпила. Вокруг нас лежал снег. В тот день, когда мы выехали на охоту, начался снегопад, и с тех пор снег шел почти каждую ночь. После полудня на лужайках снег местами таял, и оставались островки земли, а вокруг них – небольшие сугробы, похожие на стопки выстиранного белья. Лошади ходили по проталинам. Травы почти совсем не осталось, и лошади начали уходить по ночам – искали, где бы попастись. Мы привязали им на шею коровьи колокольчики, и оттуда, где паслись наши лошади, доносилось громкое звяканье. Это был приятный звук. Я к нему привык и настораживался только тогда, когда звяканье утихало. Если не звучали колокольчики, значит, лошади пропали, и эта тишина могла разбудить меня посреди ночи. Тогда нам приходилось идти их искать, но я знал, куда они обычно уходят, и мы отправлялись в ту сторону. Марта Нокс тоже умела их находить и не жаловалась, что приходится посреди ночи одеваться на морозе и слушать, не зазвенит ли в темноте колокольчик. Ей это нравилось. Она к этому привыкала.

– Знаешь кое-что насчет своего братца Кросби? – спросила Марта Нокс. – Он вправду думает, что знает, как обращаться с девушкой.

Я промолчал, а она спросила:

– Но как же такое может быть, Смельчак, когда тут нет никаких девушек?

– Уж Кросби в девушках разбирается, – сказал я. – Он жил в городах.

– В каких городах? В Каспере? В Шайенне?

– В Денвере. Кросби жил в Денвере.

– Ладно, в Денвере!

– Ну, а в Денвере пара-тройка девушек есть.

– Само собой. Она зевнула.

– Стало быть, он мог выучиться обращаться с девушками в Денвере.

– Я поняла, Смельчак.

– Девушкам нравится Кросби.

– Сказала бы я.

– Правда, нравится. Вот мы с Кросби поедем во Флориду как-нибудь зимой, подпортим там кое-кому семейную жизнь. Там полным-полно богатых баб. Полным-полно богатых баб, которым скучно.

– Да уж, еще бы им не скучать, – сказала Марта Нокс и расхохоталась. – Наверняка они там скучают, ну просто до слез.

– Тебе не нравится мой брат Кросби?

– Я обожаю твоего брата Кросби. Почему бы мне не нравился Кросби? Кросби просто лучше всех.

– Вот и умница.

– Но он считает, что знает, как обращаться с девушкой, и это не дает мне покоя.

– Девушкам нравится Кросби.

– Я ему как-то раз показала фотку моей сестры. И он мне сказал, что вид у нее такой, будто она угодила в кучу дерьма. Как такое можно сказать?

– У тебя есть сестра?

– Агнес. Она работает в Миссуле.

– На ранчо?

– Нет, не на ранчо. Если честно, она стриптизерша. Ей там противно работать, потому что в Миссуле колледж есть. Говорит, что парни из колледжа не дают чаевых, как перед ними ни оголяйся.

– А у тебя с моим братом Кросби что-нибудь такое было?

– Слушай, Смельчак, – сказала она. – Ты не стесняйся. Спрашивай прямо.

– О черт! Ладно, проехали.

– Знаешь, как меня в старших классах прозвали? Форт-Нокс.[2] А знаешь почему? Потому что я никому не позволяла залезть ко мне под юбку.

– Почему?

– Почему не позволяла? – Марта Нокс взяла с земли сухую ветку, расшевелила угли в костре и отбросила ветку в сторону. Потом отодвинула подальше от огня котелок с кофе и постучала по нему ложкой, чтобы гуща осела. – Почему не позволяла? Потому что не считала, что это слишком хорошая мысль.

– Форт-Нокс. Ну и прозвище.

– А Смельчак намного лучше, да?

– Ладно, молчу, – сказал я.

Марта Нокс встала и пошла к палатке, а вернулась с охапкой хвороста. Я спросил:

– Ты чего?

– Костер почти погас.

– Ну и пусть гаснет. Поздно же.

Она не ответила.

– Мне завтра в полчетвертого утра подниматься, – сказал я.

– Если так, спокойной ночи.

– Так ведь тебе тоже в это же время вставать.

Марта Нокс подложила хвороста в костер и села.

– Смельчак, – сказала она, – не будь слабаком. – Она хорошенько хлебнула из бутылки и пропела «Мама, не расти ковбоев слабаками…».

– Вот это в духе Кросби, – сказал я.

– Я тебя кое о чем хочу попросить, Смельчак. Когда мы тут закончим, позволь мне поохотиться с тобой и Кросби.

– Не думаю, что мой старикан от этого будет в восторге.

– Я же не прошу поохотиться с твоим стариканом.

– Ему это не понравится.

– Почему?

– Ты из ружья хоть раз стреляла?

– Само собой. Когда я была маленькая, родители меня на лето отправили к дяде моего отца в Монтану. Через несколько недель я позвонила родителям и сказала: «Дядя Эрл поставил на чурбан жестяную банку из-под кофе и разрешил мне пострелять в нее, и я попала в эту хреновину шесть раз». Они меня домой пораньше забрали. Не понравилось им это.

– Выходит, твой старикан от этого тоже был бы не в восторге.

– За моего папашу переживать не надо, – сказала она. – Больше не надо за него переживать.

– Даже так?

Она сняла шляпу и положила на колени. Шляпа была старая. Когда-то ее носил мой двоюродный братец Рич. Мой старикан отдал ее Марте Нокс. Как-то утром она подержала ее над кипящим кофейником, расправила и сделала аккуратную вмятину посередине. Шляпа ей шла. В самый раз.

– А теперь послушай, Смельчак, – сказала она. – История хорошая, тебе понравится. Мой отец выращивал рождественские елки. Не так чтобы много. Ровно пятьдесят елок. Десять лет растил. Во дворе перед домом. Всю дорогу подравнивал их кухонными ножницами, и они были красивые, но высотой вот такие.

Марта Нокс вытянула руку и показала, какой высоты были елки. Фута три от земли.

– Но дело в том, что мы жили за городом, – продолжала она. – Там у всех во дворе рос лес. И никто там елок к Рождеству не покупал. Так что бизнес это был хреновый – выращивать пятьдесят елок, хоть самых раскрасивых. Денег на этом там было не сделать. Но отец все-таки упорно растил елки, а мама делала все остальное. – Марта взяла шляпу и снова надела. – В общем, в прошлом декабре отец был готов торговать елками, но никто не пришел покупать, и он жутко удивился и расстроился, потому что елки были такие распрекрасные. И запил. Тогда мы с сестрой спилили, наверное, штук двадцать этих долбаных елок и уложили в машину – у нас машина была здоровая, универсал. Сели, поехали. За час добрались до шоссе и стали останавливать проезжающие машины и раздавать людям елки. Всякий, кто останавливался, получал елку. Это было похоже… Черт. Это было похоже на Рождество.

Марта Нокс порылась в кармане куртки, нашла сигарету и закурила.

– Ну вот, – сказала она. – Вернулись мы домой. А там отец. Агнес он одним ударом с ног сбил, а мне по лицу кулаком как врежет.

– А раньше он тебя бил? – спросил я.

Она покачала головой:

– И больше не ударит.

Она посмотрела на меня холодно и спокойно. Я смотрел, как она сидит и курит свою сигарету в двух тысячах миль от родного дома, и я представил, как она шесть раз подряд попадает в треклятую кофейную банку. Мы долго молчали, а потом я спросил:

– Ты же не убила его, а?

Она не отвернулась и ответила – правда, не сразу:

– Да нет. Я его убила.

– Господи Иисусе, – наконец выговорил я. – Господи, мать твою, Иисусе.

Марта Нокс протянула мне бутылку, но я не взял. Она встала, подошла ко мне и села рядом. Положила руку мне на колено.

– Господи, – повторил я. – Господи, мать твою.

Она вздохнула.

– Смельчак, – сказала она. – Милашка. – Она погладила мою ногу и поддела меня локтем. – Ты самый доверчивый мужик, какого я только знаю в этом мире.

– Да пошла ты.

– Я пристрелила своего папашу и зарыла в навозной куче. Только никому ни слова, ладно?

– Пошла ты, Марта Нокс.

Она встала и снова уселась по другую сторону от костра.

– А ночка тогда была – просто блеск. Я валялась на дорожке возле дома с окровавленным носом. И решила, что пора сваливать.

Она еще раз протянула мне бутылку, и на этот раз я выпил. Мы долго молчали, но бутылку прикончили, а когда костер стал догорать, Марта Нокс опять подложила хвороста. А я сидел так близко к огню, что у меня подошвы сапог задымились, и я отодвинулся, но недалеко. В октябре не так легко согреться, так что от тепла отодвигаться не очень хотелось.

Слышалось звяканье колокольчиков со стороны луга. Лошади передвигались с места на место, но не уходили. Они паслись, и колокольчики звенели. Приятно было их слышать. Я мог назвать кличку каждой лошади и угадать, какая пасется рядом с ней, потому что они любили пастись парочками, а я знал, кто с кем любит пастись рядом. И еще я мог сказать, как ходит под седлом любая из лошадей и как ходили под седлом ее мать и отец. Лоси тоже бродили неподалеку, но ниже. Они, как и лошади, тоже искали, где бы получше попастись. А в других местах ходили большерогие бараны и медведи, и все они спускались с горы вниз, и я слышал их всех. Ночь выдалась ясная. Туч почти не было. То есть они налетали и тут же исчезали. Вдох-выдох – и туч нет, и почти полная луна светит ярко.

– Слушай, – сказал я, – я тут подумал – не проехаться ли верхом?

– Сейчас? – спросила Марта Нокс, и я кивнул, но она и так поняла: сейчас, да, сейчас. Еще до того, как задать этот вопрос, она посмотрела на меня так, будто прикидывала в уме разное, а больше всего – главные правила моего старикана, а правила были такие: никаких верховых прогулок во время работы – ни за что! Никаких прогулочек, никакой езды по ночам, никакой езды наобум, никакой рискованной езды, ни за что на свете, а уж особенно во время охоты. Так что еще до того, как она спросила: «Сейчас?» – она обо всем этом подумала, а еще подумала, что мы оба усталые и пьяные. В палатке за спиной Марты Нокс спали охотники, и об этом она подумала тоже. И я обо всем этом тоже подумал.

– Ладно, – сказала она.

– Слушай, – сказал я и наклонился к горящему между нами костру. – У меня вот какая мысль – не подняться ли к перевалу Вашаки?

Я внимательно смотрел на нее. Я знал, что так далеко она никогда не забиралась, но про место это наверняка слышала, потому что перевал Вашаки – это было единственное на много миль вокруг место, где можно перебраться через Континентальный Раздел и пройти вглубь Скалистых гор. Мой брат Кросби называл этот перевал «Позвоночником». Он был узким, обледеневшим и находился высоко – тринадцать тысяч футов, но пройти по нему все же было можно, а Марта Нокс так далеко никогда не забиралась.

– Ладно, – сказала она. – Пошли.

– Слушай. Я думал, может, не стоит там задерживаться.

Она не остановилась и не посмотрела на меня, да и в лице не изменилась. Взгляд у нее был как у хорошего охотника, когда он прицеливается. Ну тут я ей и сказал:

– Возьмем по хорошей вьючной лошади, еды и поклажи, сколько можно будет уложить. Я поеду на Стетсоне, а ты на Джейке, и мы не вернемся.

– Я поеду на Смирном.

– Только не этом сосунке с пятнистой задницей.

– Я поеду на Смирном, – повторила она. А я и забыл, что она уговорила моего старикана продать ей этого чокнутого доходягу.

– Ладно. Только имей в виду: Смирный твой для такой дороги совсем не годится.

– А с охотниками как?

– Да все с ними нормально будет. В штаны не наложат.

– Наложат.

– Нормально будет все.

– Они же как эти… как паломники к святым местам, Смельчак, – возразила Марта Нокс. – Небось на свой задний двор ни разу не выходили.

– Если они не совсем тупые, так завтра, как до них дойдет, что мы смылись, сразу сделают ноги. Отсюда до ранчо тропа вытоптана – что твое шоссе. Все с ними будет в полном порядке. До ранчо они самое позднее к вечеру доберутся. Вот тогда за нами лесную службу и отправят в погоню, не раньше. А мы, если прямо поедем, к тому времени уже на девяносто миль к югу уйдем.

– Ты только мне скажи – ты это всерьез затеял? – спросила Марта Нокс. – Потому что я-то готова.

– Я так думаю, четыре-пять дней мы будем до хребта Уинта добираться, и если нас до тех пор не изловят, то уж не изловят вовсе.

– Ладно. Давай так и сделаем.

– А оттуда двинем на юг. Придется на юг, потому что зима. Почему бы нам через пару-тройку месяцев не оказаться в Мексике, а?

– Давай сделаем это.

Господи Иисусе! Я же все придумал. Господи, мать твою, Иисусе! Мы будем красть коров и овец, а потом будем их продавать в маленьких жалких горных деревушках, где никто никогда не задает лишних вопросов.

– Смельчак, – сказала она.

– А потом мы проедемся по всем этим маленьким жалким городкам в предгорьях в Юте и Вайоминге и везде будем грабить банки. Не вылезая из седла.

– Смельчак, – снова сказала она.

– Небось уже сто лет никто не грабил банк, не вылезая из седла. Они просто не будут знать, что с нами делать. Будут гоняться за нами на машинах, а мы вон уже где. Перемахнули через кордоны – и снова в горы, с мешками денег. Ищи-свищи.

– Смельчак, – сказала Марта Нокс, а ведь я ей так и не ответил, но на этот раз замолчал. – Смельчак, – сказала она. – В тебе полным-полно дерьма, верно?

– Думаю, четыре-пять месяцев мы продержимся, пока нас в конце концов не пристрелят.

– В тебе полным-полно дерьма. Никуда ты не уедешь.

– Думаешь, я ничего такого не сделаю?

– Я даже говорить об этом не хочу.

– Думаешь, не сделаю?

– Хочешь смыться, прихватить с собой лошадей и поглядеть, не прикончат ли нас где-нибудь? Отлично, я двумя руками «за». Но насчет коров воровать и грабить банки – это дерьмо не по мне.

– Перестань, – сказал я. – Перестань, Марта Нокс.

– Ты просто повязан по рукам и ногам. Повязан.

– Ты все равно не смылась бы вот так.

Она глянула на меня так, будто собралась ляпнуть какую-нибудь грубость, но просто встала и вылила из котелка остатки кофе в костер, чтобы его загасить.

– Перестань, Марта Нокс, – сказал я.

Она снова села, но стало темно, и я плоховато ее видел.

– Ты со мной больше так не шути, – сказала она.

– Перестань. Просто ты не можешь вот так смыться.

– Черта с два не могу.

– Что, ты просто так взяла бы и украла лошадей у моего старикана?

– Смирный – моя лошадь, чтоб ты знал.

– Перестань, Марта Нокс, – сказал я, а она встала и пошла к палатке у меня за спиной. А потом палатка осветилась изнутри, как бывало по утрам до того, как вставало солнце, когда Марта Нокс собирала еду для меня и охотников, а я, стоя на лугу и седлая лошадей, видел, как светится палатка. Правда, она светилась не то чтобы очень ярко, потому что Марта Нокс зажигала только один фонарь.

Я ждал. Она вышла из палатки с этим самым фонарем. И еще у нее в руке была уздечка. Она ее сняла с крюка над кухонными плитами, мы там всегда уздечки вешали, чтоб они не заледенели после того, как росой покроются, чтоб на них тоже сосульки не висели, как на лошадиных губах по утрам. Она прошла мимо меня к лугу. Она шла быстро, как всегда, и, как всегда, по-мальчишески.

Я встал и пошел за ней. Мне под ногу попался камень, я оступился и схватил ее за руку.

– Одна ты не поедешь, – сказал я.

– Поеду. Я уезжаю в Мексику. Посреди ночи. Я и эта уздечка, больше никого…

А потом она сказала:

– Я шучу, Смельчак.

Так она сказала, хотя я ей не ответил.

Я держал ее за руку, и мы шли рядом. Земля была неровная. Где мокро, а где снегом припорошило. Порой мы поскальзывались на камнях и поддерживали друг дружку, но не падали. Все-таки фонарь нам помогал видеть дорогу. Мы шли на звяканье колокольчиков, пока не разыскали лошадей. Марта Нокс поставила фонарь на пень. Мы смотрели на лошадей, а они на нас. Некоторым из них мы, похоже, не понравились. Одни стали отходить боком, а другие и вовсе развернулись и пошли прочь. А Стетсон подошел ко мне. Я протянул руку, он ее обнюхал и уткнулся в нее мордой. А потом отступил на шаг и принялся снова пастись, и колокольчик у него на шее звякнул так, будто этот шаг был жутко важный, но только на самом деле колокольчики звенели, когда им вздумается, и ничего такого в этом не было.