Жених и невеста

– Правда, правда, – закрякал опять отец.

– Ну вот, пожалуйста. Приехал, чтобы мать пилить. С отцом заодно, – возмущённо замерла мать, до того активно переставлявшая посуду у раковины. – Ты тут особо не расслабляйся. Ты же знаешь, что банкетный зал снят на тринадцатое и деньги уплачены.

– Вот не надо сейчас…

– Надо. Иначе ты до старости не женишься. Как дед Исхак, который с ума сошёл и каждую ночь в могилу ложился вместо постели. И «ясин»[8] сам над собою читал.

– Ты хоть дай человеку отдохнуть, два дня в поезде трясся, – вступился за Марата отец.

– А ты, Асельдер, ему дурную услугу не делай. Сам-то куда без меня. – Потом как будто вспомнила о чём-то, метнулась к плите. – Всё, Марат, бери чай, я с чабрецом заварила. Пей, а я сейчас сбегаю за списком. И ты, Асельдер.

Мать хлопнула на застеленный японской клеёнкой стол тяжёлые чайные ложки, поднесла, держа за не успевшие нагреться краешки, горячие стаканы с чаем и умчалась, опять на ходу поправляя упрямые шпильки в посеребрённых годами волосах.

– Фуф, – выдохнул Марат, улыбаясь.

Отец не заметил его улыбки. Он сосредоточенно дёргал себя за мочку уха и молчал, задумавшись.

– О чём думаешь, отец?

– Я? – переспросил тот, очнувшись и пересаживаясь к столу. – Я думаю, что хорошо бы тебе от Русика этого балетного подальше.

– Ты что, отец?

– Мне его родные говорили, он на женщин вообще не смотрит. На борьбу не ходит. Вместо борьбы какие-то парные танцы у него, кадрили.

– Танго…

– Танго-манго. А прошлую зиму всё время плавать ездил в море, как больной. В ластах.

– Отец, умоляю, ты кого слушаешь? Русик – нормальный пацан.

– Тем более он у мечети за «железкой» живёт.

– Да он никак с религией не связан. Ему вообще всё это по барабану.

– Вот и это тоже плохо, если по барабану. Эти мечети тоже… Ты не знаешь, что вчера было?

– Да тут каждый день что-то.

– Короче, Духовное управление прислало за «железку» своего собственного имама. На замену тому, которого они после основания выбрали, ещё несколько лет назад. Из города, значит. И этот назначенный имам на «Приоре» прикатил, а с ним ещё много машин со спортсменами, автоматчиками. Чуть снова драка не случилась.

– А чего это Духовное управление обостряет?

– Раньше, наверное, им Халилбек мешал. Он же опекал эту новую мечеть, деньги давал. А теперь они думают, раз Халилбек в тюрьме, запросто можно своего человека поставить. Но народ такой сплочённый там оказался. Они своего имама на руках носят. И не пустили его сменить.

– Они все «вахи» в этой мечети? Вместе с любимым имамом?

– Откуда я знаю, Марат? Сейчас разве можно понять, кто есть кто. Но, думаю, зря муфтият так осмелел, что новых имамов вместо старых, избранных, силой навязывает. Халилбек тоже ещё выйти может.

– Всё-таки побаиваешься, – не удержался Марат, допивая чай.

– Ле[9], ты что, думаешь, ты в Москве адвокат, значит, отцу можешь хамить, – вспыхнул отец.

– Да ты что, извини, я же просто…

– Что просто? У меня завотделом в Институте то же самое говорит, что я говорю. «Побаиваюсь»… Ты бы других видел! Никто против Халилбека и пискнуть не смеет. Кроме твоей глупой матери. Выжидают, кто победит.

Послышались шаги, и на веранду вернулась мать с исписанной бумажкой и ручкой в крупной руке.

– Я пошёл, – засобирался вдруг отец.

– Куда? – громко поинтересовалась мать.

– К Шахмирзе.

– А, ну иди, только смотри, у них не кушай. А то жена Шахмирзы, наверное, думает, что я тебя голодом морю и ты к ним за даргинским чуду́[10] бегаешь.

– Молчи, слушай. Лучше свой список разбирай, – привычно клекотнул отец.

И вышел на крыльцо обуваться.

– Ну, смотри, – начала мать, доставая из кармана халата очки и расправляя свою бумажку со списком подходящих девушек на выданье, – первая у меня идёт дочка Бариятки.

– Ну, нашла, с кого начать. Она же двух слов связать не может, – запротестовал Марат.

– А тебе нужно, чтобы она с трибуны выступала? Смешной ты тоже, Марат. Главное, чтобы с совестью была, а не такая, которой лишь бы хапнуть. Как воровка, про которую Зарема мне рассказывала…

– Мама…

– Заремина односельчанка, оказывается, сначала жениху согласие дала, золото с него получила, а потом сбежала в другое село с золотом и за другого вышла. Теперь её семья от позора за порог не суётся. Компенсацию собирает.

– Ну что за глупости? Это явно сама тётя Зарема придумала, у неё подходящее воображение. Кому это золото вообще нужно?

– Что значит, кому нужно? Я для твоей невесты уже сто тысяч отложила. И магазин присмотрела в городе. Схожу с ней, пускай сама выбирает на эту сумму. Заодно на вкус её посмотрю. Если крупные цацки выберет, которые на три километра блестят, мы, может, отворот-поворот сделаем. Зачем с цыганской дурой связываться?

– Да про Барияткину дочь сразу понятно, что дура.

– А ты что, с ней разговаривал?

– Я её страницу в интернете видел. Всё время саму себя фотографирует. А ещё картинки: котята, дети читают Коран, статус «я – дерзкая персона с 05 региона», состоит в группе «Красоточки-дагестаночки-мусульманочки»… Вычёркивай!

Мать вздохнула с непониманием, покусала губу, занесла ручку над нужной строчкой и, помедлив, вычеркнула.

– Кто там следующий? – зевнул Марат.

– А что ты зеваешь? – покосилась на него мать. – Вот послушаешь Сабрину, у тебя эти зевки в кишках застрянут и до рта не дойдут.

– Какая ещё Сабрина?

– О, такая умница! Как академик! Из семьи Шаховых. Отец – военный, мама кардиолог, дедушка директором театра был… Золотая девочка! Медицинский на красный диплом закончила.

– Фотография есть? – полушутя-полусерьёзно полюбопытствовал Марат.

Но мать как будто готовилась к вопросу. Полезла рукой в карман и вытащила фотокарточку, с которой холодно глядела тонкогубая красавица с длинными тёмными бровями.

– Откуда фотографию взяла? – удивился Марат.

– У Фирузы с Проспекта попросила.

– А у Фирузы она откуда?

– Фирузин покойный муж вообще-то был братом Шахова. И сын её Шах, с которым вы на юрфаке учились, двоюродный брат Сабрины.

– А, так это сестра Шаха. В городе живут?

– Рядом с центральной площадью! Пойдём к ним в гости прямо завтра. У них там дядя полгода назад от инфаркта умер, так что предлог есть. Выразим соболезнование, а вы приглядитесь друг к другу.

– Ну ладно, посмотрим. Кто там ещё в списке?

– Луизина племянница. Луиза так много про неё рассказывает. В детстве в ансамбле танцевала, сейчас учится вроде бы на экономиста. Видела её на одной свадьбе, – ну прямо тростиночка! И меня узнала, подбежала, давай целовать, обнимать, хотя я её только в детстве видела. Вот это я называю – хороший характер. Будем у Абдуллаевых на сватовстве, там на неё и посмотришь.

– Ты хоть имя-фамилию её скажи, я в интернете найду сначала, посмотрю, что за фрукт.

– Да я сама тебе её вживую покажу, к шайтану твой интернет!

– Ну а дальше кто?

– Дальше с работы Асельдера…

– Из отцовского Института?

– Да, у них в отделе молодая специалистка работает, активистка, секретарь. Я не хотела её в список вносить, пока сама не посмотрела. Специально пошла к Асельдеру на работу. Смотрю: деловая такая, подвижная, не пропадёт. Там же в кабинете косметикой торгует.

– Да, мама… Какой-то бедный выбор…

– Что значит, бедный? Я знаешь, скольких отсеяла, скольких перебрала, всю округу опросила. Хотела Муишкину дочку, но во дворе о ней нехорошо отзывались. Потом думала Курбановых, но потом узнала, что они с Халилбеком сильно дружат, и сразу себе сказала «нет!», – занервничала мать. – Сам найти никого не можешь который год, а меня критикуешь! Вот, следующую ты знаешь – Заира.

– Заиру сразу убери.

– Почему это «убери»? Своя, поселковая, толковая.

– В косынке ходит.

– Не в хиджабе же! Замотанных я сама терпеть не могу, а в косыночке – что? Очень мило.

– И молится. Даже думать не хочу.

– Это тебя Русик против молящихся настроил? Отец тоже молится, и что? И в хадж, иншалла[11], поедет…

– Мама!

– Хорошо, хорошо, вычёркиваю.

– Хадижа! – послышался во дворе женский голос. – Ты дома?

Мать встрепенулась, сложила бумажку и фотографию Сабрины в карман и звонко откликнулась:

– Ты, Зарема? Дома, дома, заходи.

Марат встал и, не дожидаясь появления гостьи, отправился в ванную.

3. Бедная грешница

Я прилетела домой из Москвы, и мама кинулась с порога меня отчитывать:

– Ты, Патя, совсем распустилась у брата. Я зачем тебя к нему отправляла? Чтобы он вправил твои кошачьи мозги! А вместо этого они совсем набок съехали. Это, наверное, всё Люсино влияние.

Оказалась, мама узнала от брата о моей ночёвке на даче. Ночёвка эта от начала и до конца казалась теперь странной и неправдоподобной. Мне не верилось, что я и вправду лежала с полузнакомым мужчиной на старом диване, как мумия, слушая сумасшедшую чушь про ножи и поэтов. А то, что нагромоздилось после… Худющий павлинчик Юрий уединился с девушкой в пышной юбке. Девушка оказалась состоятельной дизайнершей, рвущейся, как она выражалась, к сердцевине жизни. Внезапная страсть настолько её перепахала, что наутро после дачной гулянки девушка настойчиво увязалась к Юрию в городскую квартиру и собственноручно вымыла тряпкой все его грязные холостяцкие полы. Марина, передавая мне эту сплетню, заливалась смехом.

Впрочем, она и сама вступила в скандальную перепалку с полумальчиками в пиджаках. Обозвала их модными бездельниками и нарывом на теле родины. Православный Кичин её поддержал и как-то обидно намекнул на их женоподобность. Мужчина с лысой макушкой и хвостиком, ратовавший весь вечер за ценности свободы и гуманизма, кинулся за это на Кичина с воплями «Паскуда!» и «Варвар!». Замешалась драка, спиритическое блюдо разбилось вдребезги. Артур залез под кухонный стол и рыдал как помешанный, я так и не разобралась из-за чего. В общем, мысли о дачной поездке смущали.

Ну а в посёлке было знойно и пыльно. Не успела я переодеться с дороги, как меня заставили выбивать на солнце подушки и чистить ковры удушливо пахнущим керосином. Мама всегда нагружала меня хозяйственной работой после долгой разлуки, пытаясь восполнить всё пропущенное и недоделанное.

Папа по обыкновению чинил молочный сепаратор и молчал. Всемогущий Халилбек, у которого он трудился механиком, теперь сидел в тюрьме, таившейся на окраине посёлка и пугавшей окрестную детвору. Папа никак не мог с этим свыкнуться. Он всегда гордился тем, что Халилбек ему доверяет и даже иногда снисходит до беседы. Во время истории с дурачком Адиком, которого Халилбек сбил на своём джипе, папа проходил как свидетель, потому что время от времени чинил и хорошо знал злосчастный автомобиль. Ответчик был быстро оправдан, а папа получил вознаграждение.

Накеросинив ковры, я сидела на тахте рядом со спящей бабушкой и прислушивалась к тиканью часов. Папа куда-то смылся. Мама заперлась в спальне со стопкой потрёпанных детективов. Соседки считали её лентяйкой. Она редко отрывалась от незатейливого чтения, всё время жаловалась на головную боль и заговаривала с папой, только когда нужда припирала.

Когда-то маме вдолбили в голову, что она из хорошего рода: её прадед был первым землемером района, отец заведовал типографией, все отдалённые предки рубились в известных сражениях, имена этих предков, звучащие на слух, как скрежет и треск крошащегося металла, прославлялись в народных песнях. За папу она, по собственным словам, идти не хотела и как будто за него краснела. В минуты особенного раздражения, когда тот её не слышал, мама выплёвывала с невыразимой горечью «сын чабана!» – и брезгливо поджимала бледные губы. Папа чувствовал мамино, ею же выдуманное превосходство, переживал, что жена стыдится звать в гости бывших подруг, но всё прощал то ли по лени, то ли по добродушию.

Теперь у мамы появились новые напасти – гарпия Люся, отнявшая любимого сына, и моё затянувшееся девичество. Я даже подозревала, что, отправляя меня в Москву, мама надеялась на чудо. Бесплодная Люся не выдержит моего назойливого присутствия и сбежит, а я наконец найду в большом городе подходящего мужа. Но не дождавшись ни того ни другого, совсем ушла в хандру. Распухшие от сырости, зачитанные детективы и мокрая марля, сложенная на лбу, остались единственным спасением.

Бабушка спала, надвинув белый платок на глаза и зажав в правой руке янтарные чётки. Мой папа был её сыном. В тяжёлом сундуке в дальней комнате она до сих пор хранила его старую соску – розовую, как свиная кожа, резинку, похожую на цилиндр с холмиком. В этом же сундуке плесневели обсыпанные лавровыми листочками, бывшие когда-то драгоценными, а теперь никому не нужные ткани. Бабушка уверяла, что это моё приданое.

Никто не находил её древней старухой, но мир, в котором она витала, абсолютно не вязался с нашим. В том мире люди всё ещё жили в высокогорных замках с плоскими крышами, делили поля и сенокосы строго по вековым правилам, отправляли молодёжь к побеждённым соседям попировать за их счёт, требовали после случавшихся убийств очистительной присяги от сорока человек, взыскивали штрафы зерновыми мерками, медными котлами, быками и овцами. Воспоминания эти ускользали в какую-то совершенную глубь веков, и совсем не верилось, что она успела застать ту странную жизнь самолично.

Бабушка была родом с горного склона, на котором издавна по единым законам жили союзники из двадцати пяти сёл. У подножия склона бурлила река, и бабушкины истории то и дело вертелись вокруг большого моста, переброшенного жителями через неё. Мост положено было охранять всем мужчинам союза по очереди, и бабушкин дядя, отказавшийся как-то из упрямства от этой важной обязанности, поплатился за своеволие шалью. Шали, судя по бабушкиным высоко взметнувшимся во время рассказа бровям, имели в ту пору огромную цену.

Что уж говорить о человеке, виновном в поджоге моста. Его изгоняли из общества, а с изгнанником и его имуществом можно было творить что угодно. Правда, как-то нашёлся в их обществе мельник, решивший переселиться со всей семьёй по собственному желанию, дело было уже при советской власти. За этот поступок по местным законам всё мельниково добро осталось жителям склона, и тот уехал ни с чем.

Глашатаи в бабушкиных воспоминаниях карабкались на минареты и объявляли время посева и сбора, а того, кто пробирался на поле и начинал жать или сеять раньше срока, особнячком, неизменно карали. Даже за гроздь винограда, сорванную раньше времени, взимали пеню и подвергали нетерпеливых отчаянным насмешкам и суровым штрафам. Как-то у бабушкиных соседей специальный дозор нашёл во дворе виноградные косточки за несколько дней до всеобщего праздничного сбора, сопровождавшегося обычно шуточками, весельем, раздачей плодов беднякам, муталимам[12], пришлецам и тем, кто сам не держал садов. За нарушение запрета у соседей изъяли корову, а главного наглеца, покусившегося на гроздь, с перемазанным сажей лицом катали по селу на осле.

– Зачем же такая строгость? Почему вам запрещалось ходить на собственные поля, когда заблагорассудится? – беспрестанно теребила я бабушку.

– Какой же это был бы порядок? – восклицала та на родном языке. – Если бы каждый работал наперекор полевым исполнителям, то дела пошли бы наперекосяк у всего союза.

Но моя любимая история была о прелюбодеях. Убийцу прощали лишь тогда, когда ему удавалось застигнуть негодяев вдвоём, в порочном переплетении. Но когда разъярённый мститель ловил и убивал только мужчину или одну только женщину по отдельности, это каралось уплатой тридцати коров наследникам павших, одного отборного быка сельчанам и штрафа всему союзу. Всё это взималось в течение трёх дней с момента преступления.

Бабушка как-то призналась нехотя, что в отрочестве приметила прелюбодеев на общинном лугу и немедля сообщила мужу разгульницы. Муж застал и убил обоих любовников в нашёптанном бабушкой месте, и ему за это по праву ничего не было. А через пару лет он взял себе новую благоверную – подросшую бабушку.

Я вытряхивала из неё по крупицам всё, что осталось в старческой памяти от событий свадебной недели. Бабушкины отец с братьями в день свадьбы исчезли и не возвращались домой до конца торжеств, как будто чувствуя неловкость и неудобство. Кроме музыкантов и певцов гостей развлекали шут в козлиной маске, канатоходцы и ряженые. Шут чего только не выделывал! То переодевался в женскую одежду и корчил из себя беременного, то пародировал жениха и подшучивал над гостями.

Бабушка по обычаю перекочевала накануне замужества в дом наставницы, а жених – в дом дружки, выбранного для этой цели ещё при рождении. Утром процессия с зурной и бубном препроводила молодых из гостевых пристанищ в родительский дом жениха. Дружка шёл с длинной палкой, молодёжь несла жениха на плечах, а сама бабушка шествовала обвешанная серебряными подвесками, под тонким платком, закрывавшим лицо. С укатанных крыш на неё сыпались зёрна пшеницы, мучная пыль и белый рис.

У порога сразу после танца новобрачных обитатели склона закружились в лезгинке. А в жениховском доме невесту ввели в специальную комнату, где она и сидела весь день, не вставая с мешка муки, пока к вечеру не пришла пора возвращаться к наставнице. Жених с дружками угощался в другом помещении, расположившись перед широким подносом с девятью ритуальными сладостями и наряженным фруктами деревцем. Поднос этот, по уверениям бабушки, назывался жениховым ухом, и я представила его как круглую антенну, поднесённую к небу в мольбе о процветании.

После полудня бабушкина свадьба, которая игралась уже в четырёх домах: у жениха, у невесты (в отсутствие близких мужчин), а также у двух временных опекунов, перетекла под новую крышу. Один из гостей изощрился и похитил жениха под носом у прошляпившей свиты. Свиту отштрафовали за разгильдяйство, и свадьба переехала к удачливому похитителю, которого объявили жениховым братом. Гуляния продолжались шесть дней. На третий бабушка показала лицо, на четвёртый отправилась за водой к роднику с серебряным кувшином и неизменной процессией, которая то и дело останавливалась потанцевать.

Потом, в другой раз, я услыхала от неё, что был и шестой, тайный дом, устроенный для ночных свиданий свежеиспечённых супругов. В этот самый тайный дом, принадлежавший одной из бабушкиных родственниц, невесту вела наставница, провожая по арочным улочкам под покровом тьмы, таясь от охотившейся за новобрачными, машущей факелами молодёжи. Так же осторожно и секретно дружка вёл жениха.

– Правда, нас всё равно выследили, – лукаво улыбалась бабушка, – запустили в окно петуха, стали кидать котят в дымоход, метать камни, разобрали крышу, чтобы следить за нашими препирательствами.

– Какими ещё препирательствами?

– Такими, какими положено. Я обзывала твоего деда последними словами, только стены тряслись, да и он не отставал. Мебели мы переломали много, и кружек глиняных разбили десять или двенадцать.

– Зачем?!

– Как зачем? Чтобы злые духи поверили, что мы не сладили, и оставили нас в покое. Да к тому же как не противиться, если ты порядочная невеста? Для меня и палка в углу была специальная заготовлена, чтобы я жениха отлупила. Он брыкался, горланил, что любит другую, а на мне жениться его заставили. Но и я не отмалчивалась, кричала, что жизнь моя с ним превратится в адское пекло. Молодёжь на крыше слушала и хохотала.

– Как вы могли такое нести?

– Ну разве мы взаправду ссорились? Вовсе нет! Так было принято. За горой, в соседнем союзе, и вовсе целую неделю, пока шла свадьба, молодожёны друг друга душили и поливали водой. Смеху, говорят, бывало! А у нас три раза палкой постучишь, пошумишь в комнате, и довольно.

Вдруг подумалось, каково бы мне было оказаться в том утраченном времени. Я бы ни с чем не справилась: на мешке бы не высидела, воду в кувшине не донесла бы… Я уже начала сползать на тахту, на которой лежала бабушка, погружаясь вслед за ней и её необъятным белым платком в дневную дрёму, как из спальни, мучительно массируя лоб большими пальцами, выглянула мама и подозрительно сладким голосом приказала надеть плиссированное платье.

Меня отправляли на встречу с детьми Магомедова, когда-то обитавшего в нашем посёлке, неплохо разжившегося на операциях с ваучерами и застреленного за это в прошедшее лихолетье. Его вдова, продолжавшая перезваниваться с мамой и после переезда в город, лишь только о том и мечтала, как бы свести со мной свою дочку, и в особенности сына-ветеринара. По крайней мере так выходило по словам мамы.

– Такой порядочный, такой достойный, – напевала она привычные мантры, заведя меня в комнату и принимаясь рыться в платяном шкафу. – Ветеринар…

Глухое плиссированное платье вынырнуло на свет. Оно ужасно мне не шло и навевало тоску всеми своими мучительно мелкими складками, но мама сшила его у знакомой портнихи и смертно обижалась, когда я отлынивала от её подарка. На сей раз я не стала спорить и покорно согласилась и на платье, и на глупую встречу, лишь бы только вырваться в город. Скучный посёлок с вездесущими коровами с непривычки давил на глаза и уши.

По пути к маршрутке я встретила Аиду, бывшую одноклассницу. Она стояла у своих ворот в повязанном в виде тюрбана платке и ярко-жёлтом велюровом халате с металлическим тазом в руках.

– Вай, Патя! С приездом! Как там Москва? – засмеялась, чуть не роняя таз. – Куда собралась?

Я объяснила ей, что еду в город.

– Не засватали ещё?

Ну конечно. О чём ещё мог быть вопрос? У самой Аиды росли три малыша. Она раздобрела в замужестве, отъела бока, расплылась в вечной самодовольной улыбке.

– Слушай, – вдруг перешла она на шёпот, – вернёшься, постучи обязательно ко мне, Амишку жених бросил. Мы должны к ней зайти, утешить.

– Как? – выдохнула я.

После этой новости встреча с ветеринаром встала как кость в горле. Мне не терпелось вихрем вернуться, чтобы узнать подробности Амишкиного несчастья. Всю дорогу до города я злилась на мамину затею, на детей Магомедова, на своё дурацкое платье.

Дети Магомедова ждали меня в самом центре, в новой кофейне. На улицах автомобили резко и шумно тормозили на поворотах, пускали пыль, сигналили и гремели музыкой. Торговки квасом перекрикивались с маршруточниками, под навесами кафешек журчали споры, работяги буравили что-то на крышах, а бездельники сбивались в кучки вдоль тротуаров, изучая прохожих и нарумяненных модниц, надменно балансирующих на шпильках…

Свадебные салоны через каждый шаг. Бутики европейских дизайнеров, центры свадебной мусульманской моды, кринолины, шлейфы, дымчатые шали, меховые горжетки, эксклюзивные коллекции… Плакаты «Аренда залов для сватовства», новые обложки бесчисленных журналов о свадьбе: советы бывалого тамады, признания звёзд-молодожёнов, реклама модных салонов красоты со спецпроцедурами для невест, шёлковые нити, ревитализация, интимная эпиляция лазером… Все кругом только и делают, что женятся, женятся. Как будто нет других занятий. Я пробежала пару кварталов и нырнула в прохладный зал кофейни.

Дочь Магомедова оказалась приятной щебечущей толстушкой, которая тут же, за чаем с безешками, выложила все свои радости и увлечения. Она чирикала и про свои рисунки гуашью, и про сломавшийся накануне вязальный крючок, и про любимые книжки, и про кота, оплешивевшего от какой-то заразы. Сын Магомедова, ветеринар, всё это время сидел, приклеенный к стулу, и не вставил ни единого междометия. Молчал даже тогда, когда говорили о лысом коте, хотя, казалось бы, должен был оживиться. Выглядел он совсем немолодо и, по правде говоря, уродливо. Нос, похожий на баклажан, свисал до самой верхней губы, а руки, красные и шелушащиеся, то и дело рвали салфетку. К концу встречи весь стол был усеян бумажным пухом.

Сестру молчание брата как будто совсем не смущало. Можно было подумать, что ветеринара не существует вовсе и его баклажанина вот-вот рассеется в воздухе. Когда он отлучился покурить, толстушка всё же опустила веки и бормотнула под нос, как будто про себя:

– А он волнуется. Понравилась, значит…

– Да он же явно скучает! – возразила я громко.

– Ну что ты, – испугалась толстушка, – он просто скромный парень. Не какой-нибудь балабол с улицы. Трудится, семью хочет. Лучше бы я за такого, как мой брат, вышла, но дура же была ослепшая. От любви ничего не соображала.

– Я не знала, что ты замужем, – оживилась я.

– Была! – отрезала толстушка. – И сбежала. Вот был бы папа живой, когда я за этого жулика шла, не пустил бы меня в ловушку. Так что даю тебе совет, Патишка, не ведись на красивую рожицу.

Лоб у неё пошёл складками от напряжения. Я пожалела, что увела разговор не в ту степь, но дочь Магомедова продолжала:

– Три года я его на своём горбу протащила. Утром в магазине, вечером вяжу на заказ, хорошо хоть, детей не было. А он целыми днями в халяльном кафе хадисы[13] обсуждает. Тормошу его, чтобы работу искал, а он ещё огрызается, типа, мне на харамной[14] работе нельзя работать, я, мол, учусь. А что это за учёба такая – религиозные брошюрки с утра до ночи штудировать, а? Что за работа – о сунне Пророка спорить? И все, кто с ним в этом кафе сидел и спорил, все – здоровые лбы. Я ему и говорю один день: ле, Юсуп, а то, что мужчина обязан жену обеспечивать, иначе она имеет право сама объявить развод, это в твоих книжках не написано? Он как начал кричать. Жирной меня обозвал, представляешь? Сказал, что десятки красавиц о нём мечтают, а он им отказывает, только бы не сойти с пути. А я его, типа, не ценю.