Ангел в темноте

Я внимательно слушаю старика, но это не мешает мне параллельно думать о своем.

Со мной так часто бывает: случится что-то, и я думаю, мучаюсь, пытаюсь найти выход, жду какого-то совета и обязательно получаю его, только не от подруг, мужа, матери…

Да, я человек, кажется, вполне здравомыслящий, не мистик, отнюдь! Надеюсь, не истеричка, хотя, бывает, склонна к рефлексии. И вот я, вся такая реалистка и прагматичка, время от времени получаю… Послание.

Это может быть обрывок случайного разговора в метро. Или строчка из книги. Однажды увидела рекламу по телевизору со слоганом: «Все приходит вовремя к тому, кто умеет ждать». Поняла: это мне… Или Послание является вот так, «своими ногами», как гость в студию. Приходит, и вместо заезженных от частого употребления киношных воспоминаний рассказывает о своей жизни, о своей прекрасной несчастной любви. Чтобы среди всех его слов я нашла одно, или два, или целую фразу, обращенную лично ко мне.

Спасибо старику за это доверие, за нечастую в наше время откровенность – это дорогого стоит, как всякая честность, как доброта. Я знаю: зрители сейчас не сводят глаз с экрана и у кого-то уже увлажнились глаза от мысли: «и я любил, и у меня так было…»

Да, его рассказ о том, как он понимает любовь, – это именно то, что так нужно было услышать МНЕ сейчас, сегодня. Или вчера, или год назад? Когда же начался этот нервный непокой, это изнуряющее смятение? Турбулентность какая-то непрерывная…

Старый актер говорит спокойно, почти не интонируя, не делая никаких лишних жестов, – сказывается академическая актерская выучка, еще Станиславский считал, что «жесты обедняют речь». Это наши телеведущие через одного взяли моду махать руками как мельница, норовят ткнуть «перстом указующим» едва ли не в глаз собеседнику. И отучить их от этого невозможно!

Николай Петрович умеет держать аудиторию – первый признак большого таланта. Его слушают все. Даже оператор – я вижу его глаза, значит, он не в объектив смотрит… Но мне его не просто слушать: надо внимать, потому что вот, вот он – пришедший, наконец, ответ на вопросы, которые мучают меня не первый день:

– Нет в тебе любви – и все впустую. «Медь звенящая, кимвал звучащий». Это Библия… Знаете, есть фраза: «Не так уж важно, веришь ли ты в Бога. Важно, верит ли Бог в тебя». Так и любовь. Не нужно за нее бороться. Если это настоящая любовь, наступит день и час, когда она начнет бороться за тебя… Кстати, зрительской любви это тоже касается.

Мне нужно задать ему все вопросы, подготовленные редактурой, а я не хочу перебивать этого человека. Вопросов девочки насочиняли много, но пусть никто на меня не обижается: большинство из них того порядка, что я называю про себя «где и когда вы родились?» Не диво: сами-то они родились намного позже, чем взошла звезда актера Пантюхова. Что им «Станционный смотритель», что им «Неоконченная пьеса…»? Дела давно минувших дней… В общем, будет очередное замечание от режиссера, не первое и не последнее на моем счету, но две трети этих «животрепещущих» вопросов я проигнорирую. Дожидаюсь, когда он закончит мысль, и только потом спрашиваю:

– Зрительская любовь и популярность – это одно и то же?

Старичок-актер улыбается довольно хитро:

– Популярность – это когда узнают. Известность – это когда фамилию помнят. А любовь – это когда телевизор не выключают. Как думаете, нашу передачу сейчас смотрят или телевизор выключили?

И мы оба, не сговариваясь, поворачиваемся в сторону камеры, как будто и впрямь решили проверить – не выключили? И я слышу в наушнике голос режиссера: «Отлично, Рита, даем блок рекламы…»

Сейчас вытащу из уха клипсу микрофона – «подслушку», можно будет встать, поулыбаться, немножко потянуться. Не вдруг, а вполне ожидаемо сверху, «по громкой связи», звучит голос режиссера:

– Маргарита, спасибо, все было здорово. Немножко отклонилась от темы, немножко отсебятины. Но это, пожалуй, претензии к редактуре. Лучше нужно готовить вопросы гостю. Давайте, друзья, поблагодарим Риту за удачный эфир.

Все в студии улыбаются (кто искренне, кто не очень) и аплодируют. Это тоже милый обычай в нашем коллективе. Так аплодируют командиру воздушного лайнера после удачной посадки в аэропорту назначения. Мы полетали и приземлились! Ура! Я делаю реверанс и посылаю наверх воздушный поцелуй…

Мне правда хорошо. Я прекрасно провела это утро в компании с хорошими людьми, делая любимое дело. И, кажется, даже поумнела – самую малость. Если это возможно, конечно, в мои-то годы! Шучу, как всегда, шучу…

Почти бегу по длинному, ярко освещенному коридору, влетаю в лифт, нажимаю кнопку с цифрой 9. Выскакиваю, с кем-то здороваюсь и иду уже медленно, с достоинством. Моя цель – кабинет директора Главной дирекции музыкальных и развлекательных программ. Моя задача – выплеснуть накопившиеся отрицательные эмоции и, если повезет, подпитаться положительными. Поможет мне в этом директор, Сергей Александрович Сосновский, или нет, зависит от множества причин. Занят ли он, хорошее ли у него настроение, не разлюбил ли он меня, в конце концов, за прошедшее с последней нашей встречи время. За два?…За два дня.

Чтобы это выяснить, надо первым делом преодолеть первый барьер: его хорошенькую, как Золушка из старого кино, но остренькую на язычок, как мачеха из того же фильма, секретаршу Масяню.

Еще не открыв тяжелую начальственную дверь, я начинаю свой внутренний разговор с Сергеем. Но сбиваюсь на воспоминания.

Наверное, я так никогда и не вырасту. В смысле не стану окончательно взрослой. Во мне по сей день живы все детские воспоминания и обиды… Я никогда не произношу вслух, но про себя часто повторяю смешное детское слово «подговаривают». Вот Алиса «подговаривает». Девчонки в школе против меня часто «подговаривали» моих немногочисленных подружек. И подружки начинали меня избегать. Что «подговаривали»? Что я «воображаю», «выступаю», «задаюсь». Выделяться в наше время было неприлично, и в детском коллективе строго осуждалось.

Но это, конечно, было правдой: я и воображала, потому что была очень хорошенькой, и выступала – где и как могла: артистичная натура уже давала о себе знать!

Мама говорит, что я всегда была очень веселым, неистребимо жизнерадостным ребенком. Другие дети в садик шли с ревом, а я – с песней! В буквальном смысле. Я по дороге в сад громко пела все известные мне песни.

Выбор был небогатый: песенки из мультиков, а также избранные фрагменты из репертуара Аллы Пугачевой и Льва Лещенко. Старший брат, который меня отводил в садик, страшно стеснялся этих концертов и держался от меня на расстоянии. Иногда даже на другую сторону улицы переходил, стараясь не терять из виду. Он ведь был мальчишкой. Когда я выросла, он рассказывал мне, что из множества песен я запоминала от силы по одному куплету, да еще и безбожно перевирала текст. Да, слова я часто забывала (это и сейчас за мной водится), но придумывала свои или просто пела «ля-ля-ля». И меня это вовсе не смущало, я вопила свои «попурри» во весь голос. Иногда песню можно было узнать только по отдельным словам: слух в ту пору у меня был не идеальный. Но прохожие мне улыбались, некоторые даже мимоходом гладили по головке радостно голосящее дитя.

Я вхожу в стильную приемную, опираюсь руками на Масянин столик:

– Машенька, шеф примет? Спроси.

Маша-Масяня жестом показывает мне на кресло:

– Посиди, я его недавно с Питером соединяла, сейчас проверю.

Осторожно нажимает кнопку, и на мгновение приемную заполняет баритон Сосновского. Все ясно, шеф еще занят. Маша продолжает свою работу: что-то набирает, стуча по клавиатуре и требовательно глядя в экран монитора. Между прочим, ее личные мелкие недостатки в виде повышенной наблюдательности и умения безупречно формулировать колкости – всего лишь продолжение отменных профессиональных достоинств. Мне Сергей много раз говорил о Маше в таких высоких степенях, что впору было заревновать. Рассказывал, что она все договорные документы тщательно редактирует, часто и толково правит (у нее юридическое образование) до, после, иногда вместо него, а вот он ее не правит никогда. И в стратегических вопросах – закупка лицензионных программ, заключение долгосрочных договоров, расширение связей – ее холодноватый, хорошо организованный ум бывает очень полезен. Мне, если честно, было приятно слушать и видеть, как он гордится своей помощницей. Еще бы, он сам ее когда-то нашел, «разглядел» и уговорил с ним работать.

Не буду ей мешать. Сажусь в кресло и снова уношусь в детские воспоминания.

…Да, приходится признать: наверное, я всегда стремилась к успеху. В детском саду солировала на всех утренниках, а больше всего обожала читать стихи у елки, и чтобы потом дали подарок и все мне хлопали. В школе тоже лезла в любой «литмонтаж»: помните, стояли на сцене дети и читали тематические стихи в очередь. Голос у меня был громкий, звонкий, да и стеснительной я не была – я была «активной», поэтому меня всегда выбирали для выступлений в праздничных концертах. А потом стала их вести: громко и выразительно объявлять номера и имена исполнителей. И была при этом страшно довольна и горда собой. Что мне эти танцоры и музыканты: споют песенку, спляшут полечку и уйдут за кулисы. А я все выхожу и выхожу на сцену, и мне все хлопают и хлопают!

Маша включает принтер, берет и перечитывает вылезший из него листок бумаги, встает (став при этом ненамного выше) и, негромко стукнув дверью, заходит в кабинет.

Потом выходит и, придержав открытую дверь, обращается ко мне зачем-то официально:

– Вас ждут.

– Спасибо, – слегка растерянно говорю я ей и захожу в большой кабинет с длинным, похожим на подиум столом посередине.

Сергей Александрович, пряча улыбку, говорит доброжелательно, но «по-чужому»:

– Здравствуйте, Маргарита!

Я уже закрыла дверь, но зачем-то продолжаю игру:

– Здравствуйте, Сергей Александрович. Явилась по вызову.

Но игра уже надоела ему:

– Иди сюда.

Подхожу, сажусь на подлокотник кресла, обнимаю его за плечи, целую в висок… Я влюблена в этот четкий профиль, в эту ироничную бровь, в эти сильные, «гетманские» глаза. Я влюблена… Он нажимает кнопку селектора и говорит негромко:

– Маша, я занят.

Голос Масяни звучит бесстрастно, как всегда:

– Я поняла.

Но эта лишенная выражения интонация мгновенно выводит меня из себя:

– Что она поняла? Что она может понять? Я сама еще ничего не поняла, а она уже что-то поняла!

Сергей смотрит несколько отстраненно:

– Она сказала только то, что сказала. А что она должна была ответить: «Йес, сэр?» «Не извольте беспокоиться?» «Слушаю и повинуюсь?»

Я машу рукой, слезаю с подлокотника и сажусь на стул, стоящий у стены. Да, я раздражена и насуплена. Нет, надо с собой что-то делать. Если меня может расстроить незначительная фраза, если я вижу намеки там, где их нет, – у меня серьезные проблемы.

Впрочем, я и так знаю, что у меня проблемы.

Сергей смотрит на меня спокойно: его, похоже, не трогают подобные вспышки. Догадываюсь, почему. Уверенные в себе мужчины так себя и ведут: невозмутимо, не акцентируя внимание на том, что им не интересно. Но делают выводы.

Он говорит так, будто моего «выбрыка» и не было:

– Я все равно вызвал бы тебя, потому что хотел видеть и потому что посмотрел твой эфир. Отличная работа! Я горжусь тобой, моя девочка!

Ну-у… Огрызнусь, пожалуй:

– Не называй меня «моя девочка», пожалуйста. Я скоро четвертый десяток разменяю.

Сергей смеется:

– А с математикой у тебя, похоже, не очень, да? Что это с тобой, Рита? Какая муха тебя укусила?

Точно, четвертый десяток – это после тридцати. Пройденный этап… Ладно, не хочу больше огрызаться, я ведь «жалеться» шла:

– Не муха, а лиса. Алиса.

Он встает, подходит к моему стулу, садится передо мной на корточки, берет мою руку. Я вижу, что он прячет улыбку, но все равно таю, таю… Сергей целует меня, сам садится рядом и, преодолев слабое сопротивление, пересаживает меня к себе на колени. Нет, с ним я все-таки девочка, совсем девочка…

Голосом доброго сказочника, покачивая меня на коленях, он говорит:

– Алиса не лиса. Она из другой сказки.

Так, надо срочно слезть с колен: злиться в таком положении очень неудобно и смешно. Я и слезаю, и встаю перед ним в позу кувшина – руки в боки:

– Боже мой, да у меня, оказывается, есть еще один повод для ревности.

Я имею в виду исключительно его жену, однако это не тот случай, когда дерзость сойдет мне с рук. Ответ не заставляет себя ждать:

– При желании ты можешь насчитать еще одиннадцать. Или двенадцать. Как друзей Оушена.

Закусывать удила не стоит, но и остановиться я не могу:

– Нет, правда, Сережа! И ты, Брут… без ума от несравненной Алисы. А почему, собственно? Вот ты даже не узнал, в чем дело, а слово в ее защиту сказал! Ты бы спросил сначала, почему я такая настеганная?!

Сергей по-прежнему спокоен, черт бы его побрал. И ироничен совсем некстати, на мой взгляд.

– И я не Брут, и ты не Юлий Цезарь. Давай я минералки попрошу у Маши. Ты ее выпьешь. Или умоешься. В чем дело? Что ты не поделила с Алисой?

Все, хватит: шеф начинает серьезно раздражаться, и мне пора прекратить капризы. Сейчас возьму себя в руки.

– Почему ты не сказал, что меня номинировали на «Телевышку»?

Пожав плечами, он отвечает, как ни в чем не бывало:

– Я сам только недавно узнал.

– Ну да, ты же у нас академик, – я-то знаю, что телеакадемики месяца за два начинают обсуждать кандидатуры номинантов, но он не хочет оправдываться.

– Если ты намекаешь на мой опыт, в смысле возраст, я проигнорирую твои слова. А если хочешь отдать должное моему высокому профессионализму, скромно и с достоинством поклонюсь. Да, я телеакадемик. Иди-ка, поцелуй меня за это.

Он невероятно импозантен и обаятелен. Он просто неотразим. Ах, если бы это было только мое эксклюзивное мнение. Нехотя подхожу ближе. А он целует меня нежно-нежно. Да, как маленькую. И я готова разреветься. И уже всхлипываю:

– И эта стерва еще поздравляет меня! Знает же, что мне никогда не перебить Кораблева.

Сергей снова хмурится:

– Прошу тебя… Во-первых, Алиса не стерва. Во-вторых, Кораблева не перебить никому. Особенно, когда он говорит. Особенно в прямом эфире. Это отдельная песня. И потом… Не факт! Я, например, проголосую за тебя.

Я все еще горячусь:

– Но объективно Глеб сильнее! И рейтингу его «Решки» выше!

Сергей смеется:

– А зато тебе письма приходят мешками от зрителей!

Теперь смеюсь я:

– Когда у нас говорят «мешками», это значит, что два в неделю!

Я обнимаю его, прижимаюсь ухом к груди и слышу, как стучит сердце и успокаивающе рокочет мягкий баритон:

– Другим не пишут совсем! Два в неделю… В месяце четыре недели… В году… Да наберется мешок, точно наберется!

Век бы так сидела и слушала, слушала… Неважно, что он просто меня утешает, готовит к поражению, неважно. Я все понимаю, но пусть он говорит. Только, справедливости ради, замечаю:

– Ну-да, большущий такой мешок. Как у инкассатора. Ладно, что я в самом деле. Это Алиса твоя виновата.

Сергей задумчиво произносит:

– Алиса в Зазеркалье…

Что-то странное проскальзывает в этой реплике. Горечь? Или вспомнил что-то, что их связывает? Я внимательно смотрю на него:

– Что-что? В Стране Чудес?

А он уже, как ни в чем не бывало, улыбается:

– Нет, чудеса как раз в стране Алисы. А она в Зазеркалье. Ну, хватит. Не люблю говорить за глаза. Не злись на нее. Лучше учись. У нее есть чему поучиться. Женственности. Мужеству.

Вот оно что – поучись!.. И я снова бешусь:

– Знаешь, я, пожалуй, пойду.

Ну и не напугала. Не скрываясь, глянув сначала на часы на стенке, потом на руке, он спокойно отвечает:

– Иди, моя хорошая. Пора уже и мне орлов своих собирать на задел. И не злись. В субботу поедем в Пущу, есть тема. Хочешь?

Я замираю. Хочу ли я?… В Пущу… Утренний туман… Роса на траве… Птицы поют, тишина, он рядом… Плюс еще человек двадцать – съемочная группа. Все равно! Да, да, безумно хочу в Пущу, в чащу, на край света, с ним! Но вслух говорю задумчиво:

– Наверное, хочу. А что я дома скажу?

Он смотрит на меня нежно и понимающе:

– А мы сюжетик снимем для твоего «Доброго утра». Там поместье белорусского Деда Мороза закладывают, очень, по-моему, симпатичный проект. Ну все, иди, Рита, сейчас люди придут.

Я украдкой вздыхаю. Не могу не понимать, что в организации подобных «сюжетиков» у него накоплен значительный опыт. Все понимаю, но… Это сильнее меня. Уже от двери бросаю небрежно, как могу:

– Между прочим, мне в письмах чаще всего в любви объясняются.

Ой, и на что я рассчитываю? «Попала»? Нет, «мимо»!

– Верю. Я тебя тоже люблю. Безответно.

И последнее слово остается за ним. Как всегда.

Глава 3

«Я знаю, что ты знаешь, что я знаю…»

Гримерка уже опустела. Изредка в нее еще входят и выходят, но мы с усталой после напряженной смены Наташей сидим в креслах спиной к дверям и курим, положив ноги на низкий подоконник широкого окна, пуская дым по направлению к безоблачному небу слушая шуршание шин и хлопанье автобусных дверей на остановке.

Разговор долгий, неспешный, паузы длинные. Тема – мой роман с Сосновским. Хотя что тут обсуждать? Как погоду. Сегодня ясно, завтра – дождь. По всей территории… Наташка не язва, подкалывать меня ей ни к чему. Просто констатирует факты:

– А ты что думала, никто не узнает?

Я отмахиваюсь:

– Да ничего я не думала. Господи, все я понимаю. У меня это впервые, у него – лебединая песня.

Наташа неожиданно запрокидывает голову и громко смеется:

– Ой, не кажи, подруга! Песня лебединая… Лебедь! Да он соловей-разбойник, а не лебедь!

Могла бы и не уточнять. Экскурсы в орнитологию тоже ни к чему: мне и самой понятно, что наши отношения временны. И раз уж я сама ляпнула про песню, то надо в данном случае говорить о куплете или припеве. Вслух говорю:

– Ну так и не осуждай. Да, влюбилась. Да, я не первая и, наверное, не последняя. И все равно – ничье не дело.

Наташка косится:

– А Миша не догадывается?

Я морщусь, как от головной боли. Не Наташке и отвечать бы не стала… – Слушай, по-моему, ему все равно. Работа, работа… Частые командировки, деловые встречи. А может, и не только деловые. Знаешь, как я его называю? «Действующий отец». А муж… Почти номинальный…

Наташка смотрит с иронией:

– А попроще? Для лиц с неоконченным высшим?

– Не притворяйся. Чего проще? Одно название – муж… По-моему, я для него уже давно как сестра.

Наташа машет рукой с сигаретой. Дымок рассеивается, как и моя уверенность в том, что говорю. Вот и Наташа подтверждает мои сомнения:

– Не верю.

Ладно, я и сама понимаю: это желание оправдать собственное отношение к Мише.

– Ну, пусть не совсем… А! Не будем об этом. Будем считать, что Сосновский – это как раз моя лебединая песня.

Наташка молчит. О чем-то думает, прикидывает – сказать или не надо? И говорит, так осторожно-осторожно:

– Он тебе в отцы годится.

Я хохочу: похожая сентенция мне сегодня в голову уже приходила, когда я подсчитывала мои шансы быть матерью Леночки из АТН. Утренние математические выкладки и озвучиваю:

– Если бы я была его внебрачным ребенком, зачатым в восьмом классе средней школы, тогда да, в отцы.

Молчим. А потом Наташа, затушив сигарету в пепельнице, произносит:

– Знаешь, а я бы не отказалась от такого отца. Правда…

Я киваю в ответ:

– Я тоже, если честно. Ну может ты и права по большому счету. Ой, ничего я не знаю… Меня, наверное, в детстве недолюбили…

Наташка смотрит хитро:

– И ты почему-то решила наверстать упущенное с главным Дон Жуаном нашего телевидения? Ну-ну…

Ладно, пора по домам. Что мы сейчас с Наташкой решим мою дальнейшую судьбу? Нет. Встаю, потягиваюсь:

– Ну и хватит нотации читать. И кстати, про отцов. Миша очень любит нашу Катьку. И только поэтому наш брак надежен, как швейцарский банк. Все, пошли. Хочешь, до дома довезу?

Мы спускаемся с центральной лестницы, ведущей в Телецентр. Мы похожи на «покоривших вершину» альпинистов: усталые, но довольные. Как иллюстрация к мысли о разнообразных «вершинах» на автостоянке рядом с телецентром обнаруживается Алиса. Отвернувшись от нас, она говорит с кем-то по телефону.

Мы с Наташкой садимся в мой «меган», дверцы хлопают, и Алиса оборачивается на звук.

Приветливо улыбается (ну это у нее просто рефлекс), и царственным жестом открывает свою машину. Садится и одновременно успевает сделать нам «пока-пока».

А я не улыбаюсь в ответ: я уже устала ей улыбаться. Да еще и шиплю:

– У, бочка динамитная!

Наташка смеется:

– Ну ты даешь! Какая Алиса бочка? 40 кг с ботинками!

Машина едет по городу. Наташа что-то рассказывает, оживленно жестикулируя. Я смотрю на дорогу, время от времени кивая подруге, но думаю о своем.

«Бочка динамитная»… До сих пор удивляюсь, как я смогла придумать такое! Однажды во дворе мы с девочкой из нашего подъезда сделали «секреты»: закопали в земле красивые «золотинки» от шоколадок, бусинки, цветы и закрыли сверху стеклышком. Популярное в нашем детстве было занятие – делать «секреты». И очень важно было этот «секрет» сохранить: никому постороннему не «выказать». Найти чужой «секрет» было невероятной удачей, ведь туда попадали самые красивые фантики и стеклышки, а иногда даже целые брошки!

В общем, девчонка, с которой мы делали «секреты» во дворе, дождалась, когда я уйду домой, и забрала все мои сокровища! И так ровненько-ровненько разгладила песочек над разоренным тайничком! Темным вечером перед сном я стянула у папы спички, выбежала проверить свой «секрет» и обнаружила пропажу. Предательство!..

Гнев охватил все мое существо, я бросилась в подъезд, вихрем взлетела на пятый этаж. Я нажимала и нажимала кнопку знакомого звонка, пока сердитая подружкина мама в халате и «бигудях» не открыла дверь.

Предательница, разорительница «секретов» испуганно выглядывала из-за косяка двери. Я увидела ее – и свет померк от ярости. «Это ты!» – заорала я, забыв о приличиях.

«Что случилось, Рита? – перепугалась „предательская“ мама. – Не кричи так, поздно, все уже спят». Негодяйка в пижаме, однако, спряталась в своей комнате. Ее мать еще не успела договорить, как противная девчонка закричала оттуда: «Это не я! Это не я!»

«Ты! – еще раз страшным голосом крикнула я и, нисколько не стесняясь присутствия взрослого, добавила: Бочка динамитная!»

Зря она назавтра рассказала об этом инциденте во дворе. Эффект получился, прямо скажем, неожиданный: никто ей не посочувствовал и меня не осудил – законы детства суровы и справедливы. А прозвище оказалось не только смешным, но и подходящим. Девчонка в самом деле была и толстенькая, и очень вредная. Она так и осталась «бочкой динамитной» до восьмого класса. А потом пошла учиться. По-моему, в какое-то торговое ПТУ. Больше я ее не встречала, переехав в другой город в семнадцать лет. Надеюсь, свою привычку брать чужое она оставила в детстве…

Я сворачиваю в арку: вот и Наташин двор. Наташа чмокает меня в щеку и выходит из машины, а я выезжаю обратно на дорогу.

…Сколько моих «секретов» разрушено с тех давних пор – и не сосчитать. Когда я лишаюсь очередного своего сокровища и мне нечем себя утешить, я вспоминаю: «Бочка динамитная!» И тихо смеюсь… но чаще – плачу.

Глава 4

Ангел в темноте

Я дома. Вхожу в квартиру, открывая дверь своим ключом, и тихонько кричу: «Милый, я дома!» Это моя грустная игра. В одном американском фильме увидела: женщина входит в дом и так же кричит. А потом добавляет: «Ах, я забыла, я же не замужем…»

Я замужем, но мой муж дома и вечером-то нечастый гость, а уж днем… Иногда он шутит: «Кто на что учился». Или еще так: «Ученье – свет, а неученье – чуть свет на работу». Ну-да, он экономист, с двумя высшими образованиями, а я так, «погулять вышла», всего лишь актриса.

Я действительно в дипломе значусь как «актриса театра и кино». Но последнюю свою роль сыграла в дипломном спектакле. Это была Катарина в «Укрощении строптивой». А потом… Совершенно случайно попала на телевидение. И с тех пор, вот уже пятнадцать лет, пытаюсь доказать себе и другим, что случайностью это все же не было. Сложно? А кому легко! Все кому-то что-то доказывают – всю жизнь, особенно натуры артистичные, творческие. Я все же причисляю себя именно к таким.

Захожу в ванную. Студийный грим выглядит в домашнем интерьере уж очень театрально, скорее смыть… Облачаюсь в длинный халат – вот оно, счастье… Сейчас – плюх! – на диван перед телевизором и… не включу его! Книжечку возьму, почитаю. Что бы такое взять, под настроение…

Иду мимо комнаты дочери к стеллажу, который тянется вдоль всего коридора: где тут мой любимый «лошадник» Дик Фрэнсис? Его детективы действуют на меня как чашечка чаю с молоком, потому что он настоящий англичанин во всем: и в творчестве, и в жизни. Блестящий джентльмен, жокей Ее Величества, даже его остроумие сдержанно – это «улыбающийся», а не «смеющийся» английский юмор…