Политрук

Валерий Большаков

Политрук

ПРОЛОГ

Четверг, 9 мая 2019 года. Утро

Москва

Ровно в десять я занял место на углу Нового Арбата и Новинского бульвара, как нынче принято обзывать проспект Калинина с улицей Чайковского. Отсюда лучше всего видна военная техника, едущая обратно с парада – чистая, ухоженная, грозная. Даже лимузин министра обороны тут заворачивает. Говорят, успели-таки собрать «Аурус» для Шойгу. Машинка хорошая, только малость безликая – зря отказались от молдингов в духе «ЗиС-110»! Но все равно, интересно глянуть.

Нет, можно, конечно, поглазеть на «Искандеры» с «Арматами» и до парада на Красной площади, но тогда придется вставать в шесть утра. А на трибуны у кремлевской стены не попадешь без пригласительного. Да не очень-то и хотелось! Терпеть не могу все эти дурацкие загородки, стыдливо прикрывающие Мавзолей.

Вообще, странно как-то выходит – гневно обличаем Запад в искажении нашей истории, а сами заплевываем прошлые идеалы, шарахаемся от гордого определения «советский», как микроб от антибиотика. А уж эти мне сериалы «про войну»… У них в корне иное слово – не «серия», а «высер». Срамота.

Сощурившись, я огляделся.

Любопытствующих мало пожаловало, так что мне достался первый ряд. Верней, все подались не туда – техника станет выворачивать на встречку, и надо забивать места по внешней стороне Садового. А москвичи разве догадаются?..

В пол-одиннадцатого зарокотали мощные моторы, и поперла Сила – танки, броники, тягачи… Эпос!

Проводив взглядом последний клокочущий «Ярс», я отправился бродить по Москве. Люблю этот взбалмошный город! Хоть и запакостили его «продажники», понавешали рекламы, испоганили «точечной застройкой», а «столица Страны Советов» все равно жива еще – убери наносное, и тебе откроется истинное величие.

Я, правда, родился в тот самый бедственный год, когда «верные ельцинцы» слили нашу сверхдержаву, так что не довелось мне комсомольский значок поносить или, хотя бы, пионерский галстук. А все равно мне СССР ближе и родней, чем РФ. Ну, вот такой я – «новый совок».

Этим либеральным ругательством меня как-то «пригвоздили», даже не понимая смысла сказанного. Советскому человеку было, чем гордиться, а «дорогому россиянину» что прикажете делать? Каяться и терпеть? Или ждать, пока Россия снова не сплотит союз нерушимый, а всяких горбачевых-собчаков-навальных-касьяновых спустит в унитаз истории? Лично я жду. И надеюсь.

А иначе мы с дурацкими шуточками-прибауточками, с веселым гоготом анацефалов пройдем всю дорогу никуда. И останется нам пищеварить, сношаться и радостно блеять за свободу и демократию. Гаме овер, дорогие товарищи…

Нагуляв аппетит, я обстоятельно пообедал в «Му-му», а где-то к пол-третьему выбрался на Маяковку, запруженную народом. Прошел пугающую рамку металлодетектора и слился с миллионной нарядной толпой. Это я тоже планировал – пройтись в рядах «Бессмертного полка».

Конечно, когда ты шагаешь со всеми вместе, в одном горестном строю, то не представляешь истинный масштаб действа, не видишь этой человеческой реки, великой армии тех, кто ничего и никого не забыл. Помню, смотришь на экран, где покачиваются тысячи, сотни тысяч черно-белых фотографий – и слезы наворачиваются. Скольких же мы потеряли, боже ж ты мой…

Миллионы лучших ушли в небытие. Лучших коммунистов, комсомольцев и просто достойных, беспартийных работяг, взявших винтовки в свои мозолистые руки. Не будь войны, они бы учились, работали, и ни за что не позволили бы развалить страну, не дали бы растащить ее народное хозяйство. Выходит, распад СССР начался не в девяносто первом, а полувеком ранее – летом сорок первого года…

Прицепив на лацкан «колорадский» бант из георгиевской ленточки, я мерно зашагал, подчиняясь общему движению. Разноголосое шумство плыло, как фон, озвучивая людской ход, и я уловил мощную волну эгрегора.1 Подобное ощущается в старых храмах, в намоленных пристанищах божественных тайн – век за веком мириады верующих припадали к светлым образам, и как бы оставляли в церквях следы своих «Я», пропитывая косный камень верой, надеждой и любовью.

Чувствовать эту эманацию, отдающую мистическим жаром, слышать множественное эхо душ ушедших и ныне живущих дано не всякому. Ну, а я сподобился-таки. Угораздило родиться экстрасенсом.

Это еще в детстве началось. Однажды, будучи в деревне у бабушки, мы с отцом отправились по грибы. Набрали полные корзины упитанных боровиков, да бравых подосиновиков, а когда двинулись обратно, во мне словно какой тормоз сработал – не доходя до шумливого ручья с горбатым мостиком, я остановился сам и ухватил за руку отца. Меня будто окатило всего – не страхом даже, а изнуряющим, томительным предощущением несчастья. У Тютчева есть строка – «созвучье полное в природе», а тогда я будто слышал фальшивую ноту, режущую ухо. Стройное согласие мира вокруг портил уродливый изъян, суть которого ускользала от понимания малолетки.

«Ты чего?» – удивился отец, порываясь идти.

«Стой! – просипел я, хватаясь за его сильную руку. – Туда нельзя!»

«Да почему?» – начал сердиться папа.

И тут нам обоим был дан ответ. Сразу за ручьем вздрогнуло старое, раскидистое дерево. Оно стало беззвучно клониться и падать, медленно, как во сне, пока с грохотом не рухнуло на тропу, стегая мосток гибкой верхушкой.

«Вот это ничего себе! – выдохнул отец, бледнея. – А я ничего даже не заметил! Молодец, сына!»

Я не стал разубеждать его. Лучше пусть верит в мой обостренный слух или наблюдательность, чем в паранормальные способности – сомнительное поприще, где подвизаются шарлатаны да пройдохи.

Мой неожиданный дар докучал мне не слишком. Напротив, я всегда отыскивал самые грибные и ягодные места, а удочку забрасывал лишь на крупную рыбу. Баба Аня жила в глухом углу Новгородчины, где в войну шли ожесточеннейшие бои, и я не раз обходил опасные места в лесу, чуя притаившиеся мины или неразорвавшиеся снаряды. А в старших классах вся эта нелюбимая экстрасенсорика спасла мне жизнь.

Как-то наш военрук, пожилой капитан в отставке, вещал девятому «А» об устройстве гранаты РГД-5 и показывал ее учебную копию. Все глядели с большим интересом, только я один вздрагивал от знобкого холодка, что проскальзывал по хребту. Я сидел на первой парте у окна, с заносчивой, но хорошенькой Светкой Мальцевой. Она, помню, шипит недовольно: «Чего ты ерзаешь?», а мою центральную нервную вспарывает знакомое ощущение – слома мировой гармонии. Стоило же военруку выдернуть чеку и отпустить рычажок, как я сорвался с места.

С криком «Нет!», вырвал у него гранату и запустил в окно. Стекло с жалобным звоном осыпалось на подоконник, брызгая сверкающими прозрачными лезвиями. Все ошалели, а я заорал: «Ложись!»

Светку за плечи схватил, пригнул резко, чтоб не посекло осколками. Девушка задушенно пискнула, кто-то вскочил, военрук открыл рот – и тут, на счет «четыре», «муляж» гранаты взорвался. Бабахнуло так, что вышибло все стекла, а шторы выдуло в класс, как шквалом паруса. Визгу было, криков…

У военрука кровь течет по белому лицу, а он трясется, как панночка из «Вия», да повторяет всё: «Б-боевая… Она б-боевая…»

Скандал вышел изрядный. Правда, так и осталось неясным, что за коекакер или вредитель передал школе взрывоопасное «наглядное пособие». Хорошо еще, никого серьезно не задело. А не сработай мое чутье, попал бы я в зону разлета…

Тут меня чувствительно пихнули в спину, обрывая воспоминания, и сразу донесся надтреснутый голосок:

– Извините, молодой человек…

Обернувшись, я увидал седую бабусю в аккуратном джинсовом костюмчике. Фотографию своего солдата она несла у плоской груди, как икону. Глянув на снимок, я испытал потрясение – буквальным образом, меня даже качнуло. Чудилось, сердце дало сбой. Старушка несла мое фото! Черно-белое, подкрашенное ретушью…

Да, в гимнастерке, да, с тремя «кубарями» в малиновых петлицах.2 Но это был я! Темные волосы, зачесанные назад, как у меня, и форма ушей такая же, и носа, и губ! Те же глаза, те же упрямые складки в уголках рта. Даже родинка на левой щеке присутствовала!

И, как контрольный выстрел, надпись под портретом, большими четкими буквами: «Антон Иванович Лушин». Мои «паспортные данные»…

Джинсовая бабушка подняла на меня глаза. Страшно побледнев, она пошатнулась, роняя фотографию. Одной рукой поймав ламинированный снимок, другой я подхватил старушку.

– Это не он! – ляпнул сдуру. – Это не я!

– Тося… – жалобно простонала бабушка. – О, господи… Вы до того похожи на Тосю! Копия просто!

– Да уж! – буркнул я, мрачнея.

Мы продолжили путь, чтобы не мешать «однополчанам», а охавшая старушенция отобрала у меня портрет.

– Как вы себя чувствуете? – покосился я на нее, с трудом собирая мысли обратно в опустевшую голову.

– Нормально… – боязливо вздохнула бабуська – не кольнет ли сердчишко. – Позвольте… Сколько вам лет?

– Двадцать семь, – не стал я скрывать.

– Надо же… – горестно покачала головой моя нечаянная спутница. – Антону было двадцать восемь в сорок втором… Он погиб через неделю после своего дня рождения.

«Все чудесатее и чудесатее…», – подумал я, и кисло поинтересовался вслух:

– Антон родился в июле?

– Да, девятнадцатого числа, – мелко закивала старушка. – Он как раз училище заканчивал, военно-политическое, и ко мне забежал на каких-то полчасика. Я заварила чаю, Тося выложил, как пирог, полбуханки настоящего хлеба – душистого, теплого еще… Да, это был праздник!

– Антон – ваш жених? – осторожно поинтересовался я, чувствуя, что безумие уже рядом, за спиной, жарко дышит в затылок.

– Ах, что вы, что вы! – всплеснула бабуся худыми ручками, махнув портретом, словно опахалом. – Он мой брат! – и затрясла головой: – Ох, ну до чего же вы похожи, сил нет!

– Все куда хуже, – криво усмехнулся я. – Простите, как вас величать?

– Дарья Ивановна Стоцкая, – церемонно представилась сестра «двойника». – Лушина – моя девичья фамилия.

– Все куда хуже, любезная Дарья Ивановна, – медленно заговорил я. – Меня тоже зовут Антон Иванович Лушин, и я родился девятнадцатого июля.

Стоцкая прикрыла рот ладошкой.

– Так не бывает… – пролепетала она растерянно.

– Я тоже так думал, – невесело хмыкнул я. – До сегодняшнего дня. А какие-нибудь особые приметы были у вашего брата? Ну, там, шрамы или татушки?

– Татушки? – растерялась старая. – А-а, татуировки! Да-да-да! Тося еще в школе наколол себе вот здесь, на левом предплечье имя «Катя». Потом, правда, он едва мог вспомнить эту свою первую пассию, но память осталась на всю жизнь… Жизнь, да… – вздохнула она. – А! И еще у Тоси был страшный шрам на ноге, ниже колена – в детстве сильно поранился косой.

– Понятно… – протянул я. – Ну, у меня такого точно нет. Скажите, Дарья Ивановна, а фотографии ваших родителей сохранились?

Сначала, похоже, она не поняла, а потом часто закивала.

– Да-да-да! Пойдемте… Антон! – заторопилась Дарья Ивановна. – Надо же разобраться, вы правы. Если это совпадение, то что тогда чудо?

Жила Лушина-Стоцкая неподалеку от Пушкинской, в скромной квартире на третьем этаже старого, дореволюционного еще дома с толстенными стенами и высоченным потолком. По дороге я вызнал у Дарьи Ивановны некоторые семейные секреты. Они и успокоили меня немного, и раззадорили. Выяснилось, что мать Антона звали Лидией, а не Натальей, как мою маму, да и родился «двойник» в Москве. Я же появился на свет в Ленинграде, обозванном Санкт-Петербургом за год до первой моей «днюхи».

В квартире Стоцкой застоялась тишина, лишь настенные часы с малахитовыми колонками мерно отбивали секунды. До блеска натертый паркет, старинная мебель из красного и вишневого дерева, бронзовая люстра с хрустальными подвесками, позванивавшими на сквознячке – во всем чувствовался достаток и прилежный уход. По комнатам блуждали, причудливо мешаясь, легкие запахи ванили и валерьянки.

Закрыв могучую входную дверь, Дарья Ивановна шустро разулась и просеменила в гостиную. Привстав на цыпочки, она достала с верхней полки книжного шкафа пухлый фотоальбом в золотисто-желтой бархатной обложке, и бережно опустила его на большой овальный стол, застеленный камчатной скатертью.

– Вот! – выдохнула «баба Даша», пролистнув пару картонных страниц с прорезями. – Это моя мама, а вот они с отцом на свадьбе.

Я внимательно присмотрелся к большому, малость пожелтевшему фото. Иван Лушин отдаленно смахивал на моего отца, но вот его жена ни капли не походила на маму. И слава богу.

– А как его звали, Дарья Ивановна?

– Иван Романович! Он погиб в сорок первом…

Я приободрился – моего деда крестили Михаилом. Мы просмотрели весь альбом, пока не дошли до пожелтевших открыток и выцветших писем.

– Это от Тоси… – вздохнула Стоцкая. – Боевой такой был… Его даже Мальчишом-Кибальчишом прозвали. Видите, подписался? «Твой Мальчиш»…

Глянув на бледные строчки, я сжал губы – мой почерк! А Дарья Ивановна развела суету – вскипятила чай, достала утрешний пирог с ягодой. Отказываться я не стал – уж больно падок на выпечку.

– Скажите, а где погиб ваш брат? – спросил, отдуваясь после второй чашки.

– Ох, Тося даже до места службы не доехал! – завздыхала Дарья Ивановна. – Это где-то в Калининской области, около Волги – там она совсем еще узенькая. Его направили в 718-й полк 139-й дивизии – долго я эти цифры заучивала… Из Калинина Антон добирался до линии фронта на штабной «эмке» – он и еще ротный из того самого полка… Андрей Павлов, если мне память не изменяет. Да-а… А тут налет! «Юнкерс» сбросил огромные бомбы, они взорвались, и «эмка», как ехала, так и скатилась в воронку, но внутри уже не осталось живых – «Мессершмитт» выпустил по машине очередь из пулемета… – Вздохнув, Стоцкая понурилась. – Я все это только после войны узнала. Случайно пересеклась с командиром 718-го стрелкового полка. Вот он мне все и рассказал… Там даже хоронить было нечего, «эмка» долго горела – водитель прихватил в дорогу запасные канистры с бензином! Я потом приезжала на то место несколько раз. Там ручеек протекал, так он заполнил две или три воронки, большие такие, и получилось озерцо. Летом вода в нем прогревается до самого дна. Я даже ныряла, когда совсем молодая была. Однажды рукою раскопала песок на дне, а под ним – ржавая крыша «эмки». Страшно стало, и я быстрее-быстрее наверх! Ох, да что это я все о себе, да о себе! Вы-то как, Антон? Работаете? Или учитесь?

– Я-то? – мне захотелось почесать в затылке. – Ну, что вам сказать? Хвастаться особо нечем, Дарья Ивановна. Балбес, потому что. Пытался поступить в институт – не вышло. Пошел служить. После дембеля работал на Севере бурильщиком. Подзаработал, купил двушку в Калинине… в Твери, то есть. Устроился в рекламное агентство, но ненадолго – сократили. Думаю, опять в Заполярье податься. Хотя… Не знаю. Ну, не нашел я пока что дела по душе! Мне, если честно, куда больше нравится в отпуск уходить. Мы тогда с ребятами в леса подаемся, на места боев. Поисковики мы. Откапываем павших, хороним по-человечески, с салютом, чтобы все, как у людей. Иногда даже узнаем, кто именно погиб. Тогда ищем родственников, пусть знают.

– Хорошее дело, Антон, – серьезно сказала Дарья Ивановна.

– Хорошее, – согласился я. – А жизнь-то проходит… Ладно, спасибо вам, пойду.

– Ох! – подхватилась Стоцкая. – Давайте я еще чайку согрею!

– Спасибо, Дарья Ивановна, и так уже булькает, – улыбнулся я. – Скажите, а где именно погиб ваш брат? Где то озеро?

– Ох… Сейчас я атлас…

Достав огромный «Атлас СССР» в коленкоровой обложке, Стоцкая с ходу открыла нужную страницу.

– Вот, смотрите, Антон… Тут я карандашом провела путь 139-й дивизии. Вот, от Калинина на Мялково, Перемирки, дальше… ага, Ворошиловские лагеря… Там у них были полковые учения на тему «Полк в обороне», а на следующий день – «Усиленная стрелковая рота в разведке». Вот, я на полях начеркала… Потом батальонные учения «Наступление стрелкового батальона на… что? Непонятно записала… А, «на обороняющегося противника»… Так… Ага… Старица, Сафроново, Шалумово-Луговая, Ботнево… Вот! Ботнево! Двадцать второго июля дивизия сосредоточилась в лесу, в районе Ботнево и Теличино, штаб дивизии в Бели… Или в Белях? Ну, не важно! Двадцать третьего июля Антон почти уже добрался, куда нужно. Ему совсем немного оставалось! «Эмку» обстреляли на дороге за деревней Старый Рукав, не доезжая моста через речку Бойню. Вернее, не на самой дороге – водитель свернул налево, в лес, но далеко не ушел…

Растолковав мне, на что ориентироваться, Стоцкая захлопнула атлас.

– Хотите… искать, Антон? – тихо спросила она.

– Да, – твердо ответил я, – хочу. Тут какая-то тайна… Какая? И почему она касается меня? Или – зачем?

– Антон… – старушка зябко повела плечами. – Может, не стоит ворошить прошлое? Я боюсь тайн и… Знаете, у меня нехорошее предчувствие.

– Прорвемся, Дарья Ивановна! – улыбнулся я, после чего поспешил откланяться.

Покинув гулкий подъезд, я глянул, будто вчуже, на дворовую бестолковую суматоху, на вопящую малышню, на мам с колясками. «Прорвемся!» – мелькнула мысль. Чутье экстрасенса подсказывало: все будет хорошо!

Глава 1.

Вторник, 23 июля 2019 года. Утро

Тверская область, Старый Рукав

Ровно в семь утра пропел горн дежурного по экспедиции. Подъем!

Я вздохнул, поворочался, потянулся, как следует – и вылез из палатки. Ненавижу рано вставать, особенно зимой, когда за окнами темнота и холодина. Но летом светает рано, да и теплынь. В общем, нечего валяться и нарушать дисциплину!

Поисковики уже бродили между просторных армейских палаток, выставленных в рядок. Братья Лукашины в белых штанах абада «танцевали» капоэйру, разогреваясь в спарринге. Сонный Тёма Трошкин брел босиком по траве, скрюченными пальцами расчесывая строптиво топорщившиеся волосы. Спотыкаясь об узловатые корни, вспоровшие дерн, он зевал, с хрустом выворачивая челюсть и демонстрируя притихшему лесу безупречные дужки зубов.

Шутки ради я помахал рукой у Тёмы перед лицом.

– Пора, красавец, проснись! – сказал проникновенно.

– Иди ты… – уныло буркнул Артем. – Поспать не дадут по-человечески…

Он прошлепал к рукомойнику, скотчем примотанному к стволу клена, а я бодро пошагал к ручью неподалеку – живой влагой умываться полезней. Навстречу мне попадался народ, возвращавшийся с водных процедур. Ну, особенно людно не было, нас тут всего-то шестнадцать душ, считая повариху.

Зато компания дружная, и нищедухов меж нами нет. Мы не лопочем про скрепы и никого не охватываем патриотическими мероприятиями. Мы ищем героев былых времен – останки тех, кто погиб за эти леса и поля, за чистые воды и синее небо.

Не у всякого хватит сил заглянуть в пустые глазницы черепа со следами истлевшей пилотки! И здесь не страх даже, а мертвящая тоска. Щелчок ржавого затвора «мосинки», глухой стук пробитой каски… Знобящие звуки прошедшей войны словно сращивают два времени, схлопывают пропасть лет. Ты спускаешься в раскоп, как в траншею, где пахнет порохом, дешевым табаком и застарелым потом. «А до смерти – четыре шага…»

…Вставая на колени с краю бережка, я словно поклонялся духу ручья – хорошенько омыл лицо студеной водой, упорно пахнувшей давно сошедшими снегами, и вытерся крохотным вафельным полотенцем. Хорошо!

Проявляя солидарность, запели пичуги окрест, торжественно зашумели стройные сосны и кряжистые дубы. Я вдохнул полной грудью. Не верилось даже, что стоит выйти к недалекой опушке – и завиднеются серые да белые коробочки домов. Деревня. Какая-никакая, а цивилизация.

В Старый Рукав мы редко наведывались, жили автономно, как на подлодке. И правильно: лучшая терапия для задерганного горожанина – пожить на пленэре, в лесу, забравшись в самую глухомань. Тут поневоле растеряешь дурные привычки к беготне да маете, уймешься, чтобы вернуться из отпуска окрепшим, загорелым и просветленным.

Перебивая природные созвучия, донеслось бряканье тарелок – это тетя Таня, всегда добродушная и румяная, спасала экспедицию от голодной смерти. В лесу на худосочных студенток и щуплых блогеров нападал свирепый жор – объедались все, даже Кристя, жеманница и стерва. Помню, как ее встретила наша добрейшая повариха: «Какие еще мюсли? Какие смузи? – протянула она ехидным баском. – Борщик будешь лопать, с фасолью и сметаной! Котлетки с толченкой! А вот, когда добавки попросишь, значит, всё – здорова!»

Неподалеку засвистели, талантливо выводя мелодию вальса, и я пошел на свист. К таким руладам был способен лишь Пашка Ломов – пятый год подряд мы его выбираем командиром отряда и начальником экспедиции. Он, как Берия, мигом схватывает суть любой проблемы и тут же выискивает оптимальное решение. Вдобавок, как и незабвенный Лаврентий Палыч, Паха тащил на себе сразу кучу дел, ни одного не упуская из виду. Талант!

Я поднырнул под обвисавшую ветку. Ломов, перекашивая лицо в пугающей гримасе, добривал левую щеку, вглядываясь в осколок зеркала, помещенный в развилку. Он, как и я, пользовался опасной бритвой – порезаться легко, зато бреет очень чисто, никаким «Жиллетам» и не снилось.

– Привет! – прогундосил командир, аккуратно сводя щетину.

– Здравия желаю!

Ухватившись за крепкий сук, я раз десять подтянулся, с удовольствием ощущая, как расходуется телесная сила. Павел вытерся насухо, брызнул на пальцы одеколон и пошлепал себя по щекам.

– Сегодня двинем на южный раскоп, – сказал он, благоухая. – Надо будет пройтись вокруг, особенно на самой поляне. С виду вроде все – о`кей, а что там на глубине штыка – неясно.

– Пройдусь, – кивнул я. – ТБ прежде всего!

В здешних суглинках неразорвавшихся снарядов и минометных мин, как изюму в кексе. Поисковики зовут их ВОПами – «взрывоопасными предметами». Казалось бы, пролежав столько лет, проржавев насквозь, ВОПы должны были протухнуть. А они стали еще подлее – взрывчатка от закисленной болотной воды выродилась в пикраты. Только тронь – рванет. И я ищу их, как свинья – трюфели…

Из дубравы «для девочек» показалась Кристина Бернвальд. Наши студентики глядели на нее с обожанием, а по мне, так слегка худовата. Ножки стройные, это верно, и грудь высокая, а вот плечи малость костлявы, как у Анджелины Джоли. Ну, полные руки, вроде теть Таниных, я тоже недолюбливаю, мне подавай идеал… Но не обижать же Кристьку!

– Какие де-евочки! – пропел я бархатным голосом.

– Какие ма-альчики! – заулыбалась Кристина.

Вот, что лес животворящий делает! До чего надменна была по приезду, высокомерна и холодна, а вот, поди ж ты – встала на путь исправления.

– Антоша, – девушка пристроилась рядом, ловко беря меня под руку, – нужна твоя консультация, как паранорма и экстрасенса…

– Экстраскунса! – ревниво фыркнул Павел.

– Завидовать дурно, – с укором сказал я, и красивые губки Кристи изломились в довольной улыбке.

– С заклятьями ты как – справляешься? – продолжила она.

– Расколдовать кого? – с готовностью спросил я.

– Наоборот! – закрутила Бернвальд изящной кистью. – Приворожить!

– Кристя, – хмыкнул я, – зачем? Ты и так кого хочешь, пленишь! Вон, наши практиканты за тобой на задних лапках ходят, как цуцики. Отрастят хвосты в процессе деволюции – завиляют!

– Мне они не интересны, – вздернула Кристина маленький точеный носик. – А ты вообще не поддаешься моим чарам!

Ломов нахмурился, зыркая на меня исподлобья.

– Что-то я не замечал особой нежности в твоих взглядах… – протянул я, щурясь.

– Так ты ж мой друг! – вывернулась дива, подлащиваясь. – Ну, как, поможешь? По-дружески?

– На кого приворот? – спросил я деловито.

– На Павлика!

Ломов закаменел лицом, наливаясь темным румянцем.

– А ну вас! – буркнул он. – Говорите всякую ерунду!

Командир живо обогнал нас, удаляясь к лагерю.

– Хулиганишь? – глянул я на Кристину.

– Ага! – призналась барышня, и тут же перешла в наступление: – А чего он? Глядит только! Мне этого мало.

– Паша – человек основательный, – выступил я с оправдательной речью. – Это он по работе все разрулит в момент, а на личном фронте – тянучка та еще.

– Так, правильно! – возмутилась Кристя. – А жизнь-то проходит!

Я остановился, узнавая собственные мысли, взял девушку за плечи и внимательно посмотрел ей в глаза.

– Кристинка, – заговорил серьезно, – ты только с Пашкой не играйся. Он, если влюбится, то однажды – и на всю оставшуюся. Захочешь богатства – Павел выйдет в миллионеры. Я его знаю! Если появится цель, и будет, ради кого стараться, он добьется, чего угодно.

– Не все такие уж материалистки. – Бернвальд скривила уголок дивного ротика. – И это я со студентами играюсь! Понятно? Надо же как-то развлекаться! Интернет не берется, даже телика нет… А Павлик – он другой. Настоящий, без гнильцы, без этой… гламурной слизи! Ты тоже настоящий, Антошечка, но… Слишком сильный!