Испытание любви

Андрей Рихтер

Испытание любви

Невесело в світі жити, як нема кого любити.

Украинская пословица

1

Бывает так, что радость оборачивается горем. Неожиданно в Киев из Москвы к Галине приехал в гости сын Виктор с семьей – радость, да еще какая! Правда, потом все пошло наперекосяк: Галина попала в больницу (сердце неожиданно начало шалить), а пока она там лежала, невестка Ольга успела изменить сыну со своим троюродным дядей. Можно подумать, что ради этого в Киев приехала!

Галина узнала об измене невестки от «пострадавшей стороны», жены троюродного дяди, Петра Доли, Оксаны. Та пришла к ней в больницу, представилась, поделилась своим горем. Щедро так поделилась, от всей израненной души. Дома был разговор, точнее даже два разговора, один тяжелее другого. Вроде бы решили попробовать все наладить. Сыну особенно гневаться не стоило, сам тоже хорош, изменял Ольге едва ли не с самого начала семейной жизни. Та терпела-терпела, а потом и сама решила отведать запретного плода. То ли отомстить мужу хотела, то ли просто голову потеряла, кто ее разберет.

Неудачное вышло гостювання[1], лучше бы и вовсе не приезжали. Даже радость от общения с любимой и единственной внучкой Аней не смогла подсластить горечи. Стоило только глянуть на Аню, как царапало наждаком по душе – бедное дитя, каково ей наблюдать за тем, как родители с ума сходят? Большая ведь уже, восемь лет. И умная. Боже упаси от таких гостюваний. Недаром знак дурной был: едва успел Виктор машину во дворе припарковать, как ему на ней написали: «Москалі геть з України!!!»[2]. Какому-то кретину не понравилось, что во дворе стоит машина с московскими номерами, и он не поленился взять гвоздь или нож, чтобы выразить таким вот варварским образом свое мнение. И где? Где? В очаге культуры, возле профессорского дома, который находится в самом центре Киева, в двух шагах от университета. Но Галина старалась не очень-то верить во всякие предзнаменования.

К семейным проблемам добавились рабочие. Профессора Галину Любченко, пока она болела, «освободили» от заведования кафедрой новейшей истории Украины. Проявили чуткость и заботу – не стали приглашать на кафедральное собрание, не вызвали «на ковер» к ректору. Понимали, что ничего, кроме вреда здоровью, от этого не будет. Когда-то давно, еще при социализме, в вестибюле главного корпуса университета висел транспарант «Наш девиз: честь, совесть, гуманизм». Времена сменились, а девиз остался прежним. Все здесь делается честь по чести, по совести и очень гуманно.

– Здравствуйте, Галина Дмитриевна! Как ваше здоровье?.. То добре… Ждем вас, ждем! Когда появитесь в университете, зайдите, пожалуйста, к нам. Надо расписаться, что вы ознакомлены с приказом Евгения Брониславовича… О вашем освобождении от должности заведующей кафедрой… Вы не волнуйтесь, пожалуйста, это просто формальность, получите копию, распишетесь, и все… С какой формулировкой? Долго зачитывать, Галина Дмитриевна, да и не стоит, наверное. Вам же пока нельзя волноваться. Придете, получите копию и прочитаете… Выздоравливайте поскорее, Галина Дмитриевна! Мы вас ждем!

Театр абсурда, а не университет! Галина настойчиво попросила прислать ей копию приказа прямо сейчас, хоть по факсу, хоть по электронной почте. Получила. Прочитала. Сначала злость взяла, потом смех разобрал, после слезы на глаза навернулись: обидно стало. Обидно вдвойне от того, что так вот, подло, заочно, исподтишка. Да еще и погода была наигнуснейшая – как зарядил с ночи монотонный дождь, так все и шел. Унылая пора, никакого очарования. Зачем-то вспомнилось, что китайцы превыше всего ценят гармонию. Им, наверное, приятно грустить в плохую погоду.

Грехов на Галину навесили много, не пожадничали. Главным грехом был низкий уровень организации учебной, научно-методической и научной работы кафедры. Уровень этот, при всей кажущейся четкости критериев, понятие довольно условное и при желании его всегда можно выставить низким.

Нарушение прав и академических свобод работников кафедры и студентов? Под эту «статью» при желании можно подогнать любое решение, любое распоряжение. Особенно в отношении академических свобод, они же – свободы исследования. Укажи сотруднику на какую-то ошибку, например на неполное или неверное толкование фактов, и все – посягательство на академическую свободу налицо. История не математика, здесь субъективного гораздо больше, чем объективного.

А вот использование материально-технической базы кафедры не по его функциональному назначению надо доказать на конкретных, должным образом документированных примерах. Впрочем, в позапрошлом году у администрации хватило ума (а точнее – наглости) подогнать под эту формулировку отправление личных писем с рабочего компьютера. И доказательства налицо, и формальности соблюдены, но как же все это мелко, низко, подло! Несправедливость, совершённая в отношении кого-то другого, кажется еще одним штришком, подчеркивающим несовершенство бытия. Несправедливость в отношении себя человек воспринимает как событие вселенского масштаба. А всем окружающим оно кажется тем же штришком.

Ненадлежащее обеспечение пожарной безопасности и безопасных условий труда сотрудников кафедры? Ну, с пожарной безопасностью все ясно. Нет такого помещения, в котором по части пожарной безопасности все будет в порядке. Коробка проход преграждает – нарушение. Корзина для мусора, полная бумаг, – нарушение. Кто-то из студентов в туалете втихаря покурил – преступление века. Но вот безопасные условия труда сотрудников? Хапай, бабо, решетом сонце![3] То не какая-нибудь кафедра химического факультета, где работают с щелочами и кислотами. То кафедра истории… Галина припомнила, как три года назад под доцентом Полянским развалился стул. Разве что только это… Полянский нисколько не пострадал, ни шишки, ни царапины не получил. Пострадал только стул. Но кто мешает назвать белую овцу черной, если надо?

– Никогда не думала, что Григорьартемыч такая сволочь! Мать его за ногу семь раз налево! – Доцент Петикян и в университете не особенно стеснялась в выражениях, а уж дома у Галины, в разговоре с глазу на глаз, тем более. – Знала, что сволочь, конечно, но чтоб такая… Собрал нас и устроил шоу. Сначала выступила Полина. В стиле «не могу больше молчать, люди добрые»…

Доцент Тертычная вообще не могла молчать. Никогда, даже в тех случаях, когда молчать было надо. Вечно лезла со своим мнением, с суждениями-замечаниями и непременно норовила оставить за собой последнее слово. Жертва «неаборта». Сама сдуру всем рассказывает, как ее маменька, будучи ею беременной, собиралась сделать аборт, но в последний момент передумала. Могла бы и не передумать: лишившись Полины Тертычной, человечество вряд ли бы многое потеряло. Ну а воздух на кафедре без нее однозначно был бы чище. Подумать только, когда-то Галина жалела Тертычную. Неумна, но старательна, и не всем же, в конце концов, быть семи пядей во лбу. Жалела, пока не узнала, какая та есть змея.

– Затем Петрушка встал, – продолжала свой рассказ Петикян. – Трезвый, хмурый. Тоже, говорит, молчать не могу. А рядом с ним Алиска ерзает на стуле от нетерпения. Тоже хочет выслужиться перед Григорьартемычем, а ей слова не дают…

Заочная расправа прошла по старому, как мир, сценарию. Бессовестные подлецы обличали, совестливые отмалчивались. У каждого «молчуна» свой резон. Кто-то оправдывается тем, что плетью обуха не перешибить. Все уже решено, взвешено, отмерено… Кто-то опасается испортить отношения с администрацией… Кто-то считает, что спасение утопающих дело рук самих утопающих… А кто-то может искренне (или почти искренне) верить в то, что «так оно лучше», что в этом лучшем из миров все делается к лучшему. Зачем человеку с больным сердцем «нервная» работа? Лучше пусть остается в профессорах. Профессорская должность не в пример спокойнее.

Но ладно, резоны резонами, а вот позвонила Галине и навестил ее одна доцент Петикян. Все остальные «сочувствующие» хранили молчание. Если начать рыпаться, добиваться справедливости, то никто не поддержит. Петикян тоже не поддержит. Раньше говорила: «Уйдешь ты, и я уйду», а теперь вдруг вспомнила про племянницу, которой на следующий год поступать, своя рука понадобится в университете… Спасибо хоть за то, что звонила, навестила, рассказала последние новости. А то сидишь и не понимаешь, что на твоей кафедре происходит. Вернее, уже не на твоей. Теперь кафедрой заведует заклятый враг профессор Григорий Артемович Хащенко, человек, которого «ученым» даже спьяну назвать нельзя. Да что там ученым! Его и человеком-то назвать язык не повернется. Хам, прохвост и интриган. Редкий, надо отметить, случай умного хама. Хамят как правило дураки, но Хащенко умен, этого у него не отнять. То, что в науке профан, так это другое. Ум есть, а знаний нет, всю жизнь политикой занимался, а не историей. Но при всем своем уме – хам, каких поискать. Сам себя, однако, считает интеллигентом невесть в каком поколении.

С подобным отношением невозможно было мириться. Хотелось справедливости, хотелось вернуться на свое место, хотелось победить… Но добиваться победы Галине предстояло в полном одиночестве. Ни в университете никто не поддержит, ни за его пределами. Сыну все эти дрязги глубоко безразличны, ему своих проблем хватает. Валентин, которого Галина считала другом, настоящим другом, человеком, на которого можно положиться в трудную минуту, не оправдал ее надежд. Обещал помочь, обнадежил, приободрил, а потом вдруг пошел на попятный. Зря мы все это затеяли… В твоей кафедре нет ничего такого, чтобы ради нее так переживать… Друг, называется – предал, обиделся на то, что услышал по поводу своего предательства, и исчез, выпал из жизни. Или просто захотел «выпасть», узнав о Галининых проблемах со здоровьем? Бабка Елизавета Филипповна говорила: «Плоха корова безрогая да баба хворая». Вроде бы шутила, да в каждой шутке, как известно, и есть доля правды.

Бывший муж Константин? Ну уж он-то ничем не поможет, только расстроит еще больше. Аргументированно объяснит, что она сама виновата в том, что случилось. Надо, мол, уметь выстраивать отношения с начальством и подчиненными, надо правильно себя вести и так далее. Непременно надует щеки и скажет с гордостью, что его самого из директоров никогда не погонят, потому что им все довольны, и школа его на хорошем счету.

Двоюродный брат Степан может посочувствовать, но чем он может помочь? Он далек и от академических, и от юридических, и от журналистских кругов, да вдобавок еще и живет далеко – в Белостоке. Разве что очередного «справного жениха» подыщет? Какого-нибудь вдовца, владеющего магазинчиком или постоялым двором… Нужны они больно, эти «справные женихи», да еще в Польше! Олене, родной сестре Степана, жаловаться на жизнь просто страшно. Если проникнется и будет располагать свободным временем, то может заявиться в университет и устроить там истерику. Но разве таких типов, как Хащенко или ректор Евгений Брониславович, можно пронять криками и слезами?

Вот и получается, кроме как на себя и положиться не на кого. Галина привыкла полагаться на себя. Характер от рождения был самостоятельным, да и жизнь закалила. Недаром же студенты ее «железной леди» прозвали (не без иронии, конечно, но и с уважением тоже). Впрочем, какой ты железной ни будь, а совсем одной, без помощников, единомышленников и союзников, трудно. Тяжело, неуютно, обидно, досадно…

Обида побуждала к действию. Нельзя прощать такого обращения.

Если отрешиться от обид и прочих эмоций и взглянуть на ситуацию «нейтральным», сугубо рациональным, взглядом, то получалось, что особенно рыпаться не стоит. Смысла нет. Даже если удастся восстановиться в заведовании, то ректор спокойно работать не даст. Он злопамятный. Сам ректор, пока его двоюродный брат ходит в заместителях министра образования и науки, непотопляем. Не стоит обольщаться сверх меры. В какой бы скандал ни вылилась бы эта история, ректору она его должности стоить не будет. Это первое.

Второе. Восстановившись, половину кафедры к чертям не разгонишь. Никто не даст разбазаривать «ценные» научные кадры, да и заменить их так вот сразу некем. Следовательно, придется работать с доцентом Тертычной, доцентом Полянским, ассистентом Алисой Пивовар… Чего доброго, и Хащенко никуда не уйдет. Останется в профессорах и станет ждать реванша. С такой «оппозицией» нелегко будет работать. Только и жди подлянок каждый день… Вот и выходит, что, даже выиграв, она все равно проиграет, потому что все равно работать, как раньше, не сможет. Ради чего тогда бучу затевать? Только для того, чтобы с гордо поднятой головой вернуться в свой кабинет? Второй раз уходить будет больнее. Сейчас Галину «ушли» заочно, все уже свершилось, осталось только принять, смириться…

Принять?! Смириться?! А щоб их лиха біда стороною обходила![4] Как можно принять такое?! Пусть даже ей и придется уйти, но память она о себе оставит такую, что все эти подонки до конца дней своих будут вздрагивать, услышав фамилию Любченко!

А с другой стороны – ну какое профессору Любченко дело до этих подонков? Пусть они хоть вздрагивают, хоть икают, хоть кровавым поносом исходят. У нее своя жизнь, свое здоровье, свое сердце, свой сын, своя внучка… Тут со своим столько проблем, что о чужих и думать-то некогда!

Стоило вспомнить о сыне, как сразу же начинало тревожно щемить в груди. О работе и всем, что с ней связано, думалось с раздражением, с обидой, но Галина уже к этому привыкла. А вот к родной беде не привыкнуть…

Беда, настоящая беда. То, что происходило с Виктором, другим словом и не назовешь. Семейные неурядицы – это не пустяки, это очень страшно. Семья – это тыл. Если тыл у человека крепок, то ему нипочем любые беды и испытания. Если же тыл слаб или его вообще нет, то вся жизнь может пойти наперекосяк. Тем более что Виктор слабоват характером и для него очень важно, чтобы рядом была правильная, хорошая женщина.

Сына было жаль, а внучку в сто раз жальче. Бедный ребенок, ей-то за что такое горе. Все ведь видит, все понимает, смотрит доверчиво своими глазенками, радуется, когда мама с папой веселые… Эх, если бы было можно надавать обоим подзатыльников и сказать строго: «Образумьтесь, дурни, не о себе, так о дочери подумайте!» А помогут ли те подзатыльники? Саму Галину подзатыльниками от развода с бывшим мужем отговорить не получилось бы. Хотя она долго терпела. Ради Вити терпела, мальчику же нужен отец… А в один прекрасный день терпение кончилось. Мальчикам и девочкам нужны не просто отцы, а хорошие отцы. Витя – хороший отец, добрый, ласковый. Только вот семья у него не на первом месте. И невестка тоже отличилась. Выкинула фортель – изменила мужу со своим троюродным дядькой. Сын с невесткой решили, что попробуют все исправить. Ради внучки и вообще – десять лет вместе прожили, это не кот начхал. Но получится ли исправить?..

Голова шла кругом. Ночью мысли мешали спать. Что хуже всего, мысли эти были такими, которые – сколько ни думай, ни до чего не додумаешься, только душу растравишь. Хотелось забыться, отрешиться от всего, прожить хотя бы день спокойно, но как тут забудешься? Как будет с Витей? Что делать с работой? Впервые в жизни Галина начала понимать пьяниц. Не одобрять, потому что одобрять там нечего, а понимать, почему некоторые люди пьют горькую… Саму ее к этому занятию не тянуло.

Смешно сказать, Галина с удовольствием ходила в поликлинику. Казалось бы, чего там хорошего, а все же хоть какое-то развлечение, отвлечение. Сделаешь кардиограмму, сдашь анализы, поговоришь с врачами. Врачи бодро и заученно твердят о том, что все будет хорошо. Не верится, но послушать приятно.

Хотелось оставаться на больничном вечно, чтобы никогда не появляться в университете, никого там не видеть и ни с кем там не общаться.

И тут же хотелось поскорее выйти на работу, чтобы наконец-то заняться делом, начать действовать.

Хотелось бросить все и мчаться в Москву к сыну. Сказать ему и невестке все, что не успела сказать здесь, в Киеве, предостеречь, попросить быть благоразумными.

Хотелось уехать в какую-нибудь глушь. Куда-то на край света, в какой-нибудь хутор на отшибе… Ходить босиком по росе (в ноябре-то, ха!), пить парное молоко, есть сотовый мед… Типичная интеллигентская рефлексия, не более того, но помечтать было приятно.

Но больше всего на свете хотелось начать жизнь заново. С чистого листа. С самого рождения. И прожить ее так, чтобы не было мучительно больно. Не за бесцельно прожитые годы, а за глупо прожитые. Бесцельно прожить жизнь невозможно, потому что какие-то цели всегда есть, большие или малые, а вот глупо прожить получается у многих.

Заново. С чистого листа. Без единой ошибки.

«А ось тобі, Галю, дуля!»[5] – говорила бабка в ответ на просьбу дать в обед варенье вместо борща и картофельного пюре.

2

– Петр Николаевич, вам Гапорцын звонит. Хочет срочно переговорить с вами. По приватному делу.

Голос секретарши звучал немного обиженно и выражение лица было соответствующим. Что за секреты могут быть от такого доверенного сотрудника, как она?

Петр прервал чтение приказов (он никогда не подписывал ничего, не ознакомившись) и ответил на звонок.

Если управляющему магазином (название «директор» для этой должности не подходит, потому что директор в компании может быть один) нужно срочно переговорить с владельцем, то это неспроста. Петр никогда не устранялся от контактов с сотрудниками, не имел такой привычки, мало ли какое дело у человека. В то же время умел доходчиво объяснить, так, чтобы раз и навсегда, что по пустякам его беспокоить не стоит. Объяснять приходилось нечасто, люди понимали, что их много, а Петр один.

– Добрый вечер, Петр Николаевич! – зарокотал в трубке хриплый баритон. – Не помешал? Тут у нас, видите ли, чепэ…

Гапорцын был опытным сотрудником и громкими словами не бросался. Если звонит напрямую боссу и говорит про чепэ, значит, случилось нечто из ряда вон выходящее. По старой привычке Петр попробовал догадаться, прежде чем ему скажут. Голос у Гапорцына спокойный, значит – не пожар. Для проверок поздновато, проверяющие на ночь глядя редко когда приходят, на то какие-то особые причины нужны. Скорее всего – скандальный покупатель высокого ранга. Или, как вариант, скандальный покупатель, козыряющий знакомствами высокого ранга. Настолько высокого, что Гапорцыну срочно понадобилось посоветоваться.

– С кем там у вас проблемы? – спросил Петр.

– С родственницей вашей, Петр Николаевич…

Петр чуть было не спросил, с какой такой родственницей, но вспомнил, что именно в магазине у Гапорцына работает помощником администратора Оксанина племянница Кристина. Рановато, честно говоря, для проблем, – только-только начала ведь. Да и вообще с сотрудниками не должно быть проблем. В идеале.

– …ее дивчины остановили на выходе с полным пакетом продуктов. М-м… неоплаченных…

Петр оценил гапорцынскую деликатность. Не стал говорить «украденных», нашел слово помягче. Как-никак, хозяйская родственница.

– …Колбаса, балык, икра, коньяк, кофе молотый, инжир сушеный, сигареты… – бегло, не вдаваясь в подробности, перечислил Гапорцын. – На общую сумму в одну тысячу шестьсот восемьдесят девять гривен…

– Ничего себе! – вырвалось у Петра.

Конкретно затарилась родственница, это вам не булочку стянуть.

– Брать так брать! – хмыкнул Гапорцын. – Я, собственно, почему вас так экстренно беспокою, Петр Николаевич…

– Акта не составляй, милицию не вызывай, пусть пишет «по собственному» с сегодняшнего числа и валит на все четыре стороны! – распорядился Петр.

Вообще-то в компании существовало жесткое правило, касающееся всех воров. Если сумма ущерба была достаточна для возбуждения уголовного дела, то дело непременно возбуждалось. Стоит только начать прощать, и воровству конца-краю не будет. Украл – отвечай. Но известно, что нет правил без исключений. «Сдавать» милиции родственницу владельца сети не стоит.

– Я, собственно, так и хотел. – Гапорцын на секунду-другую замялся. – Даже звонить сейчас не стал бы… Письмо написал бы в обычном порядке. Но она говорит, что это вы ей разрешили…

– Что-о-о? – От удивления Петр чуть не выронил трубку.

– Ну, то есть говорит, что вы не имеете ничего против, – поправился Гапорцын. – То есть я должен отпустить ее со всем… м-м… взятым. Без последствий. Якобы вы ничего не имеете против. Вот я и решил уточнить, так это или не так?

– Почему это должно быть так? – поинтересовался Петр, удерживаясь от грубостей. Гапорцын ни в чем не виноват, но эта-то засранка какова, а? – Как я могу не иметь ничего против воровства? Яков Григорьевич, ты что, первый день работаешь? Может, ей еще пакет до автобуса донести? Пусть сама разложит все, что взяла, по местам, а потом катится на все четыре стороны. Сделай ей полный расчет, чтобы ноги ее в магазине больше не было…

– Так она скандалит, – вздохнул Гапорцын. – Ругается всяко, намекает, что это мне полный расчет грозит. И так это, знаете ли, убедительно, что я засомневался…

– Поставь ее перед выбором, – перебил Петр. – Или валит по-тихому на все четыре стороны, или протокол, дело, судимость. Не дойдет, вызывай милицию и оформляй все как положено. И проследи, если по-тихому, чтобы сама все разложила по местам. Это ей так, в порядке дембельского аккорда. И в любом случае отправь мне письмо с фамилиями свидетелей и полным перечнем украденного.

– А может, вы сами ей объясните, Петр Николаевич? – попросил Гапорцын. – Уж больно она свирепствует…

– Ты еще не знаешь, как я могу свирепствовать, – ответил Петр и положил трубку.

Общаться с Оксаниной родственницей ему совершенно не хотелось. Да и не по статусу. Что это она о себе возомнила? Гапорцын тоже хорош, вроде нормальный, крепкий руководитель, а строгость, видите ли, проявить не может. Однако ушлая девка. Приехала в столицу, устроилась по блату на хорошее место и сразу же начала воровать. Помощник администратора, конечно, не бог весть какая должность, но для человека без опыта и образования (школа не в счет) – это просто подарок. Дорожить надо предоставленной возможностью, а не обворовывать своего благодетеля.

Через полчаса от Гапорцына пришло письмо. Дотошный Яков Григорьевич не поленился даже сфотографировать краденый товар и приложить фотографию к письму. Для наглядности, так сказать. В последнем абзаце было сказано: «Уволена по собственному желанию». Справился, значит, Гапорцын.

Петр распечатал письмо и сунул в портфель, чувствуя, что оно ему сегодня пригодится во время разговора с Оксаной. В том, что разговор непременно состоится, не было никаких сомнений. Нахалка, способная заявить в магазине, что он не имеет ничего против ее воровства, непременно нажалуется тетке. Может, до скандала и не дойдет, но обсудить случившееся придется…

До скандала не дошло – с него началось. Стоило только Петру войти в квартиру, как на него яростным вихрем набросилась Оксана:

– Негодяй! Подлец! Как ты мог?! Только ты так мог! Как ты посмел отыграться на бедной девочке?!

Ну и так далее. В том же духе, в том же стиле. Среди эпитетов, которыми награждали Петра, прозвучали даже совершенно не свойственные жениному лексикону «гидота»[6] и «замазура[7] с…ая». На «замазуру» Петр обиделся больше всего. Когда-то давно, на заре их совместной жизни, в то время, когда все приходилось делать самому, ему случалось заявляться домой грязным. То грузишь пыльные ящики с мешками, то в осеннюю грязюку меняешь на трассе колесо, то освобождаешь от хлама арендованное под офис помещение… Тогда «замазура» у Оксаны звучала ласково. «Замазура ты моя, – говорила она, подталкивая Петра к ванной. – Мойся ж скорее…» А теперь вот называет «замазурой» зло, да еще и с эпитетами… Несправедливо, контраст с былым и оттого больнее всего ранит.

В качестве доказательства Петр предъявил распечатку письма управляющего магазином. Оксана, не читая, изорвала письмо в мельчайшие клочки, швырнула их в лицо мужу и высказалась в том смысле, что в его «г…нной компании рука руку моет» и что по указанию одного негодяя другие негодяи готовы на все, что угодно.

– Негодяи?! – взъярился Петр. – Скажи спасибо, что на твою племянницу дело не завели! Да если бы я только захотел, то… Там сумма порядочная – тысяча шестьсот восемьдесят девять гривен…

– Деньги! Только деньги! – простонала Оксана, картинно заламывая полные руки. – Деньги! Деньги! Деньги!

Халат ее при этом соблазнительно распахнулся на груди, прекрасно сохранившей форму, но Петру было не до соблазнов.

– Бедная девочка хотела броситься под поезд! Ее так унизили!

Унизили? Ну, да – сначала не дали уйти с краденым товаром, а потом заставили разложить все по стеллажам. Не исключено, что процесс раскладывания как-то комментировался. Что ж – поделом, заслужила.

– «Хотела» не считается! – жестко возразил Петр и, не сдержавшись, добавил: – Все вы, Задоянчуки, одним миром мазаны. Вам палец сунь, так всю руку норовите отхватить!