Кремль 2222. Шереметьево

Я хмыкнул в ответ. Смелость стариковская штука известная, мол, пожилого не тронут, а, значит, можно борзеть в полный рост. Но это в цивилизованном обществе прокатывает, а тут цивилизация закончилась минимум двести лет назад. Хотя мое дело предупредить.

Скинув рюкзак на пол, я уселся на лавку и принялся разматывать повязку, наспех наложенную прямо поверх штанины. Дед же остался стоять, прислонившись плечом к дверному косяку, глядя на мое занятие и бормоча себе под нос, ни к кому не обращаясь, будто думая вслух:

– Воин, значица. Крепкий, опытный. Темный был изрядно, помогли затемниться. А недавно осветлился. Вернее, осветлили через трендюли да красное Поле Смерти. Потом по Питеру прогулялся маленько. Надолго там ту прогулку запомнят, да и ты ее не забудешь. А теперь к ребятишкам в засадку попал, но ушел красиво. Шестерых подстрелил, значица, четверых траванул, как крысят. А чужак, что тебя пулей отметил, ушел. В другу сторонку, левее двинул, ага.

Я занимался своим делом, не обращая внимания на стариковскую болтовню. Когда же снял повязку, вдруг дошло. Аж про рану забыл. Поднял глаза на деда, а от него прям будто свет какой-то идет… Впрочем, изба внутри тоже светилась немного. Потому что под потолком мох фосфоресцирующий прижился. Или же дед его туда каким-то образом прилепил заместо бесплатного электричества…

Но это все детали. Главное – в точку старик попал, и не один раз. Дело в том, что реально стоял ментальный блок в моей голове, давно стоял, сколько себя помню. Многие мне про него говорили, а помочь ничем не смогли. Гады-ученые в Припяти мои собственные воспоминания заглушили, а поверх них наложили чужую биографию, не мою, вкупе с навыками, сделавшими из меня машину-убийцу.

Но недавно в разрушенном войной Петербурге мне тот блок снял влегкую мутант-Оператор, за которым я шагнул в красное Поле Смерти. А после повоевать пришлось нехило, вместе с питерцами отбивая Петропавловскую крепость у захвативших ее мутантов. И реально забыть ту битву не получится никогда, в том числе, по причинам, о которым я запретил себе думать…[1]

И с «ребятишками» дед угадал точно. И с чужаком, который меня подстрелил, не ошибся.

– Ты кто, отец? – тихо спросил я.

По крыше забарабанил дождь, но звук был какой-то странный. Словно через ватное одеяло слышал я удары капель. Да и сама избенка вдруг изменилась. Будто сквозь толстое стекло видел я предметы, слегка, совсем чуть-чуть изменившие форму, и оттого казавшиеся нереальными, словно нарисованными на обратной стороне того стекла. И фигура старика слегка поплыла, размыло ее немного. Только глаза деда я видел четко, будто жили они отдельно от нарисованного тела…

– Что тебе в моем имени, странник? – раздалось в моей голове. – Ты лучше приляг, отдохни. Устал же.

– Устал, – признал я, беспрекословно подчиняясь. Да я, честно говоря, и не понял – подчинился я, или само собой вдруг так случилось, что лежу я на лавке и гляжу в потолок, сквозь который просвечивают далекие звезды…

– Ну и лежи. А я пока гляну, что у тебя внутрях. Красное Поле, оно только мясо изменяет, на костях наросшее. Думаешь, помолодел маленько, и требуха твоя другой стала? Не, ошибаесси.

Расплывчатая фигура нависла надо мной облаком серого тумана, в котором совершенно отдельно от нее плавали руки. Худые, перевитые венами, словно обрубленные у локтей туманными клочьями, смутно напоминавшими рукава свободной рубахи.

Эти руки опустились вниз, и я почувствовал тянущую боль в области живота. Терпимую, но неприятную настолько, что я невольно попытался поднять голову. Получилось не сразу, будто протаскивал я ее через некую плотную субстанцию, аж шея заныла от напряжения. Но от того, что я увидел, мышечное нытье как-то сразу забылось.

Камуфляж на мне был расстегнут, это я точно разглядел, хоть картинка и была слегка размытой. А вот руки, торчащие из тумана, я видел четко. И сейчас они деловито ковырялись у меня в животе, причем делали это довольно свободно, будто не в живую плоть погрузились, а в густой кисель.

Я хотел что-то сказать, дернуться – но не вышло. Тело словно одеревенело. Ни рукой шевельнуть, ни ногой, ни языком. Как та собака из анекдота – все понимаю, а сказать не могу.

– И не надо, – умиротворенно произнес голос, словно прочтя мои мысли. – Наговорисся еще. Смотреть – смотри, это можно. А все остальное только мешает. Что сейчас, что по жизни. Я вот тоже грешен, поговорить по-стариковски люблю, а не с кем особо. Деревья, ветер, река меня понимают, но отвечают редко. Не надо это им, без болтовни живут. И правильно делают. Это только мы, двуногие, языками мелем попусту, а договориться не можем. Лучше б молчали, глядишь, и Последней Войны не случилось бы…

Надтреснутый старческий голос поскрипывал в моей голове, а чужие руки продолжали плавать внутри меня, будто две коряги в половодье, на две трети погрузившиеся в мутную воду. Наконец, нащупав что-то, потянули… и вытащили большой темный шмат, похожий на здоровенную мертвую медузу без щупалец, вымоченную в кленовом сиропе.

– Н-да, – задумчиво протянул голос. – Хреновая печень. Да, да, знаю, не говори ничего. Водку поганую пил, типа, от радиации спасался. И не только водку. Много гадости через нее прогнал. Конечно, по-хорошему, поменять бы ее, но не на что. У всех тут такая же, если не хуже. Ладно. Самогончиком промою хорошенько, еще послужит. У меня самогон целебный, на травах. Всю хворь-пакость из тела выгоняет. Но напрямую промыть завсегда лучше, чем месяц им отпаиваться.

Откуда-то появилась стеклянная лохань, наполовину заполненная мутноватой жидкостью, куда и отправился темный шмат. Руки деловито полоскали его, теребили, как хорошая хозяйка отстирывает грязную рабочую спецовку, потом отжали. Жидкость стала мерзко-бурого цвета, в ней плавали какие-то ошметки. А шмат стал заметно светлее.

– Ну вот, порядок.

Руки проворно запихали печень обратно, но на этом процесс не закончился. Следом поочередно были извлечены почки, похожие на большие картофелины. Из одной руки вытряхнули камень величиной с лесной орех, из другой еще несколько штук, но поменьше. Потом настала очередь желудка, в котором руки ковырялись довольно долго, выскребая ногтями гастрит. Во всяком случае, так пояснил голос, сетуя при этом на беспорядочное житье всяких бродяг, которые себя не жалеют и жрут все, что ни попадя.

Все происходящее было похоже на мутный, невнятный сон с неплохой детализацией отдельных фрагментов, в котором ты вроде видишь что-то из ряда вон выходящее, но не удивляешься. Кто ж удивляется во сне? Правильно, никто. Может, только по пробуждению, типа, ну надо же, приснится ж такое…

Вот и я, отбросив попытки пошевелиться, воспринимал происходящее спокойно. Правда, через некоторое время мне уже порядком надоело рассматривать петли собственных кишок, которые руки деловито перебирали, мимоходом оторвав аппендикс и выбросив его в лохань. И я рискнул подумать о своей ноге.

– А, ну да, мелочи я как всегда забываю, склероз, – посетовал голос. Левая рука слегка отдалилась, легко вытащила что-то из моей ноги, будто косточку из ломтя арбуза – и выронила. Где-то бесконечно далеко внизу раздался слабый стук.

– Ну вот, потерял, – посетовал голос. – Ну и хрен с ней, не больно надо. Так, ну, сердце с легкими вроде в порядке – это потому, что не куришь, как некоторые. Теперь крови в тебя влить маленько – и порядок. Где-то у меня было… Ага.

В руках появилась трехлитровая банка с затертой этикеткой «Колхоз “Путь к коммунизму”». Сок березовый», которую руки бережно поставили рядом с лоханью. Правда, не прозрачный сок был в той банке, а вязкая жидкость цвета перезрелой вишни…

– Теперь помоги-ка мне немного, – сказал голос.

Откуда-то в моих пальцах появилась большая пластиковая воронка, в носик которой руки проворно всунули какую-то гибкую трубку… Ну да, конечно, не трубку, а, похоже, аорту, вытащенную из моей груди. Потом над горлышком воронки повисла банка, из которой тягучей струей полилась темная жидкость…

А потом как-то смешалось все. Воронка, банка, перевитые венами руки, ее держащие… Туман сгустился, и странный сон, смахивающий на горячечный бред, растворился в нем, как исчезают в утренней дымке смутные образы отдаленных предметов, которые вроде бы и были, а вроде б и не было их никогда…

* * *

Не люблю я пробуждение с похмелья. Голова как колокол, пустая и тяжелая. Во рту будто кошки ночевали. Руки-ноги свинцовые… А при мысли, что придется открывать глаза, да еще и вставать, возникают мрачно-суицидальные мысли.

Первой мыслью было: «опоил проклятый дед до белочкиных глюков»… Второй – что и не помню уже, пил ли чего, или даже пробку не нюхал. Третьей: «твою мать, я же ранен! И, кстати, не исключено, что уже помер от острой кровопотери». Интересно, на том свете после смерти ощущения такие же, как с тяжелейшего бодуна, или все-таки помягче?

– Если проснулся, то чего валяесси-то? – раздался знакомый голос.

Я с усилием разлепил губы, но не веки.

– Думаю.

– Небось, хрень какую-нить думаешь, – предположил голос. – Вставай уже, жратва остывает.

При мысли о еде желудок призывно дернулся. Ну да, организм отчаянно желает калорий, и плевать ему на то, что я вставать не хочу. Ладно, придется напрячься.

Я осторожно открыл глаза, всерьез опасаясь увидеть полупрозрачную крышу и клок тумана с торчащими из него человеческими руками.

Ожидания не оправдались.

Я лежал на жесткой лавке в нищей, прокопченной избе, а за столом сидел давешний старикан и длинными, растрескавшимися ногтями сдирал шкурку с печеной картофелины. Получалось у него это довольно ловко, даже быстрее, чем я ножом бы справился. Чувствовалась многолетняя сноровка.

Помимо стариковских локтей, на столе стояла глубокая алюминиевая миска с картошкой, надорванная бумажная пачка с надписью «Поваренная каменная пищевая соль», высокая бутыль с мутноватой жидкостью и два граненых стакана советских времен.

– Ну, наконец-то, – произнес дед, макая в соль картофелину, после чего откусил от нее порядочный кусок крупными, не стариковскими зубами. – Красиво спать не запретишь.

– И долго я… красиво спал, – осведомился я, спуская ноги с лавки и морщась от боли, плескавшейся в моей голове, словно жаба в аквариуме.

– Двое суток, и еще маленько. Чего призадумался-то? Снедать иди, потом подумаешь. Тухлое это занятие, на голодное брюхо мысли в башке гонять.

Со стариком трудно было не согласиться. Поэтому я встал, сделал два шага…

Так. Я ранен или где? И если или где, то почему хожу, будто здоровый? За двое суток огнестрелы не лечатся.

Я с опаской опустил глаза. Если я действительно бухал до синевы, то боль могло приглушить. Правда, я не слышал, чтобы при этом простреленная нога вела себя как здоровая.

Но выяснить, как там дела с моим бедром, не удалось. На мне были холщовые штаны, застиранные и выношенные чуть ли не до состояния марли. Тем не менее, разглядеть что-либо сквозь переплетения ниток, перемежаемых заплатками, было нереально.

– Штаны не нравятся? – осведомился дед, берясь за вторую картофелину. – Ну, не обессудь, твои все изгвазданные были и дырявые, пришлось девкам в слободе отдать, чтоб постирали и залатали. Пожрешь – переоденешься, а то мои запасные портки с рубахой и так на ладан дышуть.

От мысли, что на мне сейчас дедова одежда, меня слегка перекосило. Но внутренне. Вида я не подал, ибо нечего обижать хозяина, который тебя за стол зовет. Лучше аккуратно выяснить, что тут произошло за те два дня, которые я красиво провел, давя массу на широкой лавке.

Между тем хозяин сплюнул на пол кусочек картофельной шелухи, взял бутыль и щедрой рукой наполнил стаканы до краев.

– Ну, давай, воин, вздрогнем, чтоб голова не болела, а душа – запела.

Я с сомнением глянул на стакан. Насчет головы это дед в самую точку, гудела она знатно. Но, боюсь, с четверти литра самогона, употребленного на голодный желудок, я запросто могу еще на двое суток выпасть из реальности.

– Давай, давай, не сумлевайся, – сказал дед, пододвигая ко мне граненую емкость. – Он на травах, а у нас тут такие травки растут, что любую хворь разом излечат. Залпом закидывай, и закусить потом не забудь.

Пить я умею, но не люблю. Но тут отказать было почему-то неудобно. Может, потому, что на одной из полок увидел я чисто вымытую банку с этикеткой «Березовый сок» и рядом с ней – воронку с широким горлом. А еще возле лавки на полу рассмотрел я тщательно замытые темные пятна, которые если специально не приглядываться, то и не заметишь. Короче, взял я тот стакан и вылил в себя его содержимое, как и рекомендовалось, не глотая, словно в пустой бурдюк опрокинул.

И не ошибся. Такое глотать – это гарантированно горло сжечь напрочь. Будто раскаленной лавы порцию хватанул. Пищевод опалило так, что аж слезы выступили, а желудок лишь дернулся от неожиданности, после чего скорбно провис книзу, сожженный напрочь. Во всяком случае, ощущение было именно такое.

В общем, я сидел не в силах пошевелиться, мысленно готовясь с минуты на минуту отправиться в печальные чертоги Сестры, а дед лишь хихикнул, вытащил из миски картофелину и протянул мне.

– Закусывай, чего глазами хлопаешь? Эх, молодежь городская. Это вам не водку паленую в ваших городах хлестать. Это чистый продукт, на травках да на меду.

Желудок вяло дернулся, словно подавая сигнал – живой я еще, хозяин. Пока что. Потом дернулся еще раз, сильнее, настоятельно требуя пищи. Вот оно как оказывается…

Картофелина оказалась нереально вкусной, не то что импортное генномодифицированное мыло в форме картошки, которое продавали в супермаркетах моего родного мира. Я ее вообще без соли умял, и немедленно принялся за вторую.

– Ну и нормально, – хмыкнул дед. – Жить будешь. А на ребятишек, что тебя в засадку заманили, не серчай. Им тоже как-то выживать надо. Они от шоссе себе отвод асфальтовый сделали, и ежели кто впервой едет, непременно попадется – поворот они дерном да крыш-травой замаскировали аж на целый километр. Ты в этом сезоне первый, кто сумел вырваться, такие дела…

– А были еще те, кто вырвался? – поинтересовался я, макая в соль надкушенную катрофелину.

Дед призадумался.

– В прошлом годе не, не было, все полегли. А в позапрошлом да, было. Целый отряд прорвался. Но то муты были на моторцикелах, как у тебя, на людей похожие, только морды собачьи. Они потом много тут катались, но больше не попадалися, загодя поворачивали где надо.

– Понятно, – кивнул я. – Хорошие у тебя травки. И лечение хорошее. Нога как новая.

– Это да, могём, – хмыкнул старик. – Так оно завсегда проще, чем по живому резать. Точку сборки повернул маленько, сдвинул, будто гайку ржавую, и чисти человека, словно решето забившееся. В старину токо так и лечили. Больниц да госпиталев не было, а люди были здоровее нонешних в разы. В каждой деревне почитай жил тот, кто умел такое. Оттого и слово «врач» на Руси и пошло, то есть, человек, точку сборки умеющий поворачивать.

Я многое слышал про народных целителей, хилеров и других детей природы, умеющих творить чудеса, но, признаться, не верил. Оно всегда так – пока сам не ощутишь на себе чужие таланты, никогда не поверишь, что подобное возможно. Я – ощутил. Но моя рациональная часть сознания все равно протестовала – сон это был, а дед просто гипнотизер и сказочник. Пулю вытащил, пока я валялся в коматозе, а теперь лапшу на уши вешает про древние чудеса в духе Карлоса Кастанеды.

Впрочем, как бы оно не было на самом деле, старику по-любому спасибо. Нога полностью восстановилась, головокружения и других симптомов острой кровопотери не наблюдалось, а самогон его не столько опьянил, сколько, наоборот, придал сил. Заточив третью картофелину, я уже украдкой поглядывал на дверь – общество разговорчивого старика, признаться, стало меня слегка напрягать. Я, конечно, парень вежливый, но гостеприимный дед, судя по всему, мог трепаться сутками, а мне все-таки хотелось добраться до Москвы, по которой я, признаться, успел соскучиться. Да и не только по ней…

– Ладно, вижу я, тебе на месте не сидится, – проворчал дед, перехватив мой взгляд. – Щас принесу твое барахло, и двигай себе туды, куда до этого направлялся.

Кряхтя, старик поднялся со стула, откинул невидимую с первого взгляда крышку подпола и полез туда, костеря по пути современную молодежь, которая ни хрена себя не бережет и постоянно ищет приключений на свою задницу.

Наконец, мое имущество было извлечено из тайника, включая добросовестно выстиранный и заштопанный камуфляж. Правда, кожаный мешок с золотом, который я реквизировал на базе Черного Шака, стал легче чуть не вдвое.

– А чего ты хотел? – дед поднял вверх седые брови. – Баб, что твои шмотки стирали да чинили, надо было отблагодарить? Надо. Ребятишкам городским, чтоб не проказничали да от тебя отстали, нужно было монеток отстегнуть? Нужно. Ну и вот.

– Ладно, – кивнул я. Так даже лучше, не люблю быть кому-то обязанным. – Как я понимаю, себя ты тоже не забыл. Значит, мы в расчете?

– Не совсем, – покачал головой дед, вмиг став предельно серьезным. – Тут ты ошибся, милок. Мне твоего золотишка не нужно, у меня и так все есть. А вот Долг Жизни придется тебе отработать.

Я, поднявшись было с лавки, сел обратно. Хочешь, не хочешь, но Долг Жизни в любой из Зон – это святое. Забудешь о нем, вмиг личной удачи лишишься, и умрешь плохо и больно. Чаще в какой-нибудь аномалии, любящей переваривать добычу заживо, причем делать это медленно, со смаком, помимо процесса утоления голода наслаждаясь эманациями ужаса и страданий, испускаемыми обреченной жертвой.

– И что от меня требуется?

– Немногое, – сказал старик, беря с полки крохотную деревянную коробочку. – Отнеси это князю новгородскому и отдай лично в руки.

Я прикинул в памяти карту, которую углем начертил для меня Тимофей на кирпичной стене Петропавловской крепости. Память у меня хорошая, большего не требовалось. Ну да, Великий Новгород как раз на пути в Москву, так что просьба старика не показалась мне чем-то запредельным.

– Ладно, сделаю, – сказал я, забирая коробочку, неожиданно показавшуюся довольно тяжелой. – Это все? Отдам, и Долг спишется?

– Я ж сказал, чего неясно? – проворчал старик. – Сделаешь – и свободен. На запад езжай по тропинке, и не оборачивайся, а то худо будет. Как асфальт увидишь, так это шоссе и будет прямое до самого Новгорода. Не останавливайся нигде, там по пути деревни гиблые. Тормознешь – пропадешь. Ладно, всё. Поел, попил, теперь переодевайся, возвращай мои шмотки, и проваливай, недосуг тут мне с тобой.

Я не принял в ущерб сказанное довольно сварливым тоном. Старость склонна к обидам на пустом месте и перемене настроения без каких-либо объективных на то причин. Поэтому я быстро сбросил с себя чужую одежду, подивился немного отсутствию шрама на месте входного отверстия пули (хотя подсознательно ожидал чего-то подобного, на то оно и чудо), облачился в свой «лиственный лес» и вышел из избы.

Мотоцикл мой стоял практически там же, где я его и оставил под дырявым навесом. Разве что, может, чуть левее. И чище, чем был. Ни грязищи, налипшей на колесах и крыльях, ни моей крови на педали тормоза и выхлопной трубе. Если это входит в оплату, то большое дедушке спасибо. Еще бы бензина где раздобыть по пути, вообще все было б волшебно.

В общем, сел я на свой байк, завел его и поехал куда было сказано. То есть, на запад по узкой тропке, на которой едва помещались широкие колеса моего мотоцикла. Однако отъехав всего ничего, не удержался и глянул в зеркало заднего вида… И не увидел ничего. Удивившись, притормозил, вгляделся… Бесполезно. В треснувшем зеркале лишь клубился туман, которого минуту назад не было и в помине.

Очень захотелось оглянуться, но я пересилил себя. И дед говорил, что не нужно этого делать, и вообще любой сталкер знает – плохая это примета. Так что я просто аккуратно прибавил газ – хоть тропинка и ровной казалась, но лучше не рисковать.

Кстати, справа и слева от нее насколько хватало глаз расстилалось самое натуральное болото, с кочками, зарослями камышей и невеселыми признаками «живой» топи. По пути мне попались:

– прогнивший насквозь остов «Спайдера», задравшего облезлый манипулятор к хмурому небу Зоны,

– скелет то ли человека, то ли ворма, обнявший ржавый винтовочный ствол,

– полузатопленный череп жука-медведя, из глазницы которого настороженно выглядывала двухголовая змея,

– и вполне себе прилично сохранившаяся водокачка, торчащая из болота, словно назидательно поднятый кверху палец кирпичного великана. Странное явление, абсолютно не вписывающееся в ландшафт – что, впрочем, характерно для любой Зоны любого из миров.

Впрочем, особо разглядывать местные достопримечательности у меня желания не было. Зазеваешься, съедешь с тропы пусть даже совсем чуть-чуть, и сам станешь достопримечательностью, навеки захваченной жадным болотом. Которое, кстати, было не настолько бескрайним, как могло показаться с первого взгляда.

Километров через пять болотистая почва сменилась серой травой Зоны, что обычно покрывает твердую землю, а не гигантскую природную ловушку. И почти сразу невдалеке я увидел несколько черных труб, уныло торчащих на фоне серого неба.

Понятно. Сгоревшая деревня. Или сожженная. Первое могло произойти от естественных причин. Второе – только с чужой помощью.

Я от природы человек нелюбопытный, тем более, не любящий копаться на пепелищах с целью узнать, кто это тут так от души постарался. Во-первых, и так понятно, что оно свежее, вон еще дымок курится над черными останками деревянных домов. Во-вторых, запах горелого мяса ни с чем не спутаешь. Значит, жгли село вместе с жителями. Вполне достаточно информации для того, чтобы объехать пепелище по дуге, дабы не тревожить зыбкий покой недавно усопших. И так ясно, что живых на месте пожара не осталось, значит, и делать там нечего.

Впрочем, особо широкой дуги не вышло бы по-любому. Подъехав ближе, я увидел широкую полосу относительно неплохо сохранившегося асфальта, проходящую прямо через центр пепелища. И объехать мертвую землю, пропахшую дымом и смертью, не получится. Справа от шоссе вновь начиналась полоса болотистой местности, а справа земля вся была словно перекопана экскаватором – пласты глины вперемешку с дерном и кусками изломанной древесины. Даже представить сложно, кто или что так могло поиздеваться над почвой. Ладно. Получается, дорога одна – напрямки через сгоревшую деревню.

По идее, ничего страшного. Ну пепелище, впервой ли такое видеть? Все, что было тут живого, стало жирной сажей, которую ветер брезгливо шевелит на обочине. Подумаешь, большое дело на скорости меж черных печей промчаться?

Но сталкерская чуйка подсказывала мне, что не все так просто. Что обманчива тишина, что не случайно не кружатся над этим местом вороны, и ни один любитель падали не прибежал на запах паленого мяса…

Но выбора у меня не было. Дорога на запад, лежащая прямо передо мной, – либо повернуть обратно в Питер. Там, конечно, мне обрадуются, после чего наверняка спросят о том, почему вернулся. Ну, я и отвечу, мол, через сгоревшую деревню проехать испугался, в которой никого живых не осталось…

М-да, смешно. Тем более, что возвращаться я не собираюсь. У меня там, на западе, важное дело есть – взглянуть в глаза девушке Маше, которую я так долго звал «Сорок Пятой», не догадываясь, кто она на самом деле. Может, потому и не ладилось у нас, что она знала, но не говорила, а я не знал, и знать не хотел. Она стеснялась сказать, что после пережитого поменяла внешность полностью, надеялась, что я догадаюсь. А я – что я? Я как все мужики. Чурбан бесчувственный, и вдобавок – с ментальным блоком в башке. Который мне Оператор снял в красном Поле Смерти, после чего я разрешил себе догадаться[2]…

Я не чувствовал в себе вины за то, что ушел, когда услышал, как она поет нашу песню другому. Тому, другому, эта песня тогда была нужнее чем мне, как путеводная нить Ариадны, по которой он мог найти путь из мира смерти обратно, в мир живых. Но сейчас, когда я всё вспомнил, мне нужно было еще раз увидеть ее глаза цвета единственного в мире артефакта. Нужно – и всё тут, хоть убейся. Зачем? Не знаю… Зачем мужики снова и снова наступают на одни и те же грабли, надеясь, что не получат при этом еще один сокрушительный удар в душу? Или по душе, не знаю, как сказать правильно… А, может, это своего рода мазохизм – идти навстречу губительному чувству, заведомо зная, что будет плохо и больно?

Впрочем, это свойственно нашему брату. Мы и на войну так ходим, как в омут головой, понимая, что могут и ранить, и убить, и калекой на всю жизнь можно остаться, что хуже смерти в разы. Но идем, наступаем на старые грабли и смертоносные мины, стискиваем зубы, и идем снова, начиненные осколками разбитых чувств, с разорванными в лоскуты сердцами и душами, идем все равно. Потому что не можем иначе. Потому что мы – мужики, и этим все сказано…

Удивительно, как прямо в моей ладони ручка газа не рассыпалась, так сильно я ее сжал, аж пальцы заныли. Ну да, для того, чтобы совершить безумный поступок, иногда надо себя накрутить, в чем я сейчас преуспел значительно. Сталкерская чуйка внутри меня выдавала уверенный красный сигнал, но когда нет вариантов, порой приходится идти против нее… Интересно, много бывалых сталкеров выжило после того, как наплевали на свое тренированное предчувствие беды?