Бабушки – не то, чем они кажутся

Наша бывалая Глафира Семеновна несколько минут побродила по салону, тактично и не очень, расталкивая повисших на поручнях, пока кто-то из старых работяг не пристыдил молодого парня в наушниках: «Уступи, рожа наглая!» Что примечательно, сам работяга даже и не думал поднять свою задницу. Есть такой хитровыдуманый типаж человека. Не уверен, есть ли необходимый термин в социологии, потому будем называть его просто мудаком.

Бабушка села. Бабушка улыбнулась на сонного паренька. Вот и первая доза задавленной агрессии. Она взирала на него с навязчивой пристальностью, отчего уши его покраснели, а взгляд не знал, куда деться. Ну, нет, ребятушки. Это как-то хило. Так думалось ей. Глафира Семеновна не растерялась, и показала парню свой синюшный слюнявый язык. Эту дразнилку она выучила в старой доброй советской школе, будучи примерным пионером. Пионерам было не положено ругаться матом, потому исхитрялись как могли. Но это отлично сработало и сейчас. Вместе с ушами, у паренька начали багроветь и щеки. Он уже был готов сорваться с этой наглости, наорать что-то вроде: «Да ты совсем страх потеряла, карга старая!» Но в этот момент она сделала то, чего он совсем не ожидал, и в один миг вся злость куда-то улетучилась. Она чуть слышно чавкнула ему в лицо, будто котлету скушала.

– *Чавк*

Нет, парню не стало легче. Просто он вдруг устал. Сразу же. Стоя на одном месте. Он слишком устал для внезапного всплеска агрессии в общественном транспорте. Сейчас он на старуху накричит, кто-то из пассажиров за нее впишется, ругайся еще и с ними, морды бей. Кому это надо? Зачем? Лучше отвернуться в окно, спокойно мечтать о стаканчике кофе из вендинга на первом этаже. Ноги ватные, веки – тяжелые. Наверное, нужно больше спать. А старуха? Что старуха? Ей недолго еще осталось по земле бултыхаться, вот ее наказание.

Глафира Семеновна сидела довольная-предовольная. Даже румянец на щеках появился. Но всё-таки, чего-то не хватало. Она начала ёрзать на кресле, якобы, поправляя платье на сморщенных бедрах. На самом же деле, ее привлекла пухленькая гражданка с соседнего сидения, и старушка не могла упустить возможность невзначай потыкать в нее острым локтем. Пышная девушка долго терпела, но потом всё же вперила свой испепеляющий взгляд в старушку, видимо ожидая увидеть в глазах привычный страх, перед ее крупной персоной. Она не ведала, что творила, это уж точно. В ответ на визуальное испепеление, она получила истинно буддистское выражение лица Глафиры Семеновны. Глаза ее были влажными, полными умиротворения, вперемешку с безмолвным вызовом: «Ну, что ты мне сделаешь, профурсень толстая? А? Что? Ну! Ну! Давай же, смелее!» Вот, что рычалось в голове у старушки, и взгляд ее крайне точно передавал этот посыл.

– Остановка – Станция метро Лесная.

– О, это моя. Позвольте, милочка – сказала Глафира, только начинавшей открывать, рот пухлой гражданке, и тут же, с притворным кряхтением, стала пробираться к выходу, стараясь отдавить как можно больше ног.

У пухлой гражданки случился ступор. Слюна только-только начала собираться, желчь только-только подступила к горлу, и уже была готова изрыгнуться отменнейшими ругательствами, что передавались в ее роду из поколения в поколение, от матери к дочери… из поликлиники в поликлинику. И, на тебе! Карга лишила единственной отдушины.

«Как же могилой пахнет», – подумала гражданка, отстраняя лицо от скатавшейся кофточки, что проплывало мимо.

– Эй, аккуратней, ну! – крикнул мужчина, уже у входа. Старушка, будто случайно, но с таким усилием наступила ему прямо на кончик новых лакированных туфель. Глафира ничего не ответила. Просто спустилась по ступеням, с довольной ухмылочкой и розовым румянцем на щеках. Как только ноги ее коснулись земли, она танцевальным движением обернулась в еще открытые двери.

– *Чавк* – щелкнула она, посмотрев на кричавшего ей мужчину у входа. Колени его слегка подкосились, но он удержал равновесие.

– *Чавк-чавк* – щелкнула она вглубь салона, в сторону пухлой гражданки, что вмиг закатила глаза и покрылась крупной жирной испариной.

– С вами все хорошо? Может… – сказал мужчина с соседнего от гражданки кресла, но продолжения Глафира не услышала, ведь троллейбус закрыл свои двери, и двинулся в сторону новых шведских кварталов.

«А сегодня очень даже неплохо», – подумалось старушке, пока она порхала в сторону метро. Походка стала неизъяснимо легкой и воздушной, как в студенческие годы, когда цветущая акация шептала о ее красоте, всем проходящим мимо мужчинам.

В вестибюле было прохладно и пахло свежим ремонтом, что крайне раздосадовало Глафиру Семеновну. При ее роде деятельности, именно привычный советскому человеку мрак, сырость и облупившаяся штукатурка, – необходимая атмосфера. Это как для хирурга чистая операционная. Но, «бодрость духа, если че, это наш диагноз», а раздражать недоносков – это призвание милой нашему сердцу пенсионерки. Для начала, она заняла очередь к автомату для пополнения БСК. В очередях, причем при любых дизайнерских решениях по интерьеру, жизнь ощущается утекающей, как пот в подмышки, а тут еще старушечьи ножки впереди еле двигаются. Стратегия психологического изнурения, проверенная годами. Нет, поймите верно. Всяческие проявления старости – это обыденность. Все такими будем. Да и люди в Ленинграде понимающие и снобистски терпеливые, но не будем забывать, что сейчас мы имеем дело с профессионалом.

Сначала она ткнула в экран, и переключила язык на немецкий. И тут, началось внимательнейшее чтение, которое без очков, конечно же, не осуществить. 20-й шрифт на экране – это очень мелко. Она эти очки искала-искала, пыхтела и вспоминала боженьку. Затем всё же нашла. Насколько это было возможно медленно, она протерла очки носовым платком, и уместила их на переносицу. Уж как старушка этот немецкий читала и читала, изучала и разглядывала… о-о-о… это искусство. Очередь за ее спиной начала ломаться под издевательским психологическим давлением. Кому нужно на работу, кому – на учебу, а тут – бабушка решила вспомнить детство, думая, что 5 слов выученных в возрасте шести лет, дают ей уровень языка intermediate.

Первым сломался мужчина с кожаным кейсом, в рубашке с затершимся воротом. Сначала он начал громко вздыхать, так что слышно было даже в конце очереди. Бабушка сделала свой ход незамедлительно, как бывалый шахматный гроссмейстер. Язык на табло терминала стал итальянским. Она стояла и смотрела на табло терминала, сама удивляясь своей изобретательности.

– Может вам помочь? – максимально сдержанным тоном произнес мужской голос у ее правого уха.

– Себе помоги, – отрезала Глафира Семеновна, с такой выверенной интонацией, которой не хватает выпускникам Щукинского училища. – Ишь, выискался, рыцарь. Мальчик, я сама знаю как мне, и что делать. Учить он меня вздумал. Да я целину поднимала, пока ты пешком под стол ходил…

Далее шел монолог на тему сельскохозяйственных прорывов СССР, с элементами соцреализма и пролетарского БДСМ. Про энтузиастов, которым не нужны были школы да институты, ведь они проходили суровую школу жизни. Про то, как она научилась чинить трактора (что, конечно же, было мастерской фикцией), и что уж с такой примитивной техникой как терминал оплаты, она справится без сопливых. Тут решительная студентка решила воспользоваться тем, что старушка отвлеклась, и уже пополнить свою карточку. Ошибка новичка налицо.

– Куда прешься, сопля!? – получила она резкий ответ. – Я тебе что, мебель? В очередь становись!

– Но вы…

– Что я?! Ты за собой смотри, а не за мной! Учить они меня вздумали, ишь какие!

– Но я…

– Молчать!

На последнем слове Глафира Семеновна решительно отвернулась к терминалу, и положила вместо проездного свое пенсионное удостоверение. Это был штрих ювелира. Это была грация и простота настоящего искусства. Любые надежды очереди начать двигаться вперед были стерты в порошок, а пристыженный мальчик, с кожаным портфельчиком, сорока лет отроду, от абсурдности происходящего чуть не сошел с ума. Это подтверждалось широко раскрывшимися глазами, и неосознанно отвисшим подбородком. Все действия старушки были максимально ме-е-едленны, с театральными вставками «да что ж это?», «да как это?», «у-у-у, антихристово семя». От безысходности, люди начали перемещаться в еще более длинную очередь, что сформировалась в кассу. Второй терминал, по стечению обстоятельств, не работал. И тут, Глафира Семеновна сделала то, чего уж точно никто не ожидал. Ничего не пополнив, старушка просто вытащила пенсионный, и прошла вдоль строя вымотанных ее спектаклем граждан, ехидно улыбаясь. В конце своего триумфального шествия она сделала свой коронный *чавк* ровно 11 раз, поочередно смотря в затылки каждому в очереди. Последний *чавк* отлетел эхом от стен, сделал пируэт у каменного потолка, и будто упал на голову сорокалетнего мальчика с кожаным портфельчиком, отчего ноги его подкосились, и он рухнул на холодный и грязный пол. Он просто упал и начал биться в эпилептическом припадке, брызгая белой пеной изо рта.

– *Чавк*

– А-а-а, врача срочно! У него приступ! Срочно врача! Тут есть врач? – раздался женский голос.

– Да чего ты орешь? Не дай ему голову запрокинуть, а то язык проглотит! В скорую звоните!

– Уже вызвали! Скоро будут!

– Ну-ну. В прошлый раз час добирались.

По правде сказать, скорая в этот раз смогла оправдать свое название. Долго врачи искали причину, вызвавшую приступ у абсолютно здорового человека, да только не смогли, со всем своим багажом знаний и многолетним опытом. Не учат в медах, что причина внезапной хвори может уехать на эскалаторе с довольной улыбочкой.

В городской суете день пролетает незаметно. С виду худенькая и сухая бабушка, что выходила сегодня из парадного на Гражданском проспекте уже не была похожа на саму себя. Взгляд, что плавал во влаге, как в трясине, стал выразителен и светел. Руки перестали напоминать жерди из клеток в зоомагазинах, налились здоровьем, силой и полнотой. Живот разбух, раздулся, как на дрожжах. И эта улыбка…

Глафира Семеновна стала постоянно улыбаться, причем искренне, а не наигранным утренним оскалом. Она переходила из вагона в вагон, от станции к станции. Чавкала направо, чавкала налево. Кому просили врача, кто начинал задыхаться. Кто поздоровее, просто мечтали о чашке кофе и слегка качались на онемевших коленях. Бабушка втискивалась в переполненный вагон в самый последний момент, когда двери уже «вот-вот», будто кошка, сквозь старые подвальные решетки. Старая скрипучая кошка, сквозь старые скрипучие решетки. В вагоны, что в её юности были супер-современны и считались безумно комфортными для перевозки строителей коммунизма. А сегодня, день был душным, вагоны – ветхими, потными и влажными. Работать. Надо работать.

И вот он, долгожданный последний вагон запланированного маршрута. Через дверной проем подземной кареты вползает, подобно пьяной актрисе из-за кулис новогоднего спектакля, она – Глафира Семеновна Вознесенская. Звезда на небосклоне разбитых надежд и всеобщего отчаяния. Графиня косых коленей, и внезапного приступа тошноты.

Но что с ней случилось? Её совсем не узнать. Может прическа? Может искра Христова? Да нет, всё гораздо прозаичней. В ней лишних килограмм пятьдесят. Она шла по вагону, грузно, с неимоверным усилием переставляя ноги. В хорошенько раздобревшем с утра животе плескалась жидкость, и этот плеск доносился до каждого уха в радиусе трех метров. «Я – водяной, я водяной. Никто не водится со мной…» Эта песенка из советского мультфильма неосознанно отдавалась в ее голове, да так, что она чуть не запела. Вместо этого, бабушка остановилась, подхихикнула, и продолжила движение.

Нет времени развлекаться. Глафира Семеновна наметила свою последнюю жертву, как только зашла в вагон. Вид этой школьницы сразу определил ее положение в пищевой цепочке, как плавучую амебу без каких-либо целей, и уж тем более мозгов. А амебы, по мнению нашей пенсионерки, должны плавать. И они плавают. Они все там плавают.

Старушка встала рядом с сидящей девочкой, и вцепилась в поручень. Школьница не отрывала глаз от своего мобильного, свайпая и свайпая большим пальцем. Девочка, как девочка, и что Глафира Семеновна в ней подметила? Джинсики подкатаны, волосы – синие, взгляд – неосмысленный и безразличный. Ничего особенного. Пенсионерка психологически давила, пристально всматриваясь неодобрительным взором – ноль эмоций. В ход пошла тяжелая артиллерия.

Сжав губки, как для свиста (свистеть она так и научилась, да и зубов своих почти нет), старушка стала делать целенаправленные выдохи на школьницу. Запах малочисленных, но грязных и больных зубов, вперемешку с булькающим содержимым нутра дал необходимый результат. Девочка взглянула наверх, чуть сморщившись, на нависающую над ней гору. Забитая носоглотка создавала нужное музыкальное сопровождение всему шоу. Школьница, не раздумывая, уступила место. Пусть, рядом было несколько свободных мест, но лучше уж пересесть самой, чем терпеть это неизъяснимое зловоние гнилого супа и смерти. Но бабушка и не думала садиться. Сначала она просто перевела свой взгляд на пересевшую девочку, затем медленно обернула к ней всю голову. Пару минут школьница пыталась не обращать внимания на полоумную. Пыталась закрыть глаза, отвлечься на музыку в наушниках. Нет. Этот взгляд сверлит даже сквозь веки. Пыталась почитать рекламу о самых недорогих апартаментах из разряда «лухари вилаж», конечно же, всего в ста километрах от городской черты. Сверлит. Да-да-да, всего четыре часа в обгаженных пригородных электричках, с пересадкой на маршрутку с Урулбеком, и вы счастливы. Сказка! Чудо чудесное… нет… не помогает… сверлит.

– Я могу вам чем-нибудь помочь? – не выдержала школьница, и всё-таки обратилась к старушке.

Молчание.

– Может вам скорую вызвать? С вами все в порядке?

Молчание.

Девочка решила выйти на ближайшей станции, ибо происходило что-то не очень приятное. Благо, до дома от Выборгской было минут двадцать пешком. Как только двери открылись, она вышла из вагона, заставляя себя не оглядываться. Поезд с противоположной стороны платформы тоже только что прибыл, и из вагонов на станцию вывалилось несколько человек. Не сказать, что многолюдно, но некое спокойствие пришло. Жителю мегаполиса всегда становится комфортней и спокойней в людском массиве, в потоке. Он перестает чувствовать себя таким маленьким, в сравнении с каменными истуканами домов, что наваливаются на тебя всем своим объемом и значимостью. Людям из мегаполиса всегда будет не по себе, окажись они вдали от городского шума и неоновых витрин надолго. Они не переносят звука своего дыхания, которое не будет отражаться от шагов прохожих на оживленном проспекте. Эти звуки всегда возвращаются густым шматом энергии, и бьют куда-то в область солнечного сплетения. Долбаный вампиризм. Долбаные зайчики-энерджайзеры на биологической подпитке. Стук-стук в барабанные перепонки, стук-стук, стук-стук! И дыхание… дыхание. Без людского трафика, дыхание – это просто движение воздуха, но без ощущения близости. Без того чувства, что когда-нибудь мы будем все, как одно. Как в начале времен. Будем также летать под землей, снуя от станции к станции, с единственной целью – быть в движении. Мы – это вереница огней, что загораются от дальнего света поездов в метро. И этот свет загорелся сейчас. На секунду. В той школьнице на станции, что была так рада не остаться с маньячной старухой наедине. Она поднималась по эскалатору, сотни раз проклиная себя за симуляцию болезни в кабинете школьной медсестры.

И вот, еще одна вспышка. Доля секунды. Дрожь по телу и слабость в коленях. К горлу подступило что-то горькое.

– *Чавк* – раздалось откуда-то с нижних ступеней эскалатора.

На станции, уже наверху, засуетились бравые охранники. Вызвали скорую, которая на этот раз не факт, что приедет быстро. Оттого начальница станции содрогнулась в коленях, судорожно вспоминая, куда же запрятали их местную аптечку. А еще, в голову ей навязчиво лезли эфиры с Малышевой, но как всегда не те, что нужно. В голове шел видеоряд, с танцующей красной маткой, и слова ведущей, о том, что детки – это счастье, а менструация – это прекрасно. Подобные мысли проблему не решали. Девочка лежала, погоны мысленно облетали, словно сакура по осени. Кошмар.

А вот цветущая Глафира Семеновна Возесенская, 19… (не удобно даже сказать какого) года рождения, уроженка города-героя Ленинграда, уже заняла место в троллейбусе, по направлению к Северному проспекту.

Дверь квартиры слегка щелкнула, а потом стремительно подалась вперед, освещая подъездным сиянием темную прихожую. Эти некогда белые обои приняли в себя душные запахи метрополитена и грязное дыхание своей хозяйки. Комнатная собачка виляла хвостом и подпрыгивала на месте, пока кошка Муська равнодушно поглядывала на разувающуюся старушку. Движения ее были медленны и неказисты, но не лишены решимости к действию. Не в первый раз. Надо только сделать все правильно, и не забыть убрать молоток из кладовой. Все будет хорошо.

И вот, кухня зашипела и зашкворчала в полный голос, наполнившись звуками брызжущего из сковороды масла и Хворостовского, исполняющего старый романс «Я встретил вас, и все былое…», так там пелось. Певец пытался максимально походить на Шаляпинский оригинал начала прошлого века. Порфирий Иванович Воскресенский очень любил Шаляпина. Много лет назад он рассказывал молодой жене, как отец водил его послушать народное достояние. И Проша, будучи обычным деревенским мальчишкой, сидел с открытым ртом в абсолютном бессилии оторваться. Именно из-за того огня, который Шаляпин смог зажечь в мальчике, он и выжил в гражданской, а потом и на фронте. Всю свою жизнь оставаясь беспартийным, он прекрасно жил в насквозь пролетарской стране, и даже умудрился найти себе место преподавателя в ВУЗе. Он пережил многих именитых вождей, а на склоне своих лет, смог растопить сердце юной студентки, что слушала его лекции об этике и эстетике в социалистическом обществе. Слушала она их с таким же открытым ртом, как он в свое время Шаляпина. Она непременно вздыхала каждый раз, как вспомнит себя в этом ситцевом платье в белый горошек, стройную себя, молодую себя… И он, такой статный и мужественный, с сединой на висках и атлетическим складом. Как он укрывал ее от дождя своим бежевым пиджаком, пахнущим еще фронтовой гарью и одеколоном «Шипр». Но сказки не длятся вечно. Случились тучи и гроза. Он вышел в ближайший продмаг за папиросами, пока пыльные вихри гнули деревья, и рвали листву с дворовых берез. Глафира видела своего мужа сквозь вот это кухонное окно, под которым она хранит свои особые закатки. Она готовила его любимые оладьи, чайник рвался к последнему свистку. Но вот, нелепая вспышка. Небесный вдох. Яркая кривая стрела разрезала небо, и с треском рванула к земле, упав в метре от ее супруга. Она вскрикнула, потеряла дар речи и памяти. Просто встала, как вкопанная, выронив из рук замусоленное вафельное полотенце. В этом оцепенении она простояла несколько минут, пока не услышала привычный щелчок входной двери.

– Проша! Проша! Живой! – она ринулась в прихожую, и повисла а его шее. А Порфирий Иванович, вроде и не понял, чем вызвано такое беспокойство.

– Чего разгонашилась-то? Есть хочу. Скоро там у тебя?

– Да, готово уже, – Глафира улыбалась сквозь слезы, утирая их рукавом домашнего халатика.

– Ну, так накрывай. Давай бегом, как зверь голодный, говорю же. А я пока вешалку в прихожей приколочу. А то, сколько можно на этот гвоздь гнутый всё вешать?

Глафира Семеновна, в своем домашнем халатике, чуть перепачканном мукой, вспорхнула в кухню, пока Порфирий полез за скрипучую дверь кладовой. Она была вне себя от счастья. Все обошлось. Все хорошо. Целехонек, думала она.

Этот случай дал девушке понять, и понять уже окончательно и бесповоротно, насколько этот мужчина дорог ей, и чем ей грозит его потеря. Если его не станет, придет этот бесконечный ступор, вперемешку с ненавистью и замешательством. Если его не будет – это уже навсегда. Она дала себе немое обещание уберечь его любым способом, что бы ни случилось. За этими мыслями, она сама не заметила, как накрыла на стол. Разложила оладьи по тарелкам, налила чаю.

– Порфирий Иванович, вам сахару как всегда? – крикнула она из кухни.

В ответ было молчание.

– Порфирий Иванович, а-у! Сахару сколько, говорю?! – она крикнула громче, но ответа так и не последовало. И тут, до нее медленно начало доходить, что ничего он в прихожей не вешал, ведь стука не было. Точно, не было.

– Проша!

Глафира Семеновна Воскресенская обнаружила своего мужа в дождливый октябрь 1966-го, лежащего в своем мокром пальто, в их тесной кладовой. Ни слезинки… ни единого всхлипа не вырвалось тогда из нее. Только ровное холодное дыхание и стекло в глазах, будто у выброшенной куклы. В голове не было мыслей. Она взяла, и вышла.

В домашних тапочках и халате спустилась по лестнице, толкнула дверь. Прошла по тропинке до остановки, и села в первый подъехавший троллейбус. Когда кондуктор не получил ответ по поводу оплаты проезда, в салоне зазвучал зычный глас пролетариата, в лице того же самого кондуктора: «Бесстыжая! Ишь, какая выискалась, дармоедка! Все платят, а ты не будешь! Проваливай! Слазь, давай! Наглость какая, зайцем решила кататься!» После этих слов, к Глафире вернулось чувство, но пока только одно. Она поняла, что очень голодна, и непроизвольно чавкнула.

Бывают такие состояния, когда ты не понимаешь, чего от тебя хотят, и почему ты едешь в троллейбусе в халате… куда?.. а главное – зачем? Психиатры называют их аффектами, и дают им одни негативные характеристики. Однако, эти состояния являются порой самыми продуктивными, с точки зрения самопознания. Ты полностью отрезан от реальности, твой разум чист, и может дать себе свободу воли, которую отнимает общество, винтиком в котором приходится быть. Ты – гайка, вылетевшая из фюзеляжа Боинга на огромной высоте, и пока притяжение не сделало свое дело и не впилило тебя в грязную землю, у тебя есть время сделать пару кульбитов так, как тебе действительно хочется. Глафира находилась именно в этом состоянии. Но в тот самый миг, как прозвучал громкий *чавк*, голод немного поуспокоился, да и кондуктор прекратил кричать. Он просто взялся за голову, и, видимо от качки, немного покосился в ногах, и присел на ближайшее свободное место.

– Проша! – вскрикнула Глафира, и вылетела в открывшиеся двери троллейбуса.

Она бежала прямо через лужи, омываемая мерзким дождем и слякотными взглядами недоумевающих прохожих. К моменту ее появления в их квартире, она, уже насквозь мокрая и грязная, простучала себе все зубы, и стала отличным претендентом на получение кареты скорой помощи и пневмонии. Но это не было столь важно, как и отсутствие левого тапочка. Это был не сон, не сказка про Золушку, где все будет замечательно. Порфирий Иванович лежал на прежнем месте, обняв ящик с инструментами. Осознание потери пришло.

Все, чего ей хотелось, это поцеловать любимого в последний раз. Девушка шагнула вперед, наклонилась, с трудом перевернула мужа на спину, уложив его голову к себе на колено. И тут слезы забили из глаз с небывалой силой. Она кричала, била его по щекам, но не получала никакого отклика.

– Очнись же! Очнись, ублюдок старый! Очнись! Ну, как я без тебя!?

Она рыдала, уткнувшись в его шею, кричала ему в ухо, погрузившись с головой в запах гари и Шипра. Муж ее ушел. Ушел навсегда. Глафира только коснулась своими губами его губ, отправляя его в светлый путь, и тут же почувствовала, как что-то горькое рвется у нее из груди, прорывая пищевод, поднимается к горлу и вырывается наружу. В ту же секунду, Порфирий Иванович со звериным криком вскочил на ноги. В руке он держал молоток, которым он размахивал во все стороны. Складывалось впечатление, что он ничего перед собой не видит, и не понимает, что с ним происходит. Глафира молчала, а ее мычащий и рычащий супруг Проша продвигался от прихожей в сторону кухни. Секунд через двадцать она услышала удар молотком в стену, а затем звук глухого падения. Той ночью она не могла уснуть, но эти часы не прошли даром. Она поняла, что ей делать, и как не нарушить данное самой себе слово.

И вот, сорок пять лет спустя, она также накрывает на стол, но надевает уже парадное платье. Разливает по кружкам индийский чай «со слонами», как любит ее Проша. Проведя свой ежедневный ритуал в кладовой, она заметно постройнела, и будто выглядеть стала моложе лет на десять, хотя, что тебе семьдесят, что восемьдесят – отличить трудно. С годами она поняла, что время и качество возвращения в себя ее суженого, напрямую зависит от количества горькой жижи, а сегодня у нее был отличный «улов». В эру отстраненности и социальных сетей выводить людей из себя стало куда проще, и ненависть брызжет из людей куда мощней. Вот и Порфирий Иванович явился к ужину уже минут через десять. Сел на свое любимое место у холодильника, и налил чайку.

– Глаша, у нас чего, сахар закончился, ёж твою мать?! До которого часа продмаг?

– Есть сахар, милый, есть, – она пододвинула к нему сахарницу с рафинадом. В одно из прошлых пробуждений она разбил прошлую молотком. Эту пока не узнавал. – Ты кушай, давай. Остынет.