Несвятое семейство

У них ведь с Димкой до сих пор даже не семья, а, как в протоколах полицейских пишут, «сожительство». Но если она для Полуянова – всего лишь отдушина и тихая гавань, то журналист для нее – все.

«На тренинг, что ли, какой-нибудь психологический пойти, – иногда думала Надя, – самооценку собственную повысить?»

Но сил и времени еще и на это, конечно, не находилось.

Оставалось лишь сравнивать себя с иными посетительницами читального зала – и тихонечко радоваться.

Библиотека ведь – всем известно! – любимое место для всевозможных чудаков. Только в Надин зал постоянно ходили несколько старых дев в хлопковых колготках, три наркоманки, две истерички, пяток откровенных толстух, и не счесть – просто уродин. В сравнении с ними она – просто звезда!

Хотя Полуянов – он частенько заглядывал в историко-архивную библиотеку за вкуснейшими пирожками в буфете и редкими книгами, которые по блату доставались ему без очереди, – почему-то обожал убогеньких посетительниц Надиного зала очаровывать. Причем чем страшнее экземпляр, тем больше соловьем разливался.

Дамы (в большинстве своем кандидаты наук, читатели без ученой степени в привилегированные залы допускались только по особому ходатайству) Полуянова тоже обожали. Несли ему в подарок собственные монографии с дарственными надписями (журналист всегда горячо благодарил). Топорно кокетничали, просили его подписать газету с очередной бомбой-статьей (вот Димка важничал!).

А Надя хмурилась.

– Что ты сердишься? Мужчинам для здоровья надо, чтобы им поклонялись. Кто угодно! – однажды сказала Наде Ирина Андреевна.

Ирина Андреевна тоже являлась читательницей зала Всемирной истории. Но вот уж кого «библиотечной дамой» не назовешь! Пусть ей за сорок, не красотка, мать-одиночка и одевается неброско. Зато энергии, оптимизма, жизненной мудрости – на пятерых хватит! Митрофанова с ней, можно сказать, дружила. Удивительным образом Ирина Андреевна умела выслушать, дать совет, рассмешить-подбодрить, если настроение плохое. Хотя являлась доктором философских наук, званием своим высоким не кичилась, заумных словечек вроде «генезис» или «экстраполяция» не употребляла. И не скрывала от Митрофановой, что служба в университете – для нее скорее хобби. А живет на то, что пишет курсовые работы, дипломы, диссертации. Для богатых людей, на заказ.

Надя, когда узнала, слегка опешила. Пробормотала:

– Как-то это… не слишком честно, по-моему.

– А, нормально! – беспечно отмахнулась Ирина Андреевна. – У кого нет времени по хозяйству возиться – берет домработницу, кто боится за рулем ездить – шофера. Диссертацию написать – точно такая же услуга. Я ее оказываю – и получаю вознаграждение, все справедливо.

Сунула Наде пачку читательских требований, в этот раз – на литературу по музыковедению. Шепнула заговорщицки:

– Видела бы ты заказчика! Мальчик, двадцать пять лет, способности заурядные, снобизма – через край. Зато папа – нефтяник, президент управляющей компании. Скрипку Страдивари, можешь себе представить, сыну купил! И ученым званием решил обеспечить.

– Неужели вам не обидно? – вздохнула Митрофанова.

– Мне куда обидней, когда я свою зарплату несерьезную в университете получаю, – заверила Ирина Андреевна.

«Я бы от такой работы с ума сошла!» – мелькнуло у Нади.

А Ирина Андреевна – ничего, увлеченно шелестит страницами, с довольным видом кивает, когда удается мысль по теме найти и выписать.

Надя бы совсем поверила, что не смущает читательницу ее положение научной служанки, если бы не случай.

В тот день, когда говорили о диссертации для музыканта, у нее заболела помощница, и Митрофановой пришлось – несмотря на статус начальницы зала – самой сбрасывать (то есть возвращать в хранилище) вчерашние книги читателей.

И вдруг из талмуда, который читала тогда Ирина Андреевна, вывалился листок. Обычный, тетрадный, в клеточку. Читатели частенько забывали что-то в книгах. Митрофанова специально не искала, но коли находила – всегда откладывала. И потом отдавала, даже не читая. Сейчас тоже собиралась отложить бумажку в ящик стола. Но взглянула совершенно случайно и опешила. На листочке значилось единственное слово:

– НЕНАВИЖУ!!!

Почерк точно принадлежал Ирине Андреевне. Ее аккуратную вязь ни с чем не спутаешь.

Митрофанова вздохнула, понимающе улыбнулась. Лукавит, оказывается, читательница! Не слишком ей легко дается быть ученой на побегушках. Что ж! Не самый плохой способ выбрала – сбросить напряжение, снять стресс.

Пусть работу свою ненавидит, зато приезжает в библиотеку на машине. И съездить за границу может себе позволить.

* * *

– Сегодня в десять будь дома, – велел с утра отец.

– Зачем еще? – скривился Юрик Гречишников.

– Будут гости. Сыграешь им что-нибудь. Аккомпаниатора с собой привези. Я заплачу.

– Пап, слушай! Ну, надоело! – заворчал сын. – Что я тебе – обезьяна ученая?

Но папаню не прошибешь, только хмыкнул:

– Обезьяны в ночных клубах кокс нюхают. А ты у меня, наоборот – гордость. Подающий надежды музыкант.

Юрик вздохнул. Спасибо, конечно, отцу, что верит в него. Что помогает – устраивает приглашения на настоящие концерты, оплачивает лучших педагогов, купил хороший инструмент, выделил в доме специальную комнату для репетиций – с шикарной акустикой. Но много и неприятного от родителя исходило. То решает папочка, что сын обязательно должен диссертацию защитить. То гостей его развлекай, как сегодня.

Но спорить с магнатом Гречишниковым не решался никто. И уж тем более – его собственный сын.

– «Времена года» Вивальди сыграю, – покорно кивнул Юрик. – Тебя устроит?

* * *

Полуянова в последнее время стала раздражать родная редакция – безумно.

То они, видишь ли, возьмутся Сталина воспевать, а для него усатый был и оставался тираном и кровавым душегубом. То оппозицию, и без того чахлую, кинутся изводить, а Дима считал, в речах протестующих много разумного имелось. Да и по большому счету пресса, полагал журналист, всегда, по самому своему предназначению, должна противовесом власти быть, а не дуть с ней в одну дуду. Быть той самой щукой, чтобы караси – чиновники разных масштабов – не дремали. И не дело для газетчиков гладить начальству кормящую руку. И тем паче лизать ее.

Это были разногласия, можно сказать, эстетические, как Андрей Донатович Синявский некогда выразился. Однако потихоньку эстетика, сперва незаметно, а затем все более ощутимо Полуянову в его повседневной работе мешать стала. Вот зацепил Дима, к примеру, грустную историю. Потом раскопал, дошел до сути, в настоящую бомбу превратил, и…

События случились в областном центре К*** неподалеку от Москвы, в нечерноземной полосе, и начинались они для наших времен очень даже тривиально: молодой человек на «Лексусе» последней модели сбил на пешеходном переходе женщину сорока восьми лет. Юноша по имени Камынин Святослав, девятнадцати лет от роду, был задержан. Документов на «Лексус», принадлежавший на правах собственности его матери, Камыниной Софье Евгеньевне, равно как и водительского удостоверения, при нем не оказалось. По свидетельству очевидцев и полицейских, оформлявших ДТП, он был сильно пьян. От медицинского освидетельствования юнец отказался, вел себя вызывающе, держался высокомерно, угрожал. Был препровожден в отделение, где пара полицаев во главе с дежурным его слегка успокоили. (Впоследствии они же больше всех и пострадали, да их не жалко, не будут руки распускать – мало ли, что они чесались юнца отоварить!)

Вот кого было действительно жалко, так это сбитую женщину, Державину Юлию Константиновну – она к утру скончалась в больнице. Погибшая оказалась учительницей чуть не с тридцатилетним стажем и человеком, в городе уважаемым. Возникло, практически стихийно, возмущение, в ходе которого небольшой отряд разгневанных горожан выдвинулся в сторону отделения, где находился задержанный Камынин. Они хотели чуть ли не линчевать недоросля, однако к ним вышел начальник отделения и сообщил, что гражданина уже успели доставить в суд. Толпа отправилась в сторону суда. По пути она теряла сторонников, чей энтузиазм угасал, однако приобретала новых – и в итоге у здания суда оказалось уже человек сорок. На крыльцо к ним выпустили козла отпущения – клерка из отдела по связям с общественностью. Тот проблеял, что заседание, решавшее вопрос о содержании гражданина Камынина под стражей, уже состоялось и юнец отпущен до суда. Откуда-то, впрочем, нашлись свидетели того, что не просто отпущен: за молодцем заехала на внедорожнике «Мерседесе» лично его мамаша. А кроме того, мальчика-мажорчика отпустили, даже не взяв подписки о невыезде.

Тогда толпа разделилась, большая часть, по пути обрастая сторонниками, отправилась к дому в центре, где проживали Камынины. Оставшиеся у суда возмущенные попытались разгромить здание – били окна, хватали за грудки клерка, пытались ворваться внутрь. Полицейским на посту охраны пришлось даже стрелять в воздух. А вскорости прибыл ОМОН, разогнал толпу и задержал восьмерых человек, которых впоследствии назовут зачинщиками. Другая группа отряда особого назначения прибыла к фешенебельной новостройке, где кучковались другие разгневанные, и рассеяла их, схватив для острастки еще четверых.

Дима рванул в К*** тут же, как прочитал о событии в Твиттере. Когда он чувствовал запах жареного и привкус творящейся с простыми людьми несправедливости, никто ему был не указ – ни Надя, ни главный редактор. Он работу и семью только в известность поставил, уже с шоссе: еду, мол, по горячей теме, подробности последуют.

В итоге над материалом с самого, почитай, первого дня стал работать единственный из журналистов. Полтора месяца на тему убил. Три раза в К*** мотался. Присутствие в городе корреспондента уважаемой газеты из Москвы хоть немного ретивость местных властей охладило. Они ведь хотели сперва закатать всех двенадцать задержанных по статье за организацию массовых беспорядков. Однако, слава богу, «зачинщики» отделались штрафами – пусть, по нынешним временам, деньги оказались немалыми, да интернет-сообщество бросило клич, скинулось, выручило.

При Полуянове и похороны учительницы Державиной прошли – таких спецкор еще не видывал, если не считать погребения Брежнева или Ельцина. Казалось, полгорода пришло, тысяч пятьдесят, наверное. Полицейских в оцепление со всей области свозили, и даже солдатиков пригнали из соседней части. На кладбище хватало горячих речей, однако от новой вспышки беспорядков убереглись.

Местные СМИ молчали о происходившем, как зарезанные – равно как и крупные московские средства массовой информации. Только на «Дожде» появился репортаж да на «Эхе Москвы» прямые включения. И в «Новой газете» заметочка на восьмушку полосы. Так что у Полуянова на эту тему был полный эксклюзив.

Невольный убийца, Святослав Камынин (которого все его местные друзья кликали Святом), благополучно исчез. Народ до него не добрался. Полиция – тоже. Говорили, он удрал из города – и из страны тоже. (Недаром суд его в то первое утро выпустил и даже подписку о невыезде не взял. Для того и выпустил, был уверен Дима.) Через три дня под давлением общественности суд переменил решение, и Камынина объявили в розыск. Но к тому времени из К*** сгинула и его мать, Софья Евгеньевна.

Дима стал выяснять тайные пружины происходящего, считая их самыми важными в истории. Выяснилось, об этом говорили многие, а местные блоггеры даже предоставили корреспонденту доказательства в виде многочисленных фотографий, что Софья Камынина, мать Свята, женщина видная и одинокая, состоит в интимной связи с неким Эдуардом Николаевичем Серафимкиным. Они даже проживают совместно в обширном доме в предместье города К***. К тому же Серафимкин купил для нее (копии договоров прилагались) две квартиры в центре (в одной из них в одиночестве прописался тот самый сынок Камыниной от первого брака Святослав).

По документам Серафимкин был хозяином скромного ООО «Пост-экс», а на деле являлся богатейшим в области и влиятельнейшим человеком. Передвигался по К*** в бронированном «мерсе» с джипом охраны и с мигалкой, даже в столицу в подобном сопровождении наведывался. Денег, как рассказывали, у него был вагон, потому как выигрывал богатей местного розлива чуть ли не все тендеры, которые объявляли местные власти. Побеждал он на конкурсах по распилу народных денег, разумеется, не самолично, но через подставные структуры, зарегистрированные на многочисленных родственников и верных людей – в том числе на Софью Камынину и ее сынка. Владел, как говорили, половиной города, включая все окрестные бензоколонки, подпольные игорные заведения и проституток. И ничто Эдуарда Николаевича не брало: ни прокуратура, ни налоговая, ни тем более простые полицейские. А все потому, что – злые языки в городе о том не то что шептались – вопили: он, оказывается, в свое время с нынешним губернатором К-ской области Валерой Жижикиным в одном классе учился, а после даже в Советской армии в одной роте служил. Давал ли Серафимкин откаты лично Жижикину? Платил ли ему прямо и непосредственно? На этот вопрос жители города тоже отвечали утвердительно – правда, никакого документального подтверждения данному факту Полуянов, увы, не нашел.

Зато подо всю остальную фактуру у него была подложена мощная доказательная база – не подкопаешься. Фотографии, ксерокопии, огромная папка документов подтверждали едва ли не каждую запятую в его будущей статье. А Дима постепенно стал воспринимать историю едва ли не как персональную вендетту, а Жижикина, Серафимкина и Камыниных – как личных врагов. А все потому, что, после того как первый шок, горячка и одновременно столбняк у местных властей прошли, те поняли, откуда ветер дует, и начали делать все, чтобы дезавуировать будущую полуяновскую статью и скомпрометировать ее автора. Приступили проверенными (и часто действенными) средствами: напоить, соблазнить. Когда журналист не повелся, задержали в городе якобы за вождение в нетрезвом виде, продержали ночку в обезьяннике, отпустили, извинились. Хмурые личности звонили ему по мобильному телефону, угрожали. Написали телегу в редакцию от имени несуществующих жителей города: дескать, спецкор ваш врет, пьет, дебоширит, морально разлагается. В последнюю командировку в К*** Полуянов уже как на фронт ехал. Захватил с собой из Москвы редакционного юриста, чтобы тот каждый его шаг по городу документировал.

С кучей народа Дима встречался и после, уже в Москве. Его интересовал, среди прочих, вопрос о непотопляемости губернатора Жижикина. Тот наместником был в области уже одиннадцатый год, а ведь даже высшего образования не имел товарищ, только вечерний техникум. Уже будучи в должности, получил, правда, губернатор корочки местного политеха (заочно), а заодно, всего через одиннадцать месяцев после выпуска из вуза – удостоверение кандидата технических наук (что уж мелочиться!). При том, что о грамотности власть предержащего ходили легенды. Он писал в резолюциях: «через чур» вместо «чересчур» и «за ранние благодарю» (вместо «заранее»). Дима сам видел его собственноручную запись из восьми слов, в которых правитель совершил десять ошибок. Но в итоге секрет непотопляемости Жижикина оказался прост. Будучи еще совсем молодым человеком, сразу после армии, он, оказывается, работал в садовом некоммерческом товариществе «У озера» – том самом, знаменитом, откуда вышли все нынешние расейские высокие начальники. Трудился он там, как говорили, простым охранником – а вот, поди ж ты, система своих не бросала, пристроили товарищи на теплое место.

В итоге Полуянов писал статью, как давненько не работал, – с горячностью подзабытой, юношеской. Аж временами от праведного гнева и обиды за державу задыхался. Но старался сдерживаться. Понимал, что время лупить открытым текстом прошло, осталось безвозвратно в начале нулевых. Теперь требовалось не шуметь с открытым забралом, а быть хитрым, осваивать язык Эзопа. Что ж! Диме приходилось, в полном соответствии с работой господина Фрейда «Об остроумии», переплавлять свой гнев и горечь в иронию и сарказм. Еще и лучше получалось!

«Беда не в том, что у нас есть неприкасамые, – строчил он, как всегда, от руки. – К этому уже все давно привыкли. И если бы речь шла о самом губернаторе или членах его семьи, если бы они раздавили на пешеходном переходе человека – народ поворчал бы и забыл. Ужасно, конечно, но это наша действительность. Так уж заведено на земле русской: наместники всегда злоупотребляли и воровали, кого ни поставь. Одна надежа – на доброго царя. Одна вера: услышит он о творимых в К-ской области безобразиях, прогневается, да и выгонит губернатора. Однако в случившейся истории и губернатор, получается, ни при чем. Силовое поле его могущества окутало защитным облаком и бизнесмена Серафимкина, и, как оказывалось, его сожительницу, и даже сынка сожительницы.

Вы бы уж сказали тогда, товарищи, заранее, на каком удалении от местного трона кончается неприкасаемость? Или опознавательные знаки специальные неприкасаемым выдавали. Стикеры на машину, на одежду: «Давить могу всех», например. Или: «Убью любого, и мне ничего не будет». А то ориентироваться, право, трудно! Вот народ и недоволен. И патрульные полицейские ни за что пострадали: избили пьяного лихача, как любого на его месте отмутузили бы. И – накололись. Не признали владетельного сынка. И были с позором изгнаны из рядов».

Получился у Полуянова супергвоздь, длины неимоверной и силы нечеловеческой – с продолжением, на четыре полосы. Сдал статью Дима, как всегда бывало с подобными стремными темками, не обычным порядком, через секретариат, а непосредственно главнюге. И началась какая-то нехорошая, подковерная, мышиная возня. То Анатолий Степанович пронесется мимо по коридору, воскликнет с непонятной ухмылочкой в адрес Димы с неким преувеличенным даже уважением: о, привет нашему золотому перу! То после летучки обронит мимоходом: решаем, решаем твой вопрос, и, главное, непонятно, почему твой вопрос, как будто он проситель и чего-то личного своей статьей добивается. И ведь, главное, согласовывал Полуянов тему с главным редактором, когда еще из самой первой командировки в К*** вернулся. Да и потом, по ходу дела, докладывал ему в общих выражениях и получал всякий раз карт-бланш: продолжай копать. А теперь, у финишной черты, дело застопорилось.

И когда главнюга вызвал его в кабинет для разговора, сразу, уже по слегка виноватому виду тертого калача Степаныча, понял Дима, что дело швах.

– Может, чайку приказать? – предложил редактор. – Или коньячку?

– Нет, спасибо, Анатолий Степанович, – отстранился Дима. Ему сразу, по выражению и тону редактора, все стало ясно; оставалось только поглядеть, как извернется главнюга, в какие слова облечет свой вежливый отказ. И Полуянов решил не лишать себя удовольствия, начальству не помогать, с любопытством энтомолога пронаблюдать за чиновными судорогами до самого конца.

– Да, по поводу твоей статьи. Ты помнишь, я с самого начала был от нее не в восторге.

Ничего подобного Полуянов не помнил, поэтому сухо ответствовал:

– Разве?

– Легче легкого было зарубить ее сразу. В ней много спорного и много излишне горячего. Но я хотел ее напечатать – прежде всего, ради тебя. Что-то ты в последнее время совсем нас перестал баловать острыми материалами.

«Ну, вот и без наездов не обошлось, – отстраненно подумал журналист. – Наверняка во многом я сам окажусь виноват».

– Однако ты ж понимаешь, Дима, – продолжал Анатолий Степанович, – ты в редакции не один. И я отвечаю за всю ее. За всех вас. И всех вас прикрываю. И сейчас тебе говорю: подожди, Дима. Пока не время нам вылезать с этой статьей. Я зондировал почву… там, – последовал красноречивый жест: указательный палец ткнул в потолок. Собеседник минуту подождал, однако, лишенный спасительной Диминой реплики, принужден был продолжать: – И все до единого говорят: лучше повременить. Поэтому давай, Полуянов, повторим попытку позже, когда все уляжется. Ты, конечно, волен свой материал забрать, и я не буду против, если ты его напечатаешь в каком-нибудь другом издании, – презрительное лицо главного выразило все его крайне снисходительное отношение к прочим средствам массовой информации, вместе взятым. – Однако я, откровенно говоря, тебе не советую. Не время пока. – Новая пауза, и, так как репортер хранил молчание, главнюга, делая над собой усилие и преодолевая, как видно, определенное внутреннее сопротивление, продолжил: – Ты, конечно, за то, что я от такого горячего материала отказался, можешь считать меня дураком, но…

Диме надоело зрелище агонизирующего главнюги, и он встал, сказал:

– Дураком считать не буду. А трусом – да.

И вышел из кабинета.

* * *

Распечатанную свою статью, на «собаке», он видел на столе у главного, но забирать ее не стал. Демонстрация была бы, конечно, впечатляющей – но какой в ней практический смысл, если она вся хранилась у Полуянова в рабочем компьютере? В любой момент посылай, хочешь – в «Новую газету», а хочешь – на «Эхо Москвы». Или… А что – или? Куда еще можно ее пристроить? Коротка скамейка средств массовой информации, которые позволяют себе нынче правду. Даже трудно поверить, что, когда Дима начинал, все вокруг были откровенны наперебой. А теперь хочешь быть журналистом – лги. Ну, или отправляйся во внутреннюю эмиграцию – писать про культуру, спорт, природу и животных, как в советские времена народ поступал. Можно также звезд и звездочек нынешних поливать или облизывать. Ну а время журналистских расследований прошло. Или, оптимист скажет, еще не наступило по новой. Поэтому пулю, которую он отлил, несмотря на все эвфемизмы, мало кто в Москве напечатать захочет или тем паче по радио передать. Если только в Интернете разместить, на «Всемирном журнале», допустим. Тоже, на худой конец, вариант. Да только в Сети не платят – а что они с Надеждой кушать будут?

Журналист вернулся в свой кабинет. У него в пользовании имелась крошечная клетушка, однако ото всех отдельная. А он, как оказалось, в итоге не особо даже расстроился. Он понимал, к чему дело шло. Просто теперь для него появился стопудовый повод остановиться, оглянуться и подумать: как быть ему дальше и что делать? А сейчас, чтобы прогнать от себя очередное разочарование, он решил принять пару рюмочек.

В углу кабинетика еще с советских времен стоял сейф, а в нем – дежурная бутылка коньяка на самый экстренный случай, если забредет в кабинет не какой-нибудь ушлый, желающий продолжить на халяву коллега, а дорогой, неожиданный гость. Например, особо уважаемый автор. Или старый приятель, вроде опера Соловьева. Или, чего уж греха таить, удивительной красы фемина, к которой он вдруг воспылает глубочайшей страстью.

Однако фемины, откровенно говоря, здесь давно не появлялись. Особо уважаемые друзья, включая опера Соловьева, тоже не торопились. Вот и приходилось теперь использовать тревожную бутылку, чтобы снять стресс и залить разочарование. А оно, разочарование, чего уж скрывать, конечно, имелось – потому как и надежда, признаемся честно, у спецкора до недавнего момента теплилась.

Заливать горе вином Дима терпеть не мог. Равно как и керосинить на радостях. Слишком многие коллеги-журналисты на его глазах из-за этой проклятой привычки теряли сначала свои способности, а потом, довольно скоро, и работу, семью, и самих себя. Поэтому Полуянов не признавал никаких поводов, не велся на предложения – давай, мол, вспрыснем неудачу, посидим, попроклинаем всех подряд: редакторов, губернаторов, страну и строй. Дима рассматривал коньяк лишь как редкое лекарство, антидепрессант и транквилизатор в одном флаконе, поэтому выпил одну за другой пару рюмок.

Полегчало, потеплело – и он засобирался домой, к Надежде, не останавливаясь, не откликаясь на звонки и на устные предложения скоротать совместно вечерок.

Вечернее метро тоже оптимизма Полуянову не прибавило. Несмотря на девять вечера, поезда шли полными – как притиснули его к двери, так почти до самого «Медведково» ехал. Зато появилась возможность спокойно подумать.

Радоваться, конечно, было нечему, однако спасибо главнюге за то, что он предельно прояснил обстановку. Значит, дилемма представлялась простая: либо покорно скушать все, что ему Анатолий Степанович выкатил, и как ни в чем не бывало приходить на работу и расследовать в дальнейшем, от кого родился ребенок у Киркорова. Либо – забрать статью, хлопнуть дверью и пойти свататься куда-нибудь в оппозиционное издание.

А пока шел от метро к дому, придумал кое-что здравое: посоветоваться с Надеждой. Он ее в свои редакционные дела обычно не посвящал. С одной стороны, берег, конечно, но и высокомерничал: что она, простая библиотекарша, может понимать в высоких материях! А сейчас, когда по-настоящему припекло, когда по самому большому, гамбургскому счету совет ему понадобился, решил с невенчанной женой поделиться. Однако одновременно загадал (глупо, конечно, и даже подловато, но все равно): если вдруг будет Надежда уверять, что надо утереться, бросить статью в урну и забыть, и работать дальше, как работал, – тогда он вспылит и, скорее, самое Надежду бросит!