Дневник замужней женщины

Преподаватели – люди зависимые. Не подладят, начальник, всегда может организовать подлянку и не переизбрать неугодных. Моя же должность не выборная. А так как я безупречно работаю на своей основной работе, то при всем желании он не может меня выгнать. Конечно, и у меня дротик не каждый день попадает в центр намеченного круга., но я стараюсь.

Приписка. «Менялись ректоры, проректоры, заведующие кафедрами, а я оставалась на своем месте столько лет, сколько считала для себя возможным и необходимым. А лишать меня четверти или половины преподавательской ставки начальнику самому было не выгодно. Я часто служила палочкой-выручалочкой.

И все же один раз он попытался меня «сковырнуть». Доцента подговорил ловушку мне устроить, дабы обвинить в незаконных действиях. Обычный прием. Только я почувствовала подвох и обоих в дураках оставила. И вообще, по жизни часто так получалось, что он во мне нуждался, а не я в нем. Это бесило его, он старался меня хотя бы чем-то «прищучить», уколоть, пусть даже в ущерб имиджу кафедры и факультета. Противно было видеть, как он из кожи вон лезет, чтобы уговорить руководство не дать мне премию, грамоту, чтобы не объявили меня лучшей по институту, чтобы не послали мои документы в Москву на медаль. Боже, скольких людей он втягивал в свои авантюры, скольких обгаживал, запугивал, пытаясь заставлять на себя работать. И все ради того, чтобы холить свое наполеоновское самолюбие. Ни студентам, ни преподавателям, ни институту от его интриг ничего хорошего не было. Трепал нервы порядочным людям, гордился собой: вот, мол, какой я гадкий, вот что я могу! В лицо мне об этом говорил. Нет, своих протеже он, конечно, поддерживал, как же иначе!

Подруга рассказывала мне, что начальник в институте, где училась дочь ее знакомых, выдавливал беззащитных студентов и торговал освободившимися местами, принимая двоечников из других вузов, чтобы их не взяли в армию. Наш хоть в этом не был замечен. Боялся. Значит, бывают те, что еще хуже.

И в семье мой начальник таким же деспотом был. Сыновья его по тюрьмам бродят. Дочь, хоть, слава богу, мать вырастила и воспитала одна, пока он учился и защищался. Не успел он повлиять на ее характер. Хотя и ей, бедной, доставалось от его жестокости. Сколько раз видела, как прячет она свои горькие детские слезы! И ради чего живет, круша судьбы окружающих его людей? Ради удовлетворения своих эгоистических наклонностей?»

Приписка. «И все же, несмотря на проблемы с руководством, институт для меня – дом родной».

…Снова сменился шеф. Он сразу оценил мои возможности. Предложил тему для диссертации, наметил перспективы роста. Поздно. Да и не верила я больше никому. А тут узнала, что снова беременна и стала мечтать о дочке.

4

У Киры о семейной жизни Зои поплыли воспоминания. Видно, они ее больше волновали. Она предыдущую главу дневника подруги опять принялась мысленно перелистывать.

Идет первый год моей жизни в семье мужа. Замечаю, что Митя ведет себя как влюбленный. Все время улыбается, ноктюрн напевает. Не ходит, кружится по комнате в ритме вальса. Влюбленного видно за версту. Вспомнила, как на дне рождения один из сотрудников мужа, крепко выпив, в шутливой форме рассказал мне о происшествии с двумя разведенными Зинками из их отдела. Одну девушку мой муж защитил от посягательств женатого сотрудника, за что получил от начальства нарекание за неумение работать с коллективом без свар, а заодно и отказ в повышении. А другая сама к нему приставала. «Но все это в прошлом, теперь я рядом и вести себя он будет разумнее», – решила я и успокоилась. И все же задевало и обижало меня непонятное настроение мужа.

Захотелось мне пойти с Митей на демонстрацию с его коллективом. Не взял. Объяснил тем, что у них не принято с женами ходить. Обидно было, потому что с каким-то непонятным раздражением сказал, точно боялся, что я настою на своем. Осадок неприятный остался.

Поехала одна, чтобы постоять на обочине в числе зрителей, провожающих колонны. Митя шел возбужденный и радостный под руку с незнакомой мне черноглазой. Вообще-то они все были веселые, праздничные. Захотелось попасть в их ряды, будто случайно. (Глупо, конечно.) Попыталась привлечь к себе внимание мужа. Не получилось. Ну и ладно. Больше не буду портить себе настроение. А сердце царапнула обида. Я в своей колонне ни с кем из мужчин под руку не позволяю себе ходить.

…Вскоре сестры вышли замуж. Соседи шутили: «Ты в их семью удачу принесла». Я обрадовалась, надеясь на улучшение взаимоотношений в семье. Раньше свекровь постоянно попрекала меня за то, что ее сын женился раньше сестер.

Митя снова летом поехал на юг лечить нервы, а я осталась дома. Денег на поездку вдвоем не хватало. Я бы скопила, но мне приходилось все класть в «общий котел». Не хотелось отдавать, потому что я постоянно голодала. Митя питался на заводе, его сестры худели, а мне было мало той ложки картошки, которую готовила свекровь на обед. Я стала отдавать в семью только зарплату, а подработки оставлять себе, чтобы обедать в столовой. Свекровь прознала и устроила скандал, мол, позорю ее семью. Я сопротивлялась, утверждала, что когда училась, полностью себя обеспечивала на меньшие деньги. Но Митя потребовал все деньги отдавать матери.

Я себе даже нижнее белье не могла купить. Свекровь заставляла меня шить его из старых вещей. Когда я возражала, она кроила сама и требовала при ней застрочить на машинке. Я отказывалась, упиралась, но она продолжала изводить меня, пока я не выдерживала ее приставаний – себе дороже с ней спорить – и садилась за работу. И потом она, когда ненавязчиво, а иногда и нагло проверяла, ношу ли я это старье. Как это меня унижало!

Приписка. «Спустя годы муж кричал мне в лицо:

«Я ненавидел тебя в своих мужских трусах. Я представлял, что лапаю мужика!»

«Так это же твоя мать не давала мне денег и заставляла ходить в твоих обносках, а когда я тебе жаловалась, ты утверждал, что любишь меня не за одежду», – защищалась я».

По телевизору идет сюжет о колдуньях, гадалках и провидицах. Слышу: «Спать в одежде мужа к разводу». «Так вот почему свекровь упорно заставляла меня носить трусы, перешитые из мужниных! – подумала я. – Оказывается не по бедности, а из желания нас развести она все это проделывала!»

Приписка. «Свекровь продолжала навязывать свою волю и тогда, когда мы уже жили отдельно, и у нас было двое детей! До последнего вздоха не теряла надежды нас развести? Она верила в приметы. И не без основания. В них заложены тонкие моменты мужской психологии.

А еще свекровь многократно пыталась приучать меня пилить своего сына. Я не соглашалась, объясняя эту неспособность своим терпеливым характером. А как-то не выдержала ее «лекции» и прямо сказала: «Зачем вы заставляете меня ругаться? В нашей семье уже только от одного вашего ученика переизбыток отрицательной энергии. Вы хотите взрыва?» Больше она ко мне не приставала с этим предложением, поняла, что я раскусила ее. Тайком стала действовать».

На следующих страницах описан диалог Зои с подругой Катей.

– Большая семья не может обходиться без ссор.

Легче тебе не стало, когда сестры ушли к мужьям? – поинтересовалась Катя.

– Нет, свекровь стала проклинать меня, за то, что у меня хороший (?) муж, а у дочек – плохие. На самом деле все было наоборот. Деньги все уплывали туда, хотя доходы их семей были много больше наших. Нам совсем материально туго стало, и это при том, что свекровь уже начала получать пенсию за погибшего на производстве мужа. Но я радовалась, когда она уходила к дочкам готовить и убирать. А соседи ехидничали, что те на четвертом десятке не привыкли управляться сами. Но мне стало спокойнее. С меня четырех оставшихся женщин хватало под завязку. Жесткая, капризная, своенравная бабуся доставала. «Сдвинутая по фазе» тетка мучила своими «заскоками». Но одна была слишком стара, чтобы на нее обижаться, хотя я понимала, что она не выжила из ума, а просто зловредная, другая – несчастная, ее жалеть надо. Думая так, я успокаивалась. И две другие женщины не многим лучше были. Ну да бог с ними… Хотя и обидно бывало. Сяду шить, чтобы успокоиться после их фокусов, ниткой в иголку попасть не могу, потому что руки от волнения дрожат. А их бабуся в уголке кефир свой спокойненько попивает, ни один мускул у нее на лице не дрогнет. И тетки после очередной «разминки» преспокойно храпят себе на постелях.

Свекровь уходила к дочкам утром и возвращалась к моему приходу с работы, чтобы успеть до возвращения сына поиздеваться надо мной, пока я буду готовить ужин. Тогда я стала приходить позже, лишая ее возможности развлечься. Должна же я была хоть как-то позаботиться о сохранении нервной системы развивающегося плода.

*

Лежу в больнице на сохранении. Митя один раз зло сунул мне двести грамм колбасы со словами «из-за тебя на работу опаздываю» и больше не приходит. Понимаю, «работа» его мамочки. Меня тошнит, хочется соленых огурчиков. Я голодаю, но попросить у больных стесняюсь и говорю соседкам по палате, что не хочу есть из-за токсикоза. Мне же нечем их угостить. Я чувствую себя никому не нужной, неприкаянной одиночкой. Да разве из-за еды. Хочется внимания, добрых слов в записках, какие получали другие женщины. Но их не было. Сам же хотел сына. А теперь… Когда меня выписали, Митя не приехал за мной в больницу, не захотел отпрашиваться на работе. Когда я ему сделала замечание по поводу его невнимательности, он отшутился. Не дошла до сердца ему моя боль. Неинтересны ему были эти подробности. Жена дома, обед на столе. Полный порядок. Чего еще надо? Жизнь прекрасна!

Собиралась я в декрет. На мое место взяли парня, только что вернувшегося из армии. Нас познакомили. Невысокий, крепкий, чуть полноватый блондин с цепкими, хитроватыми, серыми глазами. «Ему бы в хозяйственники, – мелькнуло у меня в голове, – характерный типаж, – а он наукой пришел заниматься. Какой у нас, наверное, разный стартовый научный капитал». Поговорив с полчаса, я убедилась, что уровень его образования много ниже среднего. Но на данный момент это для меня не имело значения: Было бы кому принять материальную часть, чтобы я могла спокойно уйти в отпуск, отдав в надежные руки результаты трех лет своей увлеченной, упорной работы. До ухода в декрет мне оставалось три дня, а преемник не появлялся. Наконец пришел, сел за мой рабочий стол, открыл тетрадь и сказал грубо:

– Пока я не подписал бумаги, все оборудование ваше, приносите на этот стол каждый прибор, диктуйте его название, номер, включайте и при мне определяйте его рабочее состояние.

– А может, мы с вами поменяемся местами, вы все-таки мужчина, – пыталась я урезонить «командира».

– На работе нет ни мужчин, ни женщин, есть сотрудники, – парировал молодой человек.

– Я вас два месяца ждала, вы не больно торопились – усмехнулась я, – а теперь мне нельзя поднимать больше трех килограммов.

– Ну и что из того, у меня самого жена в положении. Я не собираюсь за вас работать и спешить мне некуда. Вам надо сдавать дела, вот и торопитесь. Если не передадите, я ни за что не отвечаю. Мне наплевать на ваш металлолом.

– На этих приборах, как я слышала, вы диссертацию собираетесь делать, – попыталась я призвать к совести нового сотрудника.

– Я в армии поумнел, многому научился, в том числе никому не доверять и за других не корячиться.

В общем, сдала я ему с тяжелым сердцем свои приборы и на следующий день попала в роддом с кровотечением. Всю ночь просыпалась от осторожных рук врача у себя на животе, видела ее тревожные темные глаза, огромную золотистую косу вокруг головы и слышала: «Все в порядке, сердечко ребенка бьется». А наутро врач созвала консилиум. Решено было делать стимуляцию. После пересменки появилась пожилая акушерка с брезгливо-безразличным лицом и на беспокойные речи врача отмахнулась: «Никуда не денется, родит».

Я с грустью проводила глазами высокую блондинку.

– Пожалуйста, не уходите, у меня через десять-пятнадцать минут начнутся роды, – вежливо попросила я акушерку.

– Мы университетов не кончали, но свое дело знаем. И нечего тут командовать, – резко ответила женщина. – К обеду родишь. Организм еще не подготовился.

– Извините. Но мне сделали стимуляцию, и роды могут начаться в любую минуту.

– Иди за мной, – приказала акушерка.

Я попросила таблетку от давления.

– У меня сильное головокружение, я могу на ходу упасть в обморок, – пояснила я.

– Свою надо иметь, – фыркнула медработник.

– Меня ночью «скорая» привезла. После родов привезу вам целую упаковку, – пообещала я.

– Дай ей, – посоветовала проходившая мимо медсестра.

Она сама подошла к стеклянному шкафчику и протянула моей медсестре одну таблетку. Та нехотя передала ее мне.

Кое-как добрела я до указанной палаты и тяжело опустилась на крайнюю койку. Лежу и думаю: «Откуда она знает, что я заканчивала университет? Знакома с моей свекровью?

Не успела я разглядеть комнату и пожалеть, что в палате одна, как начались схватки. Резкая боль разламывала крестец, ныла поясница. Началось, поняла я, и стала звать акушерку. Никто не откликнулся. Волнообразная боль то стихала, давая мне кратковременную передышку, то вновь достигала максимума. Боли все усиливались. Я старательно вспоминала все, что читала о поведении при преждевременных родах, тщательно следила за дыханием, считала минуты между паузами. Внезапная острая боль отключила сознание. Очнувшись, снова принялась звать на помощь. Опять потемнело перед глазами. Придя в себя, нащупала головку ребенка, его волосики. В одну из пауз в сознании промелькнула строчка из учебника по гинекологии: «Если ребенок вздохнет и опять скроется в лоно матери, то может погибнуть от недостатка кислорода, или, в лучшем случае, останется на всю жизнь больным, калекою».

Страх заставил орать на всю больницу: «Спасите ребенка! Рожаю!» Никто не появился. Не знаю, сколько продолжалось мое следующее беспамятство. Я никогда за свою жизнь не произносила грубых слов. Но видно на этот раз, придя в себя, я все правила этики нарушила, потому что акушерка все-таки явилась. Она сразу поняла ситуацию и теперь командовала суетливо, испуганно. Голос ее дрожал, лицо позеленело. Она позвала медсестру. Через пару минут неподвижный, белый как стенка ребенок лежал у нее на руках.

– Сынок у вас, – заискивающе произнесла она.

А у меня сил уже не было даже на радость. Лежала с одной мыслью: «Почему не кричит? Живой ли?» Вторая медсестра колдовала над малышом в соседней комнатке. В полураскрытую дверь я видела мелькание ее халата и слышала тихий, настороженный шепот. Казалось, прошла целая вечность, пока, я наконец услышала слабый, сдавленный писк ребенка – новый звук, заполнивший вселенскую пустоту моего измученного сердца. «Слава Богу, живой», – выдохнула я. Теплота разлилась по телу, и я спокойно смежила веки.

Очнулась от того, что лежу в коридоре на каталке и дрожу от холода. Видно долго спала после бессонной ночи и трудных родов. У пробегавшей мимо няни попросила одеяло и спросила, почему меня не отвезли в палату. «Наверное, еще не готова, ее дезинфицируют. У меня нет одеял», – сказала старушка и, сочувствуя мне, принесла простынку. Я поблагодарила ее. Но когда она засеменила по своим делам, я поняла, что простыня меня не спасет. В одном конце коридора было открыто окно, а в другом – дверь. И никого вокруг. А на улице стоял декабрь. Я не знала, можно ли мне вставать и принялась звать дежурную медсестру. Бесполезно. Сама закрыла окно и обратила внимание на то, что я нахожусь в каком-то закоулке, кармане или «аппендиксе» коридора, куда никто не заглядывает.

За окном было уже черно, когда я, наконец, попала в палату. Никак не могла согреться. А вскоре поняла, что у меня поднялась температура. На зов опять никто не откликнулся.

«Видно, подруга свекрови на суточное дежурство заступила и только утром сменится», – горько подумала я. – Возможно, она знает, что свекровь ненавидит меня и была против того, чтобы я рожала ребенка, поэтому нарочно мучает меня».

Утром другая акушерка, тронув мою грудь, заволновалась:

«Все протоки забиты, молоко от жара свернулось. Дите слабое, семимесячное, не высосет. Если сама не отцедишь, грудницу заработаешь. Тебе бы сейчас моего, годовалого подложить, так сразу бы вылечил». Потом дала таблетку от температуры, принесла передачу, показала, как массировать горячую, твердую как камень грудь. Боль была адская. Из глаз выливалось больше жидкости, чем из груди, но я упорно трудилась.

На следующий день был обход. Акушерка начала меня ругать, что мало работаю с грудью, стала обзывать грубыми словами. Врач сделала ей замечание. Чувствую, мегере неймется, она уже с утра заведена до предела. Ей нужно на ком-то отыграться. Врач ушла, и она подскочила ко мне, грубо схватила за грудь и стала резко выворачивать ее. От дикой боли я вскрикнула и упала в обморок. Очнувшись, обозвала медсестру эсэсовкой и опять принялась за работу.

Приписка. «Прошло много лет, и я узнала, что свекровь нарочно подговорила подругу не подходить ко мне при родах, пусть, мол, помучается. И та специально оставила меня на сквозняке, чтобы я заболела. Оказывается, эта подруга свекрови, по халатности сделала свою невестку инвалидом, отняла у нее ребенка, сумела развести своего сына и женить его на угодной ей женщине. Теперь несчастная бывшая невестка коротает свои дни в доме инвалидов, каждый день плачет и молит о встрече с дочерью, но ей не дают даже взглянуть на нее. Я сама услышала эту историю в процедурном кабинете, где пожилой медсестре мыли косточки молоденькие практикантки. А моя свекровь вообще не желает никого видеть рядом со своим сыном».

– Я почему-то не удивлена, – сказала Катя, выслушав мой печальный рассказ. – Страсти на уровне «Леди Макбет Мценского уезда»! До какой низости и подлости может в злобе дойти человек! Налицо сознательное, намеренное издевательство. Это же преступление!

Таким нелюдям бесполезно объяснять очевидные вещи, – несколько позже жестко ту же дефиницию высказала Катя.

– А я тебе о чем… Свекровь и ее подруга своим эгоизмом опорочили святое имя Матери, а медсестра еще и нарушала клятву Гиппократа, – вздохнула я.

В течение трех сутки мне не приносили сына. Его отхаживали, уколы делали. Я переживала, но не прекращала работать над грудью. Спала два часа в сутки. В палате восемнадцать человек. Духота. Силы мои на исходе. Я падала на койку с мыслью, что больше не выдержу, но отдохнув минут десять, снова бралась за массаж и отцеживание.

Дежурная врач посмотрела на меня и скомандовала: «На первый этаж, в трехместную! Работай днем и ночью, иначе буду резать!» Я в ужасе: «Чем тогда буду кормить малыша? Детским питанием? Он слабенький и не сможет выжить без моего молока!»

В прохладном помещении мне стало намного легче. Откуда и силы взялись. В палате уже находилась молоденькая мама – лет девятнадцати – из близлежащего села. Меня поразила ее взрослая рассудительность, сдержанность и деловитость. Все-то у нее продумано, просто, понятно. Ни одного лишнего жеста, ни одного пустого слова. Какая славная! И с дочкой она управлялась по-деловому, ласково, но не сюсюкая.

В окно постучали. Я удивилась: «Поздно, не приемные часы». Валя открыла окно и строго сказала в темноту: «Николай, уже успел «обмыть копытца»? Может, сначала жену с дочкой домой стоит привезти, а уж потом ритуалы соблюдать?»

На уровне подоконника появилось взлохмаченное белобрысое пьяненькое лицо, по которому размывалась довольная улыбка, смешанная, с потоками благодушных слез.

«Водочка из тебя слезами выливается, – сухо сказала Валя. – Проспись и приезжай завтра к пяти».

Муж послушно соскочил на землю.

«Ты знала до свадьбы, что он выпивает?» – спросила я.

«Знала».

«Почему пошла за него? Говори как есть, без экивоков».

«Лучшего не было. Выбор у нас в деревне не велик. Другие еще и дерутся, а мой добрый».

«Принцев нет, вертолеты закончились»? Но ведь дальше твой муж будет становиться все хуже. Слабохарактерные люди быстро пропадают. Геройство бывает напрасным и даже вредным. Не зря же во всем мире все великие романы имеют трагичный конец», – добавила я с грустной усмешкой.

«Знаю, но я люблю его. Без меня он скорее погибнет. Сколько смогу, столько и буду держать его в руках. Я сильная».

Все это она произнесла без бахвальства, без гордости, будто говорила о простых хозяйственных заботах, а не тяжкой доле жены пьющего человека. По всему видно было, что она трезво, без иллюзий смотрит на свою жизнь, верит в себя и готова к любым трудностям. Передо мной была не романтичная девочка, а зрелая женщина, много испытавшая и много понявшая. Может, пример родителей научил ее жить просто, четко, осмысленно? И все же я не понимала, какой такой особый смысл она вкладывала в понятие своего счастья. Это же горький, мучительный путь! «Добрый, доблестный рыцарь Айвенго ринулся в бой на защиту слабых и обездоленных!» Может, моя сокурсница Тина из этих… убежденных, спасающих… Я бы не смогла, заранее зная о подобной слабости любимого, пойти за него замуж. Я бы переборола свою к нему любовь. Я не права?

Приписка. «Мне самой потребовалось много лет, чтобы понять, что самопожертвование только развращает тех, на кого оно направлено. А может, это верно только в моем случае? Я опять опережаю события».

Наконец принесли сыночка. Он чуть-чуть порозовел. Красивенький. Родненький. Не налюбуюсь. Спит все время, грудь не берет, потому что слабенький.

На пятый день меня выписали, а должны были на седьмой. Сказали, мест не хватает. Непонятно. Я два дня одна в восемнадцатиместной палате лежала. Дали больничный. Хотела уже уходить, но на пороге остановилась, передала ребенка медсестре и стала читать документы. А где написано, что ребенок семимесячный, что роды были тяжелые, и мне по этой причине продляется больничный? Потребовала исправить. Написали-таки, что тяжелые роды, добавили положенные дни по уходу. Думали, что я юридически не подкована? Сэкономить на ребенке решили? Совести у них нет. Итак ведь ни дня в предродовом декретном отпуске не походила. А блатные за счет нас «перехаживают». Я знаю примеры. Да бог с ними.

Уже через неделю сынок проявил удивительную жажду жизни. Он громогласно заявлял права на свое присутствие в этом мире. Стоило его на несколько секунд оторвать от одной груди, чтобы поднести к другой, он разражался требовательным басом, молотил ручками и ножками, извивался всем своим тощеньким длинным тельцем. А заполучив грудь, изгибался и обхватывал ее ножками, будто защищая от неведомых врагов.

Митя стал собираться в командировку. Я попросила его отложить поездку, или кому-нибудь перепоручить свою работу, но он и слышать не хотел об этом. Как назло в тот же вечер в доме отключили отопление, а ночью случилась сильнейшая буря. Окна скрипели и громыхали, стекла дрожали и визжали. На какое-то время я заснула. Вскочила от холода. Комнатный термометр показывал четырнадцать градусов. Принялась торопливо заклеивать рамы склеивающей лентой. Температура достигла десяти градусов, но больше не опускалась.

Хотела включить обогреватель, который мне посоветовала купить для недоношенного ребенка врач, обыскала всю квартиру, но не нашла. От соседей позвонила свекрови. Оказалось, что Митя отнес его сестре сушить волосы. И когда успел? Отдать мне обогреватель свекровь отказалась, мол, приедет Митя, пусть и разбирается, чей он. Поместила я сыночка в ванную комнату – в самое теплое место в квартире, а сама очень мерзла, потому что у меня было много молока и мои рубашки постоянно намокали. Грудь, чтобы сэкономить на рубашках, я стала подвязывать шалью, доставшейся мне от бабушки. Пришла с прогулки свекровь и первое, что спросила, переступив порог: «Молоко не пропало?». Меня удивил ее вопрос, но я не придала ему значения. Через пару дней она опять обратилась ко мне с тем же вопросом. Я забеспокоилась и попросила объясниться. Свекровь только странно улыбнулась и удалилась. А через неделю молоко на самом деле пропало. Я сказала свекрови, что не верю в мистику, и тогда она радостно сообщила, что я шалью туго перетягивала грудь. «Что же вы не подсказали? У меня нет опыта. Вам не жаль малыша?» – поразилась я. Вместо ответа она сказала, что будет приносить ребенку грудное молоко из роддома. Я не поверила в ее отзывчивость, но согласилась. А через несколько дней у сыночка в паху появилась странная сыпь. Я отказалась от помощи свекрови, и она с удовольствием сообщила мне о том, что приносила молоко от проститутки. И добавила, что его положено выливать, но ее подруга специально сохраняла его для моего ребенка.

Приехал Митя. Я рассказала ему о фокусах его мамы. Он, конечно, не поверил.

Первые месяцы я почти не спала по ночам, все прислушивалась к дыханию сына. У моей школьной подруги умер полугодовалый ребенок, захлебнувшись продуктами срыгивания, и этот факт крепко засел в моем беспокойном сознании.

Беспокоит меня здоровье сына. Крупный, быстро набирает вес, улыбчивый, ласковый, но малоподвижный. «Всё нормально. Он толстый у вас», – отвечает мне участковая.