Anabasis. Право на настоящее

Как и все советские дети, посещал множество секций, ходил в художественную школу. Наш учитель живописи однажды обронил фразу относительно моей методики письма, мол, сразу тебе удается и композицию верно выстроить, и правильный колорит взять. А дальше – портишь удачно взятое начало в течение всего занятия. К финалу, правда, великим тщанием и трудом, тебе удается достичь изначально взятой планки.

Много лет прошло, а фразу я периодически вспоминаю, и не без основания.

Запись 12.04.2017. На «переломе» событий

Категория: ВОСПОМИНАНИЯ

В апреле 1987 года, ровно тридцать лет назад, я начал вести отчет легендарных «ста дней до приказа», настраиваясь к возвращению в новую, небывалую – гражданскую жизнь. В том, что она реальна, не сон или некое выморочное наваждение – я перестал верить уже на третью неделю армейской службы. Здесь – армия, здесь вам не тут; здесь, на новой странице моей жизни – все было слишком по-другому;, несравнимо с навсегда пройденным, детским, «домашним» периодом. Служить меня призвали сразу после окончания третьего курса – отсрочки для студентов в то время не делали. Летняя сессия, по инерции, была сдана на «отлично» и, уже через четыре дня, поезд мчал полсотни воронежских парней в неведомые им дали.

На карантин нас разместили в пересыльном пункте в Калинине – нынешней Твери. Помню первую ночь в палаточном лагере – внутри палатки было два длинных деревянных настила по обе стороны неширокого коридора. Нас было много, так что укладываться нас положили «набок», чтобы все уместились. А мне досталось место с самого края. Уже ближе к середине ночи, проснувшись, я обнаружил, что нахожусь «на весу» более чем наполовину. Остаток ночи пришлось спать, цепко ухватившись за деревянную опору палатки и препятствуя попыткам дальнейшего ночного напора на мои позиции. То, что эта ночь – в непрестанной борьбе за свое место – станет метафорой следующих трех десятилетий моей жизни, в то время я и помыслить не мог.

Из карантина намечалось три варианта: учебка в Ташкенте с перспективой службы в Афганистане; Монголия и Западная группа войск, восточная Германия. Но колесо жизненной рулетки запустило шарик по своему усмотрению, оставив меня в Твери, в легендарной гвардейской Таманской дивизии, чей опыт я воспринимаю как своего рода вакцину на многие последующие события.

В рядах советской армии я встретил горбачевскую перестройку, еще не понимая (как, впрочем, и вся страна), какие тектонические плиты зашевелились под нашим спокойным житием. Однако мое тогдашнее армейское житье спокойным уже не было – первые полгода спать удавалось не более двух-трех часов в сутки. Часто сон составлял один-два часа, иногда вообще обходились без сна до трех-пяти суток, во что я уже сам нынче не могу поверить.

Естественно, отсыпаться после этого нам никто не позволял, работы было очень много. Мечта была – заболеть и отлежаться в госпитале, хотя бы на пару недель. Вспоминаю учения: то летом в жару забудут подвезти воду – мы пьем ее прямо из луж в лесу; то поздней осенью спим в подземном бункере на сыром бетонном полу – кроватей не хватало; то по неделям хлюпаем дырявыми сапогами по мартовской ледяной слякоти в насквозь мокрых портянках. И хоть бы насморк – все обходилось!

Однажды всю ночь разгружали вагоны: огромные мешки с мукой, килограммов по пятьдесят. Зима, мороз минус двадцать пять, брезентовые перчатки нам раздали, а в них – мешок не захватишь: из рук выскальзывает. Пришлось работать без них. Сам не понимаю, как никто из нас пальцы не отморозил, словно какая-то сила нас берегла! Впрочем, от разгильдяйства спасения не было: за время службы буквально на моих глазах погибло до полудюжины человек.

И еще одна зацепка в памяти о той январской ночи – острое, невероятное, невиданное до той поры, ощущение особой напряженности бытия, переполнившее не только меня, но и всю нашу роту, когда ближе к четырем утра несколько отведенных нам вагонов были наконец-то разгружены. Звездные россыпи сияли над нами в черном, как «смоль», небе. «Черпаки», «деды» и «салаги», друзья и враги смеялись, обнимались, улыбались друг другу, похлопывая по плечам и спинам. Это ощущение жизненной полноты, подлинной реальности каждого мига – накрепко впиталось в память, вплоть до запахов морозного вокзального перрона и захватывающего чувства всеобщего братства.

Пережитое в армии заставило серьезно задуматься о ценности и краткости человеческой жизни. В самом разгаре была афганская война: рядом с нашей частью, с аэродрома Мигалово, ежедневно отправлялись борта в те края; очередь вполне могла дойти и до нас. Как раз во время службы произошла Чернобыльская катастрофа. Не представляю, какое чудо оберегло нашу часть от отправки на ликвидацию последствий – шансов возвратиться оттуда здоровыми практически не было.

Но чудо произошло: домой я вернулся в июне, живым, здоровым, переполненным сил и надежд. После двух лет казарменной дисциплины хотелось свободы, кипения через край. Желание острой напряженности жизни – то самое, испытанное в армии – стало, наверное, средоточием моих дальнейших устремлений. Сразу после службы, летом, я занялся английским и французским, пошел в секции штанги, большого тенниса, возобновил занятия плаванием в бассейне. Той же зимой начал на лыжах совершать кроссы. Попробовал и оценил горные лыжи, начал ездить на Кавказ: Эльбрус, Чегет, Иткол-Терскол, Баксанское ущелье. Учиться после армии стало гораздо проще: у меня наработалась особая методика, с помощью которой отличные оценки на сессиях стали нормой. Я верил в будущее. Очень хотелось жить настоящей, полной жизнью: учиться, пробовать, искать и добиваться.

В ту пору, сам не знаю откуда, завелась у меня привычка. Ныряю в воду со стойки бассейна и плыву всю дорожку под водой, пока рука борта не коснется. Бывает, вдохну неудачно, воздуха не хватает – на полпути уже сил нет, голова на поверхность тянется. Пару раз вынырнул, вдохнул, после – настрого себе запретил это делать: до конца надо продержаться, не выныривая. В бассейн я ходил долго, еще пару десятилетий подряд, проплывая в неделю, в среднем, по пять-шесть километров. Впоследствии эта привычка очень во многом мне поспособствовала.

В нашей жизни того времени – еще спокойной, стабильной и интересной – уже начинали вызревать серьезные внутренние подвижки, разломы и трещины. Первые звоночки прощания с эпохой донеслись до меня еще на первом курсе. Главные ассоциации той поры – осенний выезд на картошку и череда высоких похорон. Собственно, с картошки высшее образование тогда и начиналось.

Поселили нас в бесконечно длинном обшарпанном бараке, с дровяным отоплением и двухъярусными железными кроватями; в нем безраздельно господствовали мухи. Воевали мы с ними как могли, битьем и выкуриванием, но силы природы успешно противостояли неумелому городскому воздействию. Колхозные будни тянулись достаточно долго: помню, что бархатное бабье лето успело смениться затяжными дождями, а затем и заморозками. После картошки нас перевели на морковку, затем – на свеклу.

По возвращении, едва колхозный сарай успел смениться вузовской аудиторией, очередной повод выпроводил нас из обогретых вузовских стен на студеный ноябрьский воздух. Вся страна в тот день стояла на улицах и площадях, у стен своих контор и предприятий, провожая в последний путь первое лицо нашей великой державы. В одну минуту по всей стране раздался единый гудок на бесчисленном множестве заводов. Я знал, что наш Воронеж есть город науки и промышленности, но только сейчас, по звуку заводских гудков, почувствовал, что из заводов состоит, наверное, все городское пространство. Их гул заполнял все: он висел в воздухе, он пробивался к нам отовсюду. Мне кажется, он до сих пор отчетливо звучит у меня в ушах. Мы, зеленые первокурсники, пришибленно стояли, ежась в промозглой сырости: рассудком не понимая, но чуя нутром, что в устоявшейся жизни что-то сдвинулось.

Вся моя жизнь на тот момент состоялась в брежневской эпохе: я появился на свет через пару месяцев после замещения Хрущева на Брежнева. В ту золотую пору социальной стабильности и всеобщего гарантированного трудоустройства никто и помыслить не мог, на каких обломках все мы вскоре себя обнаружим; что впереди – мир хаоса, всеобщей растерянности и суеты.

Вот вуз закончен; в то время еще существовало распределение, и я, как один из лучших студентов, получил очень неплохие предложения. Одно было – главным архитектором в один из райцентров соседней области, другое – в управление главного архитектора нашего города, третье – в областную реставрацию. Желания стать функционером и иметь дело с входящими-исходящими у меня никогда не возникало, а вот к реставрации сразу душу потянуло. Дворцы, храмы, усадьбы, решетки кованые. Помню, приношу домой свои чертежи по дворцу барона Вигеля, на улице Вайцеховского в Воронеже. Ватман в два метра длины, тушь, перо, рейсфедер: в то время все делали вручную. А мама тычет пальчиком в бумагу – в высокое окно на втором этаже и говорит: «А вот в этой комнате, сынок, ты и родился!» Оказывается, в свое время там роддом был.

Жизнь нашей конторы – как это я теперь понимаю! – была подлинным социальным «парадизом», впрочем, как и весь СССР поры конца восьмидесятых: долгие обеденные перерывы, женские вылазки в магазины за внезапно «выброшенным» дефицитом, бесконечные чаепития. Хвалили Запад, ругали Союз… Помню, как-то я заметил во время очередной двухчасовой коллективной трапезы, что хотел бы увидеть американскую фирму с таким графиком работы сотрудников. Понимания моя реплика не обрела.

Такой спокойной жизни и такой твердой почвы под ногами, как в начале пути, больше никогда у меня не было. Реставрация на излете восьмидесятых в стране была на подъеме, хотя бы за это стоит сказать спасибо легендарной Раисе Максимовне Горбачевой. Зарплаты – очень хорошие, работа – творческая, журналов про старину издавать много начали. Поскольку работа была связана с исследованием объектов и изучением аналогов, приходилось плотно заниматься наукой, работать с архивами, понемногу публикуя результаты исследований и наработок.

Хотя я и занимался реставрацией храмов, в Бога я не верил, всецело полагаясь на свою удачу и власть над судьбой. Я полагал, что жизнь и дальше будет мне благоприятствовать, что несчастья, неудачи и болезни могут случаться с кем угодно – только не со мной. В общем, перспективы виделись очень неплохими; и сам себе я виделся в недалеком будущем маститым реставратором с бородкой клинышком, докторской диссертацией, дюжиной опубликованных книг, рабочими поездками по стране и зарубежью, казавшемуся всем нам в тот момент очень близким и дружелюбным. Жизнь представлялась подобной залитой огнями сцене, где мне предстояло сыграть свою роль: трудолюбивого, честного, скромного, талантливого, великодушного и полезного обществу человека (и, безусловно, надлежащим образом оцененного!).

Однако, у судьбы имелись свои планы на наши перспективы. Вслед наступили девяностые – и жизнь в стране начала повсеместно меняться. Подобно стальному шарику на наклонной поверхности – очевидно, следуя естественным законам природы – эпоха ринулась вниз, перемалывая как остатки прошлого, так и наши представления о будущем, желанном и светлом, как в детской песенке про качели из «Приключений Электроника». Страна рушилась буквально на глазах, сидеть в конторе смысла я уже не видел. Общество менялось, делилось и слоилось, масштабная человеческая перетряска шла по всей стране, ставя перед каждым вопрос: кто ты такой? Где вскоре окажешься?

«…Со всей России сорвало крышу, и мы со всем народом очутились под открытым небом». Это Пастернак. А вот Есенин: «Еще закон не отвердел, страна шумит, как непогода. Хлестнула дерзко за предел нас отравившая свобода…». Из эйфории предвкушения свободы, конца восьмидесятых, мы погрузились в тяжелое «похмелье» первой половины девяностых, заставшее многих из нас врасплох. «Чаяемые» перемены обошлись нашему поколению в немалую цену.

В моей институтской группе, на благополучном архитектурном факультете, всего было шесть парней, троих из которых давно уже нет. У маминой лучшей подруги было двое сыновей. До сорока лет не дожил никто. Многих сверстников с моего столь же благополучного двора, населенного сплошь научной и технической интеллигенцией, также нет в живых. Общие причины – наркотики, пьянство, самоубийство. Встречаю старых приятелей, беседуем: у большинства – точно такая же картина. Будто по нашему поколению косой прошлись.

Пограничное поколение стыка веков, да чего уж там веков – тысячелетий, в массе своей не сдюжило «свободы», накрывшей нас поистине «девятым валом». Мы – поколение особенное: мы еще помним жизнь вне эры интернета: телефоны-автоматы «за две копейки три минуты», граненые стаканы с газировкой, видеокассеты и пейджеры, книги, которые листали, а не «скролили». Помним смерть Брежнева, перестройку и путч в августе 91-го. Как написала современный российский исследователь из Санкт-Петербурга Ирина Шестакова, характеризуя поколение «когда-то двадцати-с-лишним-летних» рубежа восьмидесятых-девяностых: «Оно попало в ситуацию, когда технологии начали меняться многократно на глазах, вызывая взрыв социальных трансформаций. Они могут сравнить и понять преимущества и недостатки информационных технологий и темпа их изменений… Больше никогда в истории не будет такого поколения».

Запись 15.04.2017. Про души, мозги и волосики

Категория: БОЛЬНИЦА

Две недели назад завершился наш первый курс химиотерапии в РДКБ. Добираться из Москвы в Воронеж пришлось самолетом: сил «высидеть» поездку в поезде или автомобиле у Владика не имелось. Вот мы уже и в Воронеже. Приехали мы сюда 8 апреля, а 10 апреля, как раз на день рождения Владика, на 14 лет, нам надо ехать в больницу. Три дня перед началом второго курса химии нам разрешили провести дома, в селе Сторожевом (куда мы переехали из города чуть меньше года назад).

Весна, апрель… Дел для меня много на три дня. Деревья обрезать, ветки пожечь, землю к посадке подготовить. И Владику – хотя бы отъесться немного, похудел он сильно, до 37 килограмм, а в феврале было 45! Так что Владик дома немного подкормился на домашней, деревенской пище, пообвык, навестил друзей по школе – ему вся школа денежку на лечение собирала. Да что школа – все село помогало по мере сил.

Ехали мы в Москву с немалой надеждой. И лечащий врач нас обнадежил – не волнуйтесь, уберут там вашу опухоль, отнимут, как одноразовый пакет в супермаркете. Раз – и нету! Пару недель отлежитесь после операции – и обратно домой, на поправку.

В Москве нам провели генетическое обследование, выявили тот самый ген, ответственный за нашу болезнь, подтвердили первоначальный диагноз и вынесли следующий вердикт:

– резать опухоль вашу мы категорически не рекомендуем. Объем большой, уже до полутора литров дошло, в малом тазу – все придавило-перекрыло. Опухоль злокачественная, неоперабельная, третьей стадии. Воздействовать будем по протоколу – девять циклов химиотерапии, дальше – два месяца облучения, после – опять к химии перейдем.

– надолго нам настраиваться, доктор?

– год, а то и все полтора. Как дело пойдет.

А мы-то думали: приедем, вырежут – и домой, в школу, к друзьям-братикам. А тут – та самая история про рожки да ножки. Всерьез и надолго.

Говорю сыночку: «Надо, Владик, волосики обрезать, пока сами лезть не начали. А то будет подушка вся в волосах». Владик – ни в какую: «Что я совсем лысый буду?» Я убеждаю, примеры привожу, Нагиева того самого и прочих. Ладно, уговорил. Повел в парикмахерскую внизу стричься. Она платная, но больных детей стригут бесплатно. Постригли все наши светлые пушистые волосенки, стал теперь Владик как все.

Не во всем, правда. Детки здесь все с планшетами-смартфонами сидят, пальчиками тычут, в игры играют, ролики смотрят. Мамы на кухне кулинарными изысками занимаются, телевизор в палате смотрят или в коридоре за жизнь толкуют. Чем еще женщинам заняться?

А публика здесь, в основном, женщины. Мамочки, бабушки, тети. Это у меня Галя с четырьмя детьми дома осталась: стирки, уборки, готовки, куры-утки-козочки. Куда она поедет? Вот я тут службу и несу.

Осмотрелся я вокруг себя, обнаружил школу при больнице с очень неплохой библиотекой. Набрал кучку книг для себя и Владика. Храм еще здесь обнаружился, в бывшем конференц-зале.

А тут как раз Пасха началась. Пойду, думаю, на службу. А РДКБ, надо сказать, большой комплекс на Ленинском проспекте. Дюжина корпусов на полторы тысячи мест. Плюс родители, вроде меня, детишек блюдут. Настоящий город, одним словом. Пришел, а народу немного, десятка полтора и тех не наберется. Одни женщины, мужчин – один-два.

Вот тут-то я и задумался. Ну ладно, в миру живем в суете, голову не поднять к небу. Забота, работа, семья, магазины. Выспаться, отдохнуть еще надо. А здесь вокруг – больные дети. Тяжело больные. С месячного возраста, совсем крохи. Что еще должно с нами случиться, чтобы душу с мертвой точки сдвинуть? А они не сдвигаются. Наверное, пока сам не свалишься.

Наша палата размещалась как раз у вахты. Место было бойкое – телефон, бумаги, вопросы-ответы. Напротив стояли мягкие диванчики, как бы местный «Гайд-парк», где постоянно «кучковались» мамы. Компания собралась бойкая, шумная, боевитая – глаз радуется: коня на скаку и прочее. Полутонов здесь не признают, обсуждение идет в полный голос: бабий зычный хохот – аж на весь коридор. А время – послеобеденное, «тихий час».

– Девочки дорогие, – высунул я голову из-за двери, – температура у сыночка под сорок, всю ночь не спал. Уснул только под утро. Потише чуть можно? Или подальше идите, в игровую комнату.

«Девочки» встали дыбом в борьбе за свои права. Идти подальше предложено было мне, вместе с советами по должному уходу за сыном и своевременному вечернему укладыванию. Спорить было бесполезно: пошел к врачам, разгонять толпу с дивана и коридора.

Толпу разогнали, но людей-то не изменишь – все понемногу возвращалось в привычное русло: на кухне, в курилке, по палатам. Остается одно, привычное занятие, правда, в совершенно других сферах – изменять свое отношение к внешней среде, адаптироваться, находить свое место и выстраивать линию поведения.

Запись 17.04.2017. «В обход»

Категория: ВОСПОМИНАНИЯ

«…Ну что ж, попробуем. Огромный, неуклюжий, скрипучий поворот руля…» – океанской волной вздыбился пред Осипом Мандельштамом 1918 год, начало новой эры. И вот опять – новая эра накрывает нас своими мутными валами. Восприятие начала девяностых годов в моем сознании чем-то перекликается с уличной атмосферой Нью-Йорка: серо, обшарпанно, грязно, но самое главное, совершенно невероятные типажи: каких нынче, наверное, уже не встретить; какие простой советский человек до перестройки и представить себе не мог.

А в ту пору, поднятая океанским валом, с самого дна, из каких-то расщелин, проулков и подворотен полезла наружу невероятная смесь персонажей Эжена Сю, Бальзака и Драйзера; где лики титанов перемежались с рожами и харями из темных подвалов. Из глубин памяти выплывают легендарные офисы начала девяностых, в туман прокуренные сигаретами к концу бесконечного рабочего дня, со старыми столами и сейфами, списанными с советских предприятий; висящим по стенам разнообразным реквизитом, набранным учредителями по домам; резьбой по дереву, чеканкой по меди, витыми козлиными рогами и кубками на цепочках.

Свобода, рынок бурлит, все занимаются всем: мало кто толком понимал, что он делает. Нет еще ни бизнес-курсов, ни толковых книг, ни интернета, ни сотовых телефонов. Компьютеры и факсы – в диковинку, мы даже ходили к знакомым коммерсантам посмотреть на эти чудеса. Они занимались торговлей оргтехникой, снимая потертую квартирку на втором этаже. Как-то захожу в гости, вижу: в кабинете весь угол забит рулонами недорогих обоев. Говорят, у партнеров за долги забрали. – Тебе не нужно? – Почем? – Если до обеда увезешь, для тебя…, – и называют смешную цену. Забрал, развез по паре комиссионных магазинов, умножил уплаченную мной цену раз в семь: полежало, народ понемногу начал брать.

Первые деньги согрели руки. Смотрю, что еще народ в комиссионке берет. Заказал у кузнеца Толика в своем реставрационном управлении скоб наделать. Отвез, сдал, цену умножил на семь. Дальше я другим знакомым коммерсантам подрядился вывески на контору сделать. Ну, как нас в еще в советской армии учили – на стекле, через самодельные трафареты, штампуя губкой-поролоном. Так и пошло по мелочи – денежка там, денежка сям, в дополнение к моему стремительно оскудевающему заработку архитектора-реставратора.

Все это ощущалось несерьезным, будучи скорее попыткой определиться в незнакомой и мутной среде. Именно с подобных несерьезных попыток и начинался для всей страны долгий путь в неизвестность. Для каждого – по-своему, в поисках денег, работ, мест, смыслов. А родом-то все мы были советские, оттуда. С детства всем нам твердили: достаточно найти что-то одно, определиться и честно работать, идя по «прямой дорожке», не перебегая с места на место.

В нынешней реальности все эти советы оказались катастрофически бесполезны: кругом оставалось немалое число людей, последних «рыцарей» советской эпохи, пытавшихся удержаться за то, что само по себе уже на ногах не стояло. Вся страна столкнулась с проблемой – тебе никто не говорит, что нужно делать и не ставит оценок за результат. Все смешалось и потерялось, как в голове у той собаки Павлова, не способной понять, имеет ли она дело с кружком, за который наказывают, или с квадратом, за который вознаграждают. «Прямые дорожки» сменились одиночным рассыпным бегством кто куда, затянулись травой, затерялись в густых зарослях и топях. Чтобы уцелеть, нужно было идти «в обход», как посоветовал Пер – Гюнту неведомый, всепобеждающий «Кривой».

В стране, резко потерявшей ориентиры, оставалось одно достойное занятие – бизнес. Именно сюда устремлялись люди, обладавшие волей, умом и характером; именно здесь они сталкивались локтями и лбами, отстаивая право на свое место под солнцем – как некогда я отстаивал свое место на краю дощатого армейского настила. Все прочее вело к унылому, беспросветному, безнадежному существованию. А солнце в ту пору светило как никогда ярко – новая страна, новая жизнь, новые возможности, коим, казалось мне, не было конца и края… Как перед стародавними флибустьерами, передо мной раскрывалась новая, неизведанная, полная тайн земля. Выживание в этих джунглях определялось правилом – либо ты начинаешь действовать по другому, чем обычно: быстрее, сильнее, способнее – либо тебя не становится.

Что наше реставрационное управление «на ногах» не устоит – становилось понятным. Доллар неукротимо пер вверх, рубли – будто лабораторные мушки-дрозофилы – размножались с невиданной быстротой. С мечтами о науке, творчестве и карьере пришлось распрощаться. Перед Новым годом, когда моя зарплата в эквиваленте спустилась до отметки в восемь долларов, я подал заявление об уходе «по собственному» и начал думать о первых самостоятельных действиях.

После нескольких неудачных опытов с ликером Амаретто и китайскими пуховиками мы с парой приятелей организовали фирму, решив заниматься недвижимостью. Заказы в то время находились быстро, все вокруг что-то предпринимали. Сначала цыганам дом подрядились строить. С большими ромбами на фасадах, про архитектуру пришлось забыть. Дальше ребята заказ подогнали на оформление в Воронеже большой выставки американских автомобилей.

Автобизнес даже в то криминальное время был особой историей с особыми условиями конкуренции. Нашими заказчиками были молодые парни с комсомольским прошлым. Машины доставляли в Воронеж из Тольятти на железнодорожных платформах, периодически конкуренты расстреливали проходящие платформы из автоматов. В предпродажную подготовку машин входили вытаскивание пуль, замена стекол и латание дыр в кузовах, но прибыль оправдывала эти издержки. Конкуренция на рынке импортной автотехники была еще жестче.

Выставку мы сдали ровно в день открытия: последние гвозди приколачивали непосредственно перед началом, когда гости из Москвы поднимались на трибуну. Первые два месяца работы я спал сначала по три-пять часов в сутки, после время сна сократилось до часа-двух, последние пять суток я спал урывками, минут по пятнадцать-двадцать на заднем сиденье очередного шевроле-корвет-круиза в выставочном зале.

Армейский опыт здесь в этой обстановке оказался весьма кстати. На еду времени не оставалось – перекусывали мы чем попало, запивая ряженкой и кефиром из стеклянных бутылок (у которых еще крышечки были из разноцветной фольги). Помню, едем с очередных переговоров, с утра ни крошки во рту, время – четыре вечера. Остановились – ларек, хлеб, кефир, сметана. Все разложили на газете на капот жигулей-пятерочки. Ложек нет, но есть ключи от гаража. Большие, буквой «Т». Ими мы сметану и кушали. Мимо набитый автобус едет, рабочих с завода с первой смены везет, они на нас как на чудо сквозь стекло смотрят. Мы-то в костюмах-галстуках стоим, сметану с ключей слизываем, ломаем буханку, запиваем кефиром из горлышка.