Игра в бирюльки

«В общем, повторяется марсельская история», – грустно подумал Кранцев, вздохнул, но ничего не сказал товарищу.

– В конечном счете бояться французской контрразведки не стоит, – продолжал Тарасюк, – они со временем во всем разберутся, ху есть кто. А вот среди наших найдутся те, кто решит, что безродный Кранцев «не по праву занял их место в Париже».

Короче, выходило так, что парижский пирог не так уж сладок, как казалось издалека. «Ничего, прорвемся!» – решил про себя Артем, поднимая бокал непонятно за кого и рассматривая через плечо собседника «настоящий Париж» за окном.

* * *

Приблудный, Кранцев все же не был чужаком в совпосольстве. Кроме небольшого рабочего кабинета на втором этаже он получил право на обладание малюсенькой двухкомнатной квартирой в жилой части Бункера, на четвертом этаже, и скромным, но приличным «пежо» для разъездов по служебной надобности, то есть в личное пользование. Номера резвой беленькой машинки, как и в Марселе, начинались с числа 115, однозначно определяя ее «советскую» принадлежность. Но буквы СД как бы обещали владельцу дипломатическую неприкосновенность. Для выезда за пределы Парижа дальше 40 км советские дипломаты в те незабвенные времена были обязаны подавать в полицию заявку с обозначением маршрута, за соблюдением которого соответствующие французские службы строго следили. Делалось это на основе взаимности, так как в Москве западных дипломатов контролировали еще жестче. Но на первых порах Кранцеву и 40 км казались избытком, тут бы с Парижем разобраться, окунуться в каждый квартал жизни не хватит.

Конечно, дипломатические номера ни в коей степени не предохраняли от неизбежности: любого и каждого советского дипломата рядовые и официальные французы априори считали шпионом, засланцем или агентом влияния, то есть благоверным служителем тоталитарного советского режима и, значит, врагом свободолюбивой и демоктратической Франции. Шансов доказать обратное не было никаких, кроме публичного оглашения инакомыслия или измены того или иного лица. Поэтому автономера, начинающиеся числом 115, с симпатией могли быть встречены только на улице Буассьер, где располагалось общество дружбы Франция – СССР или на площади героя-полковника Фабьена, где размещалась штаб-квартира ФКП. Маленькие чертики, появившиеся еще в Марселе, корябали душу Кранцеву, хотя и не были способны испортить его отныне прекрасное ощущение просто от пребывания в Париже. Qui vivra, verra!? Поживем – увидим.

Прошли три долгих недели до момента, когда на Северном вокзале любящий папа наконец смог обнять свою драгоценную Аннушку вместе с мамой Светой. Багажа у прибывших было немного – все необходимое предстояло приобрести по парижским меркам. Весенним мартовским днем термометр в Париже показывал +8, а в Москве в день отъезда было –8, поэтому настроенние и у девочек сразу задалось весеннее. Аннушка улыбалась во весь рот, осматривая незнакомый город, Светлана улыбалась более томно, осознавая суть происходящего и нежно поглядывая на мужа. Основные вопросы решены: они будут жить вместе в Париже, дочка продолжит учебу в «советской» школе при посольстве (спасибо дяденьке Беловенко), мама будет совершенствовать французский в музеях и в магазинах, готовить обеды и наслаждаться жизнью. Аннушка была рада видеть папу ничуть не меньше, чем блестящий никелем велосипед, ожидавший ее в углу комнаты. Ее большие, как у мамы, глаза блестели ярче велосипеда.

Ознакомительная прогулка с семьей по Бункеру впечатлила всех троих. Как в волшебном ящике, здесь одно за другим открывались служебные и представительские помещения, огромный концертный зал и еще один приватный, школа на добрую сотню учеников, медпункт, включая кабинет гинеколога, спортзал, магазин, бухгалтерия и множество разных подсобок и потаенных комнат неизвестного назначения. Похоже на океанский лайнер международного класса. Полная автаркия с вертолетной площадкой на крыше. Ко всему этому надо было добавить партком, скрывавшийся под именем «профком», для сплочения рядов бойцов передовой дипломатического фронта и формального наблюдения за моральным обликом «поголовья», как то пьянки и разврат. Неформальное наблюдение обеспечивала когорта фантоматических, т. е. неизвестных миру, но угадываемых сотрудников, коим в обязанность вменялось предупреждать случаи перебежки или, по-иностранному, дефекции. Этим же сотрудникам поставлялось долгом давать анонимную оценку личности и поведения того или иного дипломата, что по возвращении на родину могло обернуться некоторыми сюрпризами в отделе кадров. Но до этого момента Кранцеву было еще далеко. Пока же предстояло бежать вперед, не сбавляя темпа, преодолевая мелкие препятствия и превратности погоды.

* * *

Первые тучки появились на небе, когда Светлане предложили занять место секретаря посланника в связи со срочным отъездом мужа действующей секретарши. Работа на полдня за какие-то копейки все равно была подарком, потому что валютных копеек у советских людей за границей набегало не густо, за временные рабочие места в посольстве шла борьба, и Света подоспела кстати со своими двумя языками, французским и английским, и дипломом МГИМО. Но на это место, как выяснилось, метила жена Тарасюка, довольно нахрапистая дама с дипломом строителя и, соответственно, корявым французским. Были и другие претендентки. Одна из них, жена сына министра рыбного хозяйства, трудиться за копейки не захотела, но в коридорных разговорах обронила: мол, эта, без роду-племени, едва приехала, а уже на валюту села… «Старший брат» Тарасюк теперь сворачивал улыбку на лице при встрече с Кранцевым и смотрел волком.

Еще неприятнее поглядывал на Кранцева его непосредственный начальник, советник по культуре Дремов. Сам он, через жену, приходился родственником большому, ну очень большому начальнику в КГБ, почему и оказался в Париже, где держал себя на редкость высокомерно. Глупый фанфарон. Особое неудовольствие у него вызвал тот факт, что его подчиненый Кранцев, только прибывший в посольство, посмел не разделить его предложение осудить недостойное поведение двух известных советских писателей, находившихся в Париже по приглашению своих французских собратьев по перу. До начала горбачевской перестройки оставались считаные месяцы, застой находился в своем апогее – еще не забыли Андропова и только что похоронили Черненко. Но писатели как бы предчувствовали дыхание свободы и высказывались о делах в родной стране без оглядки на власти и тем более на посольство. К этому моменту посол Евгений Голубцов уже прибыл в Париж и по тому, как просто и внимательно он прошел по коридорам посольства, знакомясь с персоналом, стало ясно, что это руководитель нового типа, с «человеческим лицом». Дремов же то ли не понял этого, то ли, желая продолжать принципиальную (советскую) линию, как бы советуясь с подчиненными, изложил Кранцеву свой план шельмования писателей. Согласиться с ним означало попасть в глазах посла в общий отсек с идиотом Дремовым, и инстинкт самосохранения приказал Кранцеву отмежеваться, даже ценой начальственного гнева. Хитрый Дремов, однако, открыто своего недовольства не показал, записку о писателях послу направлять не стал, но обиду затаил.

Повод отомстить представился быстро. Посольство готовилось к подписанию очередного двустроннего соглашения о сотрудничестве в области кино, для чего из Москвы прибыл самолично глава Госкино, жирный кот, избалованный вниманием льстецов и подлиз всех мастей. Борец за чистоту советского киноискусства любил останавливаться в Париже в самом дорогом отеле «Георг Пятый» и столоваться в отборных гастрономических ресторанах за счет братской фирмы «Галактика», жившей в основном продажей популярных французских комедий и боевиков в СССР. «Галактика» была частью общей системы добывания средств для братской французской компартии. Верхушку системы занимала транснациональная компания «Агроэкс Интернасиональ» во главе с «красным» миллиардером Демаресом. Это через нее в голодные советские края поступали сливочное и растительное масло, сахар, мука и прочие нужные для здоровья продукты питания. Поэтому экспорт и импорт кинофильмов, турне Большого театра и ансамбля Моисеева, как и все остальные источники материальной поддержки французских коммунистов, находились под самым пристальным контролем руководства ЦК КПСС. Для этого в совпосольстве в Париже существовала специальная должность – первого секретаря по связям с французской компартией.

В роскошной представительской гостиной посольства важный гость как раз беседовал с медоточивым Дремовым, когда Кранцев появился в дверях. Советник небрежно поманил его пальцем:

– Дорогой Артем Васильевич, а как у нас обстоят дела с окончательной редакцией соглашения?

Советник обратился к подчиненному вполоборота, не покидая взглядом большое начальство.

– Не могу знать, Виталий Сергеевич, вы мне не давали текст, – пробормотал смущенный Кранцев.

– То есть как? Что вы мне тут рассказываете? Если вы не выполнили задание, так признайтесь сразу.

И повернувшись к министру, развел руки:

– Полюбуйтесь, Андрей Савельевич, вот зачем нужны советники в посольствах. Ничего нельзя поручить подчиненным. Нужен глаз да глаз…

Большой начальник снисходительно осклабился.

– Молодежь… Ничего, созреют со временем. Будут посерьезнее.

Кранцев позорно ретировался, отправившись на поиски злополучного текста. Сцена была разыграна в назидание, так сказать, в воспитательных целях. Такие «мелочи» не могли не огорчать и не настораживать сверхчувствительного и обязательного Артема. Курсы по освоению искусства «придворного этикета» ему еще предстояло пройти на практике. И уроки надо было усваивать. Чтобы уметь защищаться и не подставляться.

* * *

Ненападение всегда было принципом Кранцева в его еще не такой долгой жизни, хотя пактов об этом он ни с кем никогда не подписывал. В условиях непрерывного «ведения боев местного значения в прифронтовой полосе» его пока считали новичком, посторонним. Да и сам он любил порой изображать чудика, считая это лучшим способом защиты от агрессивной среды. А именно такой была среда и внутри посольства, и за его стенами. В эпоху ракет средней дальности СС-20, нацеленных на Европу, его родина всем внушала страх и неприязнь. Пребывание во Франции с клеймом «советский» подчас походило на преодоление опасной трясины или на прыжки на резинке с моста: ошибешься, оступишься-сорвешься, пропадешь. Средства массовой информации вкупе с французскими интеллектуалами гневно клеймили «империю зла». Москва отвечала тем же. Если во Франции все советские дипломаты априори считались шпионами и не выпускались за пределы 40 км без ведома полиции, то все западные дипломаты в Москве таковыми считались вдвойне и, соответственно, тоже не могли свободно топтать российскую землю.

Соблюдать заявленный в полицию маршрут быстро стало навязчивой идеей трусишки Кранцева. Шаг в сторону считается… и прощай, Франция. В памяти прочно засела планировавшаяся в Марселе, но, к счастью, несостоявшаяся поездка с друзьями-коммунистами в Canjuers, что рядом с полигоном тактического ядерного оружия. Впрочем, у нынешних регулярных поездок Кранцева из Парижа в университеты Гренобля, Ренна, Тулузы или Бордо сложилась своя специфика: за ним ненавязчиво, но упорно следовала рядовая машина с обычным номером и двумя пассажирами. Видимо, на случай, если бы ему вздумалось совать свой нос в военные секреты Франции вместо чтения лекций по русскому языку. Пару раз, заплутав в незнакомом городе, Кранцев выходил из своей машины и обращался за справкой к пассажирам машины, следовашей за ним, и всегда получал нужную информацию. Поначалу он рассматривал это сопровождение как ту самую «провокацию», о которой многократно твердил сотрудникам посольства офицер по вопросам безопасности Харламов, пока однажды более опытные коллеги не разъяснили ему целесообразность подобных действий французов: в Гренобле, например, куда частенько наведывался Кранцев, располагался Национальный центр ядерных исследований, и не дай бог ему было уклониться от дороги в местный университет.

Однако, несмотря на окружающую их тревожную, далекую от дружеской атмосферу, советские командировочные в Париже шибко не тужили, если вообще потихоньку не ликовали – лишь бы чудо продлилось еще немного. Лично Кранцеву хватило бы и десятикилометровой зоны вокруг Парижа – столько было волнующего и притягательного в любом квартале города-светоча, если не считать запруженный неграми Барбес-Рошешуар или абсолютно арабский Бельвиль-Менильмонтан. Как и в Марселе, ему было жалко смотреть на то, как французы неизвестно зачем и так легко отдали свою страну, свои устои, свои культурные достижения на расхват безалаберным выходцам третьего мира – от комплекса колониальной вины, что ли? Было досадно видеть, как гениальный и шикарный Париж погружается в трясину тривиальной мировой серости и убогости с дешевым магазином «Тати», Макдоналдсами и лавками с шаурмой на каждом шагу, которые постепенно начинали вытеснять классические парижские кафе и бистро.

Чего греха таить, совкомандированные тех лет сами недалеко ушли от третьего мира с их мизерной зарплатой и ограничениями. В том же «Тати» с восторгом отоваривались все приезжие из-за «железного занавеса». И поэтому в советской колонии в Париже, как и в самом СССР, более или менее успешно сосуществовали несколько слоев или каст. На самой верхушке, по могуществу и зарплате, находился товарищ Посол, который при первой возможности покидал свой рабочей кабинет на бульваре Ланн, чтобы укрыться в своей роскошной исторической резиденции на улице Гренель или в загородной резиденции в Марль-ан-Бри. Только он и еще два-три приближенных советника беспрепятственно могли общаться с парижской элитой – политической, экономической, артистической – в самых недоступных для простых смертных местах типа ресторанов «Тур д’Аржан» или «Фукетс». Рабочая масса дипломатов представляла собой хорошо оплачиваемый (по советским меркам), хотя и несколько изолированный от массы французов (не иметь порочащих связей!) слой счастливчиков, наслаждающихся шопингом и туризмом на своих скромных служебных автомашинах. Высокообразованный и достаточно космополитичный, этот контингент, тем не менее, весьма дорожил своей привилегией работать на государство в такой прекрасной стране, как Франция, и поэтому был самым дисциплинированным. Особым преимуществом советских дипломатов считалось тогда наличие специальной волшебной карточки для скидок на товары в престижнейшем суперунивермаге Галери Лафайет – каприз Макса Хейльбронна, владельца магазина с российскими корнями.

Более свободную, но более расхлябанную публику составляли журналисты и преподаватели, которые жили бедно, зато бравировали своими обширными личными связями с французами. Это не мешало им безосновательно сравнивать свои доходы с французскими коллегами и ворчать по этому поводу. Впрочем, зарплаты совдипломатов тоже были копеечными по сравнению с французскими дипломатами, так что ворчание или скрытое недовольство в советской колонии было нормой. Про себя Кранцев не переставал поражаться тому, каким образом и по каким причинам, несмотря на очевидную разницу режимов и образа жизни, на прохладу политических отношений между двумя странами, невзирая на сокрушительную критику всего советского французской прессой, во Франции, в этой удивительной, свободолюбивой стране оставалось полно друзей Советского Союза – из упрямства, любопытства или мечтательности. Сам он не искал сближения с французами, что, в любом случае, могло только осложнить его и без того нервозную жизнь в капстране под надзором родной политической тайной полиции и чужих спецслужб. И какими бы славными ни были фрацузские друзья, его все равно держали за шпиона или подручного КГБ. Со своими тоже было лучше не сближаться: не знаешь, кто, когда и почему на тебя стукнет. В конце концов Кранцев избрал единственно верный, по его мнению, образ действий – ссылаясь на занятость по работе или с семьей, не вовлекаться в коллективные игры под названием «сплочение коллектива советских командировочных», но и не откалываться демонстративно от большинства. По-спортивному он называл это «одиночным заплывом на дальнюю дистанцию с задержкой дыхания».

* * *

Третью категорию советской колонии в Париже составляли технические работники посольства и торгпредства, именуемые в просторечии техсостав, – врачи, преподаватели посольской школы, шифровальщики, завканцы и машинистки, дежурные коменданты, водители, повара, уборщицы, горничные, сантехники, слесари, плотники, разнорабочие, всех не перечесть – уйма народу. Это был самый ворчливый контингент, потому как самый малооплачиваемый, безъязыкий, безлошадный, ограниченный в средствах и передвижении и потому всегда и всем недовольный. Ютился этот люд в маленьких посольских каморках, многие с детьми, в тесноте и в страшной экономии валюты. Некоторые не гнушались покупать собачью еду, но, правда, не отказывали себе в выпивке по-русски, благо что водка в посольском магазине стоила в разы меньше, чем в городе. Лучшей закуской считались огурчики или капуст-ка личного засола и батон духовитой и недорогой французской вареной колбасы с чесноком. Кое-кто пек хлеб из доступной по цене муки. Техсостав не задерживался долго на загранработе: два-три года – и домой. Но многие умудрялись за этот срок накопить на автомобиль, нередко ценой приобретения язвы желудка. Бельгийские гаражисты в ту пору ловко приторговывали в соседней Франции подержанными «Волгами» и были счастливы отделаться от зачастую поржавевшей и не пригодной для Европы груды железа. Большинству из желчных, ноющих и безалаберных техработников была свойственна зависть и неприязнь к дипломатам, советское воспитание требовало уравниловки, и привилегии других раздражали. Две стихии тесно соприкасались и зависели друг от друга по службе, но редко сходились в приватной жизни. Слишком разными были взгляды, характеры, условия существования и интересы.

Преподавателями русского языка во Францию направлялись преимущественно женщины, причем не очень молодые и не очень красивые, видимо, с расчетом на наименьшее количество невозвращенок. Кранцев втайне завидовал их свободе общения с французами, но утешался преимуществом своей зарплаты и своего положения. Преподавательницы были разбросаны по всей стране, и в обязанности Кранцева входило регулярно наведываться в университеты и коллежи, в которых преподавали русистки, как бы для контроля за качеством их работы и, негласно, за «состоянием морали». Поэтому бедные и чаще всего одинокие дамы, с одной стороны, были рады нечастым набегам «родного», посольского человека, а с другой – держали его за соглядатая или разведчика, т. е. доносчика, что вызывало закономерный страх, скрываемый подобострастием.

Некоторые, приезжая в Париж, посещали посольство и, попросившись на прием к Кранцеву, робея и краснея, пытались наушничать или откровенно стучать на коллежанок, хотя никто их об этом не просил. Об «образе» Кранцева в глазах педсостава ему однажды поведала одна из преподавательниц в университете Бордо после сытного ужина, с изрядной выпивкой за счет французских коллег. В знак откровенности, лояльности и готовности «служить родине», разомлев от еды и вина, она усиленно давала понять, что не прочь бескорыстно отдаться молодцеватому и поджарому дипломату, но в ту пору тот еще не обрел вкус к перезрелым женщинам, хотя обещал подумать. Слыть чекистом в академической среде французских русистов Артему совсем не улыбалось, но ничего поделать с этим было нельзя, как нельзя было запретить людям думать и фантазировать. От всего этого в тревожной душе Кранцева копилось все больше грусти и сомнений.

* * *

Гром грянул одним совсем не прекрасным апрельским утром. К этому времени Светлана вполне освоилась в роли секретаря второго лица посольства, через нее практически шла вся легальная официальная переписка с французскими ведомствами. Так что Кранцев одним из первых узнал о существовании секретного списка 47 советских дипломатов, высылки которых собирались потребовать французские власти. Артемово сердце-воробышек мощно забилось от нехорошего предчувствия. Точно так же его сердце билось еще в начальных классах школы, когда учительница объявляла, например, что у Пети Челнокова украли перочинный ножик и лучше бы его отдать, пока не поздно. Тёма Кранцев всегда боялся, что подумают на него, и страшно краснел. Но Света сразу успокоила мужа, просипев в трубку:

– Не волнуйся, нас в списке нет.

От сердца сразу отлегло, но забилась новая мысль: а кто в списке? Через десять минут в приемной советника-посланника любопытство Кранцева было удовлетворено. За исключением двух имен детей видных сановников КГБ, вставленных для острастки, в назидание или в отместку, черный список был полным и безошибочным. Фигурировали в нем и марсельские коллеги Кранцева, кроме одного, самого главного, и это было загадкой. Далекий от шпионских разборок и тайн Артем Васильевич не мог знать тогда, что высылка – дело рук изменника, агента под кодовым именем Фаруэлл, который из любви к Франции и нелюбви к абсурдному советскому режиму решил нанести ему ущерб, сдав советскую разведсеть на Западе. Спустя много лет, когда подоплека дела будет опубликована, Кранцев узнает, что тогдашнее правительство социалистов во Франции, желая добиться расположения Вашингтона, косо на него смотревшего, передало материалы Фаруэлла американцам, а оттуда утечка попала в КГБ, за что доброволец поплатился жизнью.

Весь следующий день, когда сотрудников посольства оповестили об «очередной провокации французских властей», Кранцев еще не верил, что его нет в списке. А когда вдруг осознал, то на радостях, тайком от Светы, дома заглотил две порции любимого виски «Джей энд Би» вместо обычной одной. Лед не клал совсем. Это означало – выжить и остаться в Париже еще на какое-то время. Утешение и очищение одновременно. Спасибо марсельскому полковнику Такису – он честно выполнил свой долг и не стал приносить бедного Кранцева в жертву идеологическим пристрастиям своего правительства. А мог бы.

Массовый отъезд проходил на редкость спокойно, без суеты и без видимой досады. В конце концов, как сказал французский комментатор ТВ: «шпионы» возвращаются к себе домой, а не следуют в тюрьму, чего им огорчаться? Что должно было случиться, случилось. Никаких резких высказываний против Франции, никаких косых взглядов. Отъезжали люди, выполнившие свою работу. Или команда, проигравшая матч. В чем состояла эта работа и этот матч, Кранцеву было неведомо. Он с детства чурался тайн, всякой секретной деятельности, и его собственная тайна, холодившая сердце время от времени, но пока не имевшая последствий, как бы уже перестала существовать, растворилась в воздухе Парижа.

Оставшиеся ликовали, но старались сильно этого не показывать. Ясно, что на сей раз в матче победил МИД. В коллективе стало намного яснее, кто есть кто. Отъезжавшие держались достойно и смирно. Конечно, обидно было покидать прекрасную Францую при таких обстоятельствах, но в том и состоял риск выбранной профессии. Телекамеры многочисленных компаний через решетки совпосольства жадно ловили малейшее отклонение от нормы и никак не находили его. Высланные держались в тени в прямом и переносном смысле. Реклама ни к чему. Прокол случился в лице кранцевской Светланы, которая недолго думая решила выйти на свет и пересекла посольский внешний двор, чтобы попрощаться по-людски с подругами, грузившимися в автобус. Камеры дружно застрекотали: еще бы, миловидная «шпионка» позирует без комплексов и любезно улыбается, демонстрируя чистую совесть. Естественно, журналистам было невдомек, что эта женщина остается и поэтому так беспечна. Но вечером Кранцев с женой уже видел на экране Светлану под аккомпанемент самых немыслимых по дурости комментариев и с укоризной смотрел на свою наивную подругу жизни. Так подставиться!

Неприятное ощущение усугубил Марк Клопсфельд, профессор русского языка из Гренобля, который позвонил на следующий день, чтобы проверить, выслали ли Кранцевых тоже. Узнав об обратном, он для порядка заявил о своей радости и добавил, как думал, наверное: «Тебя не выслали, Артем, потому что ты самый хитрый и не попался с поличным». Шутка была явно неуместна. Несмотря на чувство облегчения, Кранцев задумался над смыслом сказанного Марком – немногие оставшиеся французские друзья и многие, кто мгновенно испарился, действительно будут держать его за «самого ловкого», но шпиона.

После отъезда «грешников» каждый оставшийся чувствовал себя так, словно получил от папы римского индульгенцию на отпущение грехов. Улыбки стали более широкими, анекдоты и шутки в коридорах – более смелыми, хотя окна рабочих комнат, выходящие на бульвар Ланн, по-прежнему остались запертыми и зашторенными. На окнах же, выходящих во внутренний двор посольства, штор никогда не было, и из своей квартиры на четвертом этаже семейство Кранцевых, особенно маленькая любознательная Аннушка, могли наблюдать внизу оживленный людской муравейник совработников. И несостоявшийся «шпион» Кранцев наконец-то мог сосредоточиться на приятных сторонах парижской жизни.