Убырлы кеше

– Жива-жива я. Ты не бойся, Степан. – Настасья величает холопа по имени. – Не пропадём. С нами же вон какая сила едет! Эти московские – люди бывалые, найдут, небось, дорогу или постой. Что-то наших не видно. Куда Егорка с Лукьяном запропастились?

Обоих сопровождающих Настасью холопов не видать. Не отстали ли?

– Да здесь они. Вон, в сторонке, в канавку съехали, где ветра поменьше, – успокаивает княжну Стёпка. – Ничего с ними не станется – они людишки привычные к холоду и вообще. Спасибо батюшке твоему за то, что он нам всем троим тулупчики новые справил в дорогу-то! Да шапки вот собачьи добрые дал. Не холодно, а вот коня́шки мои подустали, еле-еле тянут. Так-то, нужо́н, нужо́н нам всем отдых и постой. Даже у боярина конь уж на что хорош, а тоже хрипит уж больно гулко.

Настасья снова глядит в окошко, различает в овражке своих холопов. К ним подъезжает Никита Игнатьевич, что-то говорит, те качают головами. Боярин, видимо с досады, машет рукой, что-то кричит своим. Все московские съезжаются к нему.

– Пойду-ка я послушаю, чего задумали, – выкрикивает Стёпка и бежит к конным.

Настасья видит, как Макарка и Василька Бурак пришпоривают коней и исчезают в снежной пелене. Стёпка возвращается.

– У наших кони валятся с ног. Боярин двоих своих искать дорогу послал, нам же всем ждать велел, пока дозорные не вернутся.

– Раз стоять будем, чего ж тебе мёрзнуть? – говорит Настасья. – Влезай в повозку – хоть погреешься малость.

– Куды ж он влезет? Тут места-то – кошку посади, и той тесно будет! – ворчит недовольная Глашка.

Стёпка вытирает рукавицей нос, Настасья видит, как в глазу мужика вдруг появляется слезинка. Тот крестится и бормочет:

– Не по чину мне к тебе, княжна, в повозку-то лезть. Говорю же: тулупчик да шапка у меня справные, так что я уж тут как-нибудь.

***

Когда стемнело, прискакал один лишь Василька. Конь его в пене, на огромный бегущий сугроб похож. Уже приближаясь, издали Василька прокричал:

– Бяда́, бая́рын! Макарку пасякли́!

Сам без шапки, в разорванном кафтане, без рукавиц, в волосах кровь запеклась. Настасья, увидав дозорного, аж вскрикнула. Глаз затёк, рожа красная, весь в снегу. Вьюга всё кружит и кружит. Видно от себя шагов на пять, и ветрище завывает.

– Как посекли? – взволнованно прокричал Плетнёв.

Василька соскочил с коня, упал на колени. Снега ему едва ли не по пояс.

– Ой бяда, баярын! Ой не збяро́г я Макар Никицыча!

– Что с сыном, кто посёк?

– Лю́дзи ляхи́е, – осадив коня, прокричал Василька. – До́лга блудзи́ли мы, глядзи́м аганёчык. Пае́хали на няго́, ба́чым лясо́к, а у нызи́не ля о́гнишча двое. Пакрыча́ли мы им, нам такса́ма кры́кнули у отвэ́т, а як падъе́хали, з уси́х бако́у на нас наляце́ли.

– Со всех боков налетели? Люди лихие? Разбойники?

– А я чаго́ ка́жу? Вядо́ма разбойники!

Боярин соскочил с коня, ухватил Васильку за грудки:

– Много ль их было?

– Чалаве́к дзе́сяць. Все, хто с дубьём, хто з топором, хто з рога́тиной. Адзи́н майго́ каня́ за узду уха́пиу, а дру́гий кисцянём па галаве́ мяне́ уда́рыу. Шпака удар змякчы́ла, зляце́ла…

– Да бес с ней, с твоей шапкой! – перекрикивая вой ветра, орал Плетнёв. – С сыном что, говори! Что ж его… насмерть?

– Пабо́йся бо́га, Микита Игнатыч. Гэ́тыя и́роды бо не зразуме́ли на ка́го нарвалы́ся. Макар Никицыч дваи́х з каня́ посёк, перш чым конь яго́ павали́уся. Рога́циной яго, пра́ма у бок и адра́зу до смерци́…

– До смерти, говоришь? Насмерть… кого, Макарку?

– Да не́а… каня́ ёного! Каня рогациной ты́кнули. Конь яго памёр, а сам ён няма́.

Боярин оттолкнул Васильку и отступил на шаг, перекрестился.

– Живой! Ну, слава те…

– Так сын твой пе́шы яшчэ́ аднаго́ саблей даста́у.

– Пеший? Ещё одного саблей достал?

– Са́блей, саблей! Ёного насмерть, а удву́х пара́ниу. Тут яму вила́ми ў бок и ты́кнули. – Василька вытер ладошкой посиневшие губы. – Я такса́ма а́днаго саблей уда́рыу, перш чым тыя, хто вы́жыу, па кустах разбегли́ся.

Никита Плетнёв:

– Ты тоже одного зарубил. Молодец! А остальные, значит, в кусты сиганули?

– Як зайцы.

– Дальше что было, сказывай.

– Як тые злы́дни разьбеглы́ся, я да сынку тваму́ зна́чыць ки́нууся, а з няго́ кро́вушка так и хлы́щэт. Перавяза́у я яго́, хаце́у на свайго́ каня́ пасаддзи́ць, ды да вас верта́ться, а ён стогне ды стогне.

Боярин и сам застонал:

– Стонет и стонет!.. Ой, мать честная, почто ж я его туда послал?

– Едь, ка́жа, да ба́цюшки, – продолжал Василька Бурак, – да прывядзи́ яго́ да мяне́, а я тут заста́нуся, поспяша́й. Я яму, ды як же, а ён узлава́уся2. «Казано табе́ ехаць, так едь!» Я на каня́, гово́рить, не узле́зу. Я яму: «А кали гэ́тыя, што па кустах скочы́ли, вярну́цца?», А ён мяне́ пальцам на паго́рак3 ты́кае. «Вунь, – кажа, – там и́хни ляжы́ць, пара́неный. Вяжы́ яго́ и цягни́ да мя́не. Коли яны́ вярну́цца, я гэ́таму супаста́ту но́жык да горла, глядзи́ш не кра́нуць4.

Плетнёв снова перекрестился.

– Далеко до того лесочка ехать?

– Дык вёрсты тры бу́дзе, не бо́льшэ.

Боярин покликал Кручинина и Федьку-татарина, сказал:

– Я с Василькой и Федькой до Макарки, и ты, Тимошка, веди остальных по нашему следу. Поторопись, чтобы тот след не замело. Коль отстанешь, мы вас потом отыщем.

– Понял, боярин, сделаю, – ответил Тимофей.

– Этих, – боярин указал на княжьих холопов Лукьяна и Егорку, – не потеряй. Ой, беда: выделил князь мне помощничков – от них мороки больше, чем толку!

– Скачи, Никита Игнатьич, выручай сыночка! – Кручинин стянул с себя шапку и сунул её в руки Васильке. – Возьми, а то закоченел совсем.

– Задро́г. За́раз, зууси́м задро́г, – оживился Василька, натягивая шапку. – А як же ж ты, Емельйаныч?

– Не бо́ися, сябру́к, – ответил Тимофей, подражая Василькиному говорку, – я сабе́ чаго́-небу́дзь знайду́, ня змёрзну5.

Василька, сдерживая улыбку, махнул рукой, вскочил в седло, и трое всадников вскоре растворились в непроглядном снежном тумане.

***

Нависшие над поляной кроны косматых елей переливались оранжевыми бликами. Снегопад прекратился, ветер поутих, но снежинки, словно назойливая мошкара, всё ещё кружили и кружили в туманном морозном воздухе. Тучи рассеялись, обнажив луну и звёзды, где-то вдалеке ухала сова.

Люди, уставшие и поникшие духом, сидели кружком. Они протягивали к огню закоченевшие руки, разговаривали тихо. В потемневшем от копоти котелке булькало ароматное варево – Тимоха Кручинин готовил из бараньей ноги густой наваристый кулеш. Нарубленные наспех Лукьяном и Егором промёрзшие поленца обильно чадили, от костра поднимался густой черноватый дымок. Поодаль в низине похрапывали кони. Там же, припорошенные снегом, лежали убитые разбойники.

Настасья нет-нет, да и поглядывала на окоченевших мертвецов. Глашка же, сидевшая рядом на постеленной на пень перине, не отводила от убитых в бою разбойников взгляда, то и дело дёргала за рукав Лукерью, что-то ей шептала.

– Да уймись же, окаянная! Что ж ты, убиенных не видала? – наконец не выдержала та.

– Чё эт? Видала, конечно! Помнишь, как царёвы люди к нам с погромами нагрянули? Скольких тогда мужиков посекли! Их тогда в одну телегу свалили и на кладбище свезли. Потом ещё Отеньку-охотника видала – его из лесу окровавленного привезли. Медведь его подрал, а он потом оттого и помер. Я много чего видела, но то издали, а так, чтобы вблизи…

– Вот радость-то – на покойников глазеть! – возмутилась Лукерья.

– Пусть не радость, но интересно же. Убиенных-то я видала, а вот разбойников ни разу. – И Глашка, осмелев, спросила Плетнёва: – Можно погляжу?

Боярин усмехнулся:

– Гляди, чего уж! От них не убудет.

Глашка тут же направилась к мертвецам.

– Этот старикашка, а тот – так совсем мальчонка! – крикнула она. – Куды ж полез? С кем связался?

– Нашла о ком горевать! – рыкнул Кручинин. – Он бы уж нас, пожалуй, не пожалел. Ножичком по горлу и в овраг, воронью на пир. Макарка молодец! Я порой и сам дивлюсь тому, как он с саблей управляется. Рубится, точно бешеный. Кто под руку ему в сече попадёт, тому уж не спастись.

Настасья слушала разговор вполуха, потом тоже не удержалась и подошла к мертвецам. Первый и впрямь был уродливым и морщинистым стариком; ему сабля рассекла грудь от плеча, едва ли не до пояса; у второго была разрублена голова. Тут к убитым подошёл татарин Федька и цыкнул на Глашку:

– Айкы́л, хаты́н – а ну отойди!

Он сорвал с мёртвого старика шапку, распахнул тулупчик и потянул пальцем гайтан, разглядывая надетый на мертвеца крестик.

– Не трожь! – процедил Кручинин.

– Бакы́р сакчасы́ – дешёвый оберег, медяшка… не нужен такой. – Федька поморщился, потом повернулся к молодому, потянул его за рукав и довольно крякнул. – А вот это сгодится.

– Чяго́ там? – оживился сидевший в сторонке Василька Бурак.

В левом ухе убитого паренька красовалась крупная золотая серьга в виде кольца.

– Алтын балдак6 – чистый золото.

– Ух ты! Як жа я я́го адраз́у не уба́чыу, дай паглядзе́ць.

– Раз не разглядел, вот и не лезь, – грубо ответил Федька, после чего вырвал из уха молодого разбойника золотую серьгу, обтёр о снег и сунул в висевший на поясе кожаный мешочек.

Глашка взвизгнула и отскочила. Василька возмутился:

– Гэ́тага чо́рта Макарка засе́к. Яго́ гэ́та здабы́ча7.

– Себе оставь. Моему сыну мертвецов обирать не пристало, – сурово пробасил Плетнёв.

– Ну, кали́ так, то няха́й бярэ́. Не прапада́ць жа дабру́8.

Чернявый

Крепко связанный по рукам и ногам, он сидел скрючившись на сваленном у сосен лапнике и внимательно смотрел на собравшихся у костра людей. Волосы разбойника были растрёпаны, на щеке виднелся огромный кровоподтёк.

На вид ему было не больше тридцати; волосы и брови густые, чернющие; борода короткая, ровная; тёмно-зелёные, как ночной лес, глаза горят задорным огоньком. «Посмотришь в такие – точно в болото затягивает», – думала Настасья, украдкой поглядывая на пленённого разбойника. На том были надеты толстый перепачканный кровью армяк с надорванным воротом, широкие суконные штаны и кожаные сапоги – не особо новые, но крепкие на вид. Шапку свою разбойник обронил, когда в запале боя получил по голове. Василька говорил, что, когда Макарка шарахнул чернявого по темени рукоятью сабли, тот рухнул как подкошенный и не подавал признаков жизни в течение всей схватки.

Однако же теперь, несмотря на окровавленную одежду и отёки на лице, чернявый разбойник выглядел бодрым. Сам же Макарка был настолько бледен, что больше походил на мертвеца. Он лежал у костра на расстеленной пуховой перине, накрытый подушками, зубы его стучали, бедолагу потряхивало. Однако, несмотря на всё это, сын московского боярина то и дело поднимал голову и, улыбаясь, смотрел на Настасью.

Глашка принялась теребить Настасью за рукав и тыкать пальцем в сторону пленника:

– Жуткий он. Чёрт, чистый чёрт! Взгляд как у волка: как зыркнет, так аж до костей пробирает! Но собой хорош и на разбойника совсем не похож.

– И тот у неё хорош, и этот! Гляньте-ка на неё: и на разбойника не похож! Много ль ты их видывала – разбойников? – пробубнила Лукерья.

Глашка отмахнулась и продолжала глазеть на чернявого мужика с раскрытым ртом.

– Ой… глянь-глянь! Видели, как он на меня посмотрел? Аж в груди ёкнуло и жар по всему телу!

– Да не глядел же он на тебя! – возмутилась Настасья.

– У тебя, Глафира, от любого взгляда мужицкого в груди ёкает! – усмехнулась Лукерья.

Откуда-то сверху послышалось негромкое карканье. Никто из сидевших у костра даже не подал виду, что услышал его, одна лишь Настасья устремила свой взор вверх.

Присмотревшись, она различила среди ветвей корявой сосны, под которой оставили пленённого разбойника, огромную птицу. Ворон сидел съёжившись и изредка вертел головой. Когда он в очередной раз, вытянув шею, на этот раз уже громко прокаркал, Глашка фыркнула:

– Бесовское отродье, ишь раскаркался!

– Ещё один… Такой же злодей! – проворчала Лукерья.

– Такой же, как кто? – не поняла Настасья.

Лукерья усмехнулась:

– Такой же, как тот, что под сосёнкой лежит! Тот разбойник, и этот разбойник. И тот, и этот лишь беду добрым людям несут.

– Чего ж так? – спросила Настасья и снова поглядела на пленника.

– Оба они – что птица эта, что нехристь наш – людям зло приносят. Не к добру мы их встретили.

Настасье на ум тут же пришло недавнее пророчество Мишани: «Во́рона вижу о чёрное перо…». Так вроде вещал убогий.

Заметив, что все три женщины шепчутся, глядя на него, чернявый скорчил рожу, оскалился, показав белые крепкие зубы, после чего беззвучно рассмеялся. Настасья поджала губы и отвернулась. Вот дурень – он ещё и глумится! Ужель не понимает, что теперь его ждёт?

***

Когда Тимофей доварил кулеш, Лукерья стала раскладывать его по плошкам.

– Этого кормить ли?

– Положи пару черпаков, чего уж там! – ответил Кручинин.

– Макарка мой вон голодный сидит, а ты этого злодея кормить собрался?! – насупился Плетнёв.

– Да полно тебе, Никита Игнатьич, пусть ест, припасов у нас пока что хватает.

– А коль еды вдоволь, отчего ж Макару Никитичу не поесть? – тут же влезла в разговор Глашка.

Тимофей принялся терпеливо объяснять:

– Ранен он в живот, оттого ему пока что ни есть, ни пить нельзя, чтобы, если кишки задеты, пища и вода из них в брюхе не задерживались.

– Фу ты, гадость какая! – поморщилась Глашка.

Плетнёв же, вопросительно посмотрев на боярина, уточнил:

– Так что, не будем его кормить?

– Раненому пища вредна, а мёртвому и вовсе не надобна. Чего тянуть? Федька, веди его в лесок да кончай с ним поскорее.

Настасья вздрогнула:

– Как же так-то? Зачем же так скоро?

– А чего тянуть? Здесь, в глуши, мы сами суд и устроим. Тут нам никто не указ. Давай, братец, поспешай, только далеко не уходи, а то мало ли, вдруг его дружки поблизости притаились? Ещё отобьют.

– Сходить с тобой? – спросил у Федьки Кручинин.

– Сам управлюсь, не впервой. – Федька ухватил мужика за ворот и потащил в лес. – Айдэ́! Айдэ́ тизрэ́к – давай пошевеливайся! Секир башка делать буду!

– Стойте! Зачем же его рубить? – взмолилась Настасья. – Мы ж заплутали тут, а он наверняка дорогу знает! Его же поначалу расспросить надобно!

– Расспросить так расспросить. – Никита Игнатьевич подошёл к пленному, присел и, ухватив за ворот, притянул к себе. – Ну, хочешь ещё пожить, ирод?

– Кто ж не хочет? – отвечал пленник, не выказывая испуга.

– А коль хочешь, так сказывай: где здесь ближайший постой?

– Не думаешь, боярин, что он нас к своим приведёт? – спросил Кручинин.

– Не приведёт, ежели не дурак, – усмехнулся Плетнёв. – Макарка с Василькой этих лиходеев вдвоём разогнали, а уж ежели мы впятером будем…

– Где ж впятером? Макар Никитич боле не воин, а разбойников в лесу может сколь угодно оказаться.

– Полно, Тимоха! Пристало ли нам от всякого сброда прятаться?

– Решать тебе, боярин, не было бы ху́да.

В этот момент пленный заговорил:

– Правильно девица ваша говорит: тут вокруг вёрст на сорок ни хуторка, ни деревеньки, а у вас раненый.

Плетнёв нахмурился:

– Врёшь, собака!

– Не вру, боярин, хотя… – Чернявый мельком глянул на Настасью. – Есть тут одна за́имка – вёрст семь до неё, может, чуть более. Живёт там один бирюк с жёнкой, прямо за этим леском возле речки их двор. Домик старенький, но большой. Сам я на том дворе не бывал, но мимо не раз хаживал. Хозяин тамошний уж не дюже приветлив.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Опричников также называли «кромешниками» (от слова «опричь» в значении «кроме»). «Гой-да!» – боевой клич и приветствие опричников.

2

Разозлился.

3

На холмик указывает.

4

Вон, – говорит, – там один из них лежит, раненый. Вяжи и тащи его ко мне. Если они вернутся, я этому супостату ножик к горлу – глядишь, не тронут.

5

Не бойся, дружище. Я себе чего-нибудь подыщу, не замёрзну.

6

Золотое кольцо (татарск.).

7

Этого чёрта Макарка зарубил. Его это добыча (белорус.).

8

Ну, если так, то пускай берёт. Не пропадать же добру (белорус.).