Изобретатель смысла

– Именно так, – Гиркас подбоченился. – Рад соответствовать вашим ожиданиям.

Это была его любимая шутка. Обычно сразу после неё любой собеседник считал нужным заметить некоторое несоответствие слов и действительности. Как и всё остальное, Гиркаса это беспокоило мало.

– Ну, хорошо, – сказала незнакомка, и, помедлив, протянула Гиркасу руку. По выражению её лица он понял, что это решение далось ей ценой серьёзной внутренней борьбы. Мысленно он представил себе этот процесс, как щелчок некоего внутреннего переключателя из положения «нормальный человек» в положение «Гиркас». – В таком случае, я и есть та самая Седьмая. Приятно с вами познакомиться.

Гиркас осторожно пожал руку, отметив про себя, что кожа у неё нежная и необычайно гладкая, и сказал:

– Простите?

– Седьмая, – повторила незнакомка. – Это моё имя. Оно может показаться вам странным, но таковы традиции кантона Арк: все перфекты носят номера от одного до девяти. Я вышла из ёмкости под номером семь, и оттого зовусь Седьмой.

– Вышли из ёмкости? – совсем растерялся Гиркас. – Что вы имеете в виду?

– Разве вы не получали моего письма? – незнакомка слегка подняла бровь. – Две недели назад я отправила вам письмо, в котором объясняла свою ситуацию и просила о помощи.

– Ах, письмо! – Гиркас замялся, – Боюсь, оно затерялось в пути. Мне очень жаль.

В этот миг ему было ужасно стыдно. Все письма, не содержащие в себе денег, он выбрасывал в мусорную корзину, не читая.

– Ничего страшного, – мягко улыбнулась Седьмая, – не такая уж это долгая история, чтобы я не могла рассказать её ещё раз. Вы слышали когда-нибудь о кантоне Арк?

Гиркас призвал на помощь память.

– Он очень далеко, – сказал он, – власть там принадлежит женщинам…

– И это не самое страшное, что там творится, – засмеялась Седьмая. – Я тоже люблю эту шутку. В действительности всё обстоит не совсем так. Наш кантон – один из первых на Тразиллане, и такой же древний, как Новая Троя или Ханаан. Но если первый стоит на позициях силы, а второй не интересуется ничем, кроме того, что родит земля, мы придерживаемся мнения, что целью жизни является красота и гармония. Да-да, мы совершенно серьёзно, – она снова улыбнулась. – Не удивляйтесь, мы часто подтруниваем над собой, чтобы не казаться слишком напыщенными. Так нас учила наша основательница. Вы слышали о ней что-нибудь?

– Нет, – признался Гиркас.

– О, леди Лигейя была чудесная женщина: умная, храбрая, наделённая сильной волей! Покидая Землю, она мечтала, что другой мир станет родиной для нового человека – мудрого и устремлённого к добру. Так и родился наш кантон, названный в честь другой женщины, не менее отважной. Но была у нашей основательницы и другая мечта, которой не суждено было сбыться.

– Какая? – спросил Гиркас.

– Я вам подскажу, – сказала Седьмая. – Но сначала ответьте на вопрос, только честно. По-вашему – я красива?

Гиркас сглотнул.

– Конечно. То есть, я не хотел бы, чтобы вы думали…

– Спасибо, – Седьмая снова улыбнулась, на этот раз обезоруживающе. – Каждый комплимент, помимо того, что он приятен лично мне – это ещё и похвала тем, кто создал меня.

– Создал вас? – удивился Гиркас, – То есть как?

– Ну, создал – не совсем верное слово. Вырастил, так будет точнее. Я, как и мои сёстры, остальные Девять, выращена искусственно, путём клонирования и генной инженерии. Видите ли, наша основательница могла вести за собой, открывать новое, но… она не была красива. Эту её невысказанную мечту исполняем мы, перфекты. Я вижу, вам знакомо это слово?

– Да, – ответил Гиркас, – припоминаю что-то. Кажется, одна из вас заседает в Консультативном Совете, во всяком случае, я читал что-то подобное в «Голосе Новой Трои».

– Это Третья, – кивнула перфекта. – её в своё время передержали в родильном чане, а это отрицательно сказывается на характере. Наверное, поэтому она так хорошо разбирается в политике. Подобно мне, она была клонирована из нескольких клеток крови нашей основательницы. Это дань уважения и одновременно воплощение её замысла. Наша внешняя красота – это отражение той красоты, которую она всю свою жизнь хранила внутри.

– Перфекта – значит, совершенная, – продолжила Седьмая. – Совершенство, как умственное, так и телесное – вот что представляем собой я и мои сёстры. Такими мечтала видеть людей основательница нашего кантона. Вы, конечно, возразите (при этих словах Гиркас поспешно закивал головой), что попытка достичь совершенства путём вмешательства в генетический код ошибочна изначально – и будете правы. Но повсеместное механическое улучшение человеческой природы отнюдь не является главным методом Арка. Мы не утопия, чтобы совершать такие наивные ошибки. Да и создать подобным способом можно лишь нечто приблизительное. Собственно, этим приблизительным и являемся мы, перфекты.

Мы – это не сами люди будущего, а всего лишь маяк для всех остальных, своего рода модель, пример того, чем может со временем стать человек, если будет развиваться в правильном направлении. Людям нужны образцы, так ведь? А наилучшим, с нашей точки зрения, является такой образец, который, будучи достаточно совершенным, не вызывает у других людей зависти или ненависти. Мы совершенны настолько, насколько это сейчас возможно, но своим совершенством мы обязаны другим, совсем несовершенным людям. Наша красота – это результат труда биоинженеров, а наш интеллект насыщен пищей, подготовленной для нас поколениями мыслителей.

Вы смущены, не правда ли? Перед вами красивая женщина, чья красота и ум ей не принадлежат и не являются ни её заслугой, ни её достоянием. Кому-то это может показаться жестоким по отношению к нам. Для постороннего человека, возможно, так и выглядит. Но мы, перфекты, не считаем, что с нами обходятся жестоко. На своём примере мы учим других видеть своё истинное место в мире и преодолевать тем самым глубинный страх перед загадками жизни. Кто-то ведёт за собой, ослепляя блеском и обещая богатство и силу – мы предпочитаем быть безоружными. Зная, что всеми качествами мы обязаны своим создателям, мы лишены даже морального права принуждать кого-то следовать за нами. Идти за нами по дороге к совершенству или нет – человек должен решать добровольно, не подгоняемый ни током крови, ни урчанием желудка.

– Всё-таки я ужасная зануда, – улыбнулась Седьмая. – Но про Арк и вправду можно рассказывать часами. Знаете, у нас принято быть сдержанными в выражении чувств, но я, не стесняясь, могу сказать, что очень люблю свой кантон. Это никак не связано с моим искусственным происхождением (вижу, вы готовы счесть меня чем-то вроде робота) – как бы нас ни выращивали, чувства мы испытываем такие же, как и у всех, и предметы симпатий избираем сами. Вот, например, Третья – она, хотите верьте, хотите нет, всегда недолюбливала Арк. По её мнению, нам не хватает жёсткости и амбиций. Как она назвала однажды наш кантон? Ах, да – «четвёртый сон Веры Павловны». Мы тогда чуть не поссорились… То же самое касается и бытовых пристрастий. К примеру, Пятая превосходно играет на фортепьяно, а я вот совершенно равнодушна к музыке, предпочитаю хорошей симфонии хорошего человека. Шестая – лучший садовник нашего кантона, а Восьмая… Ну, вот мы и подошли к цели моего визита.

Перфекта вздохнула, и на лицо её, спокойное и прекрасное, легла тень.

– Как я уже сказала, всего перфект девять, и вместе мы представляем для Арка определённый духовный авторитет. Подобно обычным людям, мы стареем, и со временем состав нашей девятки обновляется. Приходят новые перфекты, перед которыми стоят иные задачи, отличные от тех, что были у предшественниц, и сообразно этим задачам меняется их генетический код и будущее воспитание. К примеру, я, пришедшая на смену прежней Седьмой, холодной и замкнутой женщине-учёному, была создана полной её противоположностью – учителем, способным щедро делиться знаниями, вдумчивым и терпеливым.

Не так давно, два года тому назад, у нас произошло одно событие. Скончалась Восьмая, старейшая из нас. Нейтралитет, которого последние несколько десятилетий придерживался во внешней политике Арк, во многом её заслуга. Но мир меняется, и мы должны меняться вместе с ним. После смерти Восьмой мои сёстры выступили за активное участие в жизни остальных кантонов, и нашей задачей стало создать на смену умершей такую перфекту, которая полностью соответствовала бы новому принципу. Это должна была быть девушка чрезвычайно восприимчивая, обладающая неистребимой жаждой познания, и вместе с тем глубоко человечная. Жизнелюбие и самые светлые идеалы, что когда-либо рождал человеческий разум – вот какой перфекте суждено было стать лицом Арка в глазах окружающего мира. Квинтэссенция нашего духа, посланец и одновременно послание!

– О! – только и сказал Гиркас, Седьмая же продолжила:

– Я помню день, когда впервые её увидела. Обычно перфекты не интересуются техническими подробностями, нас куда больше волнует «для чего», нежели «как», но тогда я не смогла сдержать любопытство. Наверное, это чисто женское – какой кумушке не интересно, кто сядет с ней на один насест, – и вот, договорившись с главным биотехником, я спустилась в зал под Великой Библиотекой, где находятся родильные баки.

В первое мгновение мне показалось, что она парит в воздухе – настолько чистой и прозрачной была жидкость в её «колыбели», огромной стеклянной ёмкости, от которой тянулись во все стороны разноцветные трубки.

Глаза её были открыты. Она увидела меня и улыбнулась. Я протянула руку, она сделала то же самое. С того момента, как наши руки соприкоснулись, я знала, что буду просить у сестёр права учить её, и день, когда это право было мне даровано, стал для меня счастливейшим за всю мою недолгую жизнь.

Восьмая всегда была особенной, – в голосе перфекты прозвучала гордость. – Уже в два года она целиком прочла Большую Одиссееву книгу (это собрание глупостей популярно, увы, и у нас) и с тех пор буквально заболела миром за пределами кантона. Расспрашивала всех проезжающих, старалась заполучить любую газету извне, живо реагировала на всё, что происходит в мире, иногда даже чересчур живо.

Многое её беспокоило, что-то пугало, но я, к своему великому стыду, не заботилась о том, чтобы как-то оградить её от опасностей – слишком сильна была моя вера в принципы Арка, слишком хорошо меня учили, что важны только гармония, внутреннее спокойствие и красота, и что, усвоив это знание, можно совладать с чем угодно.

А она была другая: думала иначе, воспринимала всё глубже. То, что для меня было отдалённым шумом, её ранило. Вы меня понимаете? Как бы я ни любила Арк, должна сказать, что почти все события вашей истории – да-да, ваша история, не наша! – мы воспринимали достаточно равнодушно. Мировая война? Пф, и с чего это им вздумалось? Революция в кантоне Гранд? Бессмысленное занятие. Даже когда мы вмешивались в конфликт на стороне тех, кого считали правыми, мы не могли отделаться от ощущения… дайте минутку, подобрать слово… отстранённости, да. Мы делали то, что должны, но всегда держали дистанцию.

Не то, чтобы мы боялись запачкаться, нет, высокомерия в наших поступках не было, но какая-то толика чуждости по отношению к людям засела в нас крепко. Больше всего мы сторонились насилия. Даже теперь первое, что мы внушаем детям ещё в колыбели – это знание того, что мир за пределами Арка полон насилия, но их оно никогда не коснётся (а если и коснётся, то не изменит их сущности!).

Вот что создаёт барьер между гражданином Арка и любым другим тразилланцем – не замкнутость, не наша напускная таинственность, а молчаливое неприятие ключевой составляющей человека.

Восьмая же, согласно специально составленной программе воспитания, этого знания была лишена – ещё бы, ведь миссия, возложенная на её плечи, предусматривала такую гибкость мышления, которой ни я, ни мои сёстры достичь не в состоянии. По сути, она должна была стать обычной тразилланкой из плоти и крови, оставаясь истинной дочерью Арка. Безупречный план – неудивительно, что он провалился с треском.

Странно, как мы сразу не увидели того, что обязано было произойти. Представьте себе: Восьмая была воспитана среди умных доброжелательных людей, впитала в себя всё лучшее, что они могли дать, и одновременно сохранила непосредственность и свежесть восприятия. её готовили стать мостом между двумя разными мирами, она должна была принести вовне нашу мудрость и наше философское спокойствие – блистательное, великолепное спокойствие людей, познавших окончательный смысл человеческого существования!

Но вот, укоренившись ногами в родной почве, она протянула руки к миру за пределами Арка – и что увидела там? Боль, горечь, ненависть, поток страданий равномерный и бесконечный. Со всем, что мы вложили ей в голову, что ей оставалось делать? Отступить значило для неё предать дважды: сначала свой кантон, а затем и внешний мир, к которому она успела прикипеть сердцем.

Что же оставалось ей, кроме как броситься в жестокий, заранее проигранный бой против всей лжи и несправедливости, что есть в мире – ей, исполненной самых лучших побуждений?

Всё это я осознала задним числом, когда было уже поздно, а тогда, признаюсь, мне было непонятно, почему она, узнавая всё больше о Тразиллане, становится печальнее и печальнее. Если бы я спросила её тогда: в чём дело! Но я не спросила. Почему? Причина в одном из важнейших принципов Арка: никогда не вмешиваться в дела другого человека. Будь он проклят, этот принцип!

Последние слова дались перфекте нелегко: она некоторое время молчала, словно восстанавливая силы. Молчал и Гиркас, но не потому, что история его ошеломила (она, надо сказать, не произвела на него никакого впечатления), а из-за того, что грудь взволнованной перфекты вздымалась и опадала так сладостно, что замирало сердце. «Вот бы её потрогать, пощупать, потискать, – думал он, – а там будь что будет!»

– И вот, – продолжила перфекта, – Восьмая становилась с каждым днём всё мрачнее. Уже не радовалась она, как раньше, каждому новому уроку, не просила новых книг, да и старые бросила недочитанными, больше молчала, а иногда и плакала. Сёстры мои, с Первой по Девятую, пробовали её подбодрить – кто пением, кто вязанием, кто работой по саду, но без толку.

Наконец, мы, восемь Мудрых, восемь Великих перфект, сошлись на том, что виной её подавленному состоянию – слишком напряжённые занятия. «Бедная девочка перетрудилась, – сказала я. – Дайте ей немного отдохнуть. Пусть она купается, загорает и медитирует в своё удовольствие. Великая миссия может и подождать».

Удивительно, но первой меня поддержала самая холодная и чёрствая сестра, Третья. В тот месяц её опять исключили из Консультативного Совета, на сей раз за срыв голосования по вопросу о золотых пуговицах.

С её помощью мне удалось добиться для своей подопечной месячного отдыха. Целый месяц Восьмая была предоставлена сама себе – для перфекты состояние почти невозможное, поскольку мы, как правило, работаем день и ночь, ни на секунду не забывая о своём долге перед кантоном.

Целый месяц я наблюдала за ней издали: вот она в плавательном бассейне, вот в библиотеке, в гимнастическом зале – и мне казалось, что тяжкий груз с каждым днём беспокоит её всё меньше и меньше. Никто не рассказывал ей о тех ужасах, что творились за пределами кантона, она не получала газет и не слушала радио. Щёки её порозовели, в глазах появился прежний озорной огонёк – передо мной снова была та Восьмая, которую я поклялась научить всему, что знаю. Без сомнения, думала я, это был кризис, вызванный переизбытком информации, синдром «первого ученика». Отдохнув и окрепнув, она должна с новыми силами устремиться к идеалам Арка – гармонии, красоте и внутреннему спокойствию.

А ровно две недели назад, – голос перфекты дрогнул, – я нашла в её комнате газету со статьёй о Торакайской бойне. Вы знаете, что такое Торакайская бойня?

– Конечно, – кивнул Гиркас, не отрывая взгляда от её груди. – Самый масштабный конфликт за всю историю Тразиллана. Когда я был школьником, об этом много писали в газетах. Сейчас всё затихло. То ли битва кончилась, то ли ещё что…

– Битва продолжается, – покачала головой перфекта. – И вещи, которые там творятся, заставляют думать, что она продлится долго. В отличие от вас я узнала об этом конфликте совсем недавно, можно усмехнуться моему невежеству. Так вот, когда я нашла эту газету, то поняла, что ничего не изменилось. Она так и не оправилась, просто боль, которую вызывали у неё новости из внешнего мира, спряталась глубже. Я хотела посоветоваться с сёстрами, но было поздно. Когда я обнаружила газету, Восьмая уже оставила Арк. Я не знаю, как ей это удалось; все, что у меня есть – её прощальная записка. Посмотрите. Вы – Дун Сотелейнен, может быть, вам будет интересно.

Гиркас взял протянутый перфектой листок бумаги и прочёл на нём следующее:

Учитель!

Если вы читаете это письмо, значит, я покинула Арк и сейчас на полпути к Торакайскому заливу. Не вините меня за поспешное решение: если бы я продумала над ним ещё день, то не стала бы ничего делать. Мне не хватило бы сил: теперь я не боюсь признаться, что величайшая надежда Арка, как вы меня называли – трусиха, обычная трусиха.

Не знаю, с чего начать, так много надо сказать, и так мало времени. Собственно, его у меня не было никогда. Как только я покинула родильный бак, я сразу начала учиться, и…

Нет, не так. Сейчас я кажусь себе чудовищно, преступно неблагодарной. Я просто обязана, учитель, сказать вам: вы учили меня видеть окружающий мир, и учили хорошо. Не ваша вина, что мир не настолько замечателен, как бы вам хотелось. Вот здесь-то и виновато время: будь его побольше, я бы сумела примириться с недостатками Тразиллана, я бы смогла понять, зачем, для чего нужны боль, смерть, унижение и страх, а ведь они для чего-то нужны, раз никто от этих демонов не свободен. Но у меня нет времени, а сердце, которое во исполнение грядущих великих задач сделали чутким, заставили болеть, требует отчёта. Потому не пытайтесь понять мои мотивы разумом, если не хотите разочароваться в самой преданной ученице. Не надо: вам ещё предстоит учить других.

Узнавая окружающий мир, одни вещи я любила, других боялась и стыдилась. Это было частью моего воспитания: я должна была закалиться, нарастить защитный слой, скорлупу, хранящую нежную мякоть. Одни удары были точно рассчитаны – минимум вреда, максимум знания, другие подвергали сомнению мою прочность, но я держалась.

Я думаю, душа каждого человека – это рисунок шрамов. Мы – я, вы – плохие художники в сравнении с жизнью. Картина, начертанная во мне, неточна, пусть и мучает не меньше подлинных полотен. Я еду на Торакайскую Бойню сражаться с призраком, рождённым, возможно, лишь моим разгорячённым воображением. Что ж, пусть так.

Но почему Торакайская бойня? Это хороший вопрос. Читая о нашей истории – все эти войны, споры, месть, пролитая кровь – везде я замечала одно и то же. Человек хочет иметь, и не имеет. Что именно? Банальные вещи: дом, семью, друзей, уверенность в завтрашнем дне, дело, которому можно посвятить жизнь. Вот он, двигатель мира, могучий и неостановимый – гигантское солнце, которому можно лгать, но обмануть которое нельзя.

Или можно?

В газетах, книгах, и не только, я встречала людей, обещавших соплеменникам счастье – стоит встать под правильные знамёна: политической партии, клуба, фирмы.

«Неужели вы не хотите, чтобы вашим жёнам, мужьям, детям и внукам жилось лучше, чем сейчас, чтобы их мечты воплотились в жизнь? – говорили эти люди. – Разве вы враги самим себе? Разве вы враги жизни, счастью, радости?».

Есть маленькие гнусности, и есть гнусности большие. Маленькая гнусность – это лгать человеку, что его осчастливит банка консервов или новый автомобиль. Большая состоит в том, что огромным массам людей – обычных людей с обычными, человеческими желаниями – внушают, что исполнение их желаний требует истребления других людей, требует крови, боли и смерти, причём неукоснительно, а иначе – не видать счастья, не видать любви. Скажите, учитель, разве это не самое гнусное дело на свете: вытирать ноги о глубинные, самые нежные, самые беззащитные человеческие инстинкты, давить на ту слабую струнку, заглушить которую человек самостоятельно не способен, а если и способен, то достигается это путём душевной ампутации? Разве это не отвратительно? Разве не нужно с этим бороться? Вот и ответ на вопрос: почему именно Торакайская Бойня.

То, что происходит там, происходит ежечасно, ежеминутно, ежесекундно – недопустимо, и должно быть остановлено. Вы знаете, о чём я говорю: именно мы подкармливаем тот страшный огонь, что горит уже пятьдесят лет. Мы.

Не наша вина, что конгары есть те, кто они есть, но кто мешал нам оставить их в покое? Разве они виноваты в том, что желают лучшей жизни? Кто бы не желал этого? Вдоволь изголодавшись, поесть по-человечески; носив всю жизнь грубую одежду – надеть в кои-то веки добротно скроенный костюм; будучи существом второго сорта – стать, наконец, равным нам, землянам. От этого не откажется ни один конгар, за это он готов рвать зубами горло своему ближнему – и рвёт, с нашего позволения. Его можно понять: разве не достоин любой, даже самый захудалый конгар, всего самого лучшего в этом лучшем из миров?

Один журналист сравнил Торакайскую бойню с грызней собачьей своры: дескать, бросил солидный упитанный господин (кантоны) кость – хорошую кость, с мозгом и порядочным шматком мяса – собакам (конгарам), а те и начали возню. Замечательное развлечение! Отчасти он прав, но в реальности дело обстоит куда гнуснее: ведь тот господин, бросая кость, не собирался делать это своей привычкой, и уж тем более не думал открывать мясную лавку с тем, чтобы собаки, глодающие кости неподалёку, делали ему рекламу. Но именно так и поступают кантоны, которые в огонь Торакайской Бойни подбрасывают всё новые и новые поленья! Ради прибыли они готовы давить на все болевые точки: страх перед смертью, перед неопределённостью, желание быть здоровым, счастливым, желание наслаждаться, страх перед одиночеством. Как только верхняя оболочка зачерствела, они сдирают её, и веселье начинается опять. На сколько ещё хватит конгаров? Я не знаю. Меня пугает другое – и мне стыдно признаться в этом, ведь по своему масштабу предмет моего страха и близко не может сравниться с Торакайской Бойней. Я боюсь за Арк.

Сегодня, когда даже боль и страдания превращаются в капитал, нам, с нашей гуманностью, красотой и прочими замечательными добродетелями следует остерегаться вдвойне – именно за добродетель примутся, когда иссякнут пороки, а не принялись только потому, что она скучна и хорошо выглядит лишь на телеэкране. Мы как дети: сперва съедаем сладкое, а шпинат едим только тогда, когда ничего другого нет. И всё же дойдёт очередь и до шпината. Сначала его объявят чудодейственным средством – он и перхоть вылечивает, и слепоту – затем расфасуют на порции, и подадут, как последний писк, и всё это под их обычным соусом: вы хотите быть счастливыми, чтобы вас любили, принимали как своего, хотите иметь свой дом, драться за общее дело, плечом к плечу, желаете соответствовать идеалам – тогда покупайте наш продукт. «Только сегодня – Арк со скидкой! Гармония никогда не была так близко!». И вот я спрашиваю вас, учитель: когда на нас устремятся взоры, сколько продержится Арк? Сколько он продержится, когда все, во что мы верим (вы – целиком и полностью, я с этого момента – лишь отчасти), будет поставлено на службу гнуснейшей из гнусностей?

Этого я не могу допустить. Хотя нас, перфект, часто обвиняют в том, что любовь к Арку в нас запрограммирована, я не боюсь сказать, что люблю Арк – люблю по-настоящему, так, как можно любить лишь то, что вот-вот потеряешь. Поэтому я его покидаю его не только с грустью, но и с надеждой увидеть вновь – спокойным и безмятежным. Где-то далеко, в гуще Торакайской бойни, меня ждёт человек, подобный мне – тот, кого мы знаем под именем Дун Сотелейнен («подобный мне» значит разрывающийся между двумя мирами, – и для него, как и для меня, это не проклятие, а лишь особенность жизни). С ним я предприму попытку остановить Торакайскую бойню – ради тех, кто сражается в ней и ради нас самих.

Прощайте, учитель, и знайте: где бы я ни была, вы всегда останетесь со мной.

VIII

– Не очень-то умно с её стороны, – начал было Гиркас, но осёкся. На какой-то миг ему показалось, что этими неосторожными словами он насквозь пробил броню олимпийского спокойствия перфекты, и в этой рваной ране мелькнуло её подлинное лицо, в котором не было ни спокойствия, ни уверенности – только мука, отчаяние и неизбывный страх.

Так иногда бывает: в минуту страдания или неудержимой радости с людей облетает всякая шелуха, и под слоем наносной дряни обнаруживается брат, твой и мой. Если на пороге Гиркас столкнулся с таинственной незнакомкой, полной достоинства, то теперь перед ним сидела обычная женщина, испуганная за близкого человека.