Княжич. Соправитель. Великий князь Московский

– Велика святыня сия, – сказал он Ивану, – и яз упования свои на сию святую стражу возлагаю более, чем на дружины свои. Знай, Иванушка, мы здесь крест целовали с братьями моими, князьями Шемякой и можайским, идучи на царя Улу-Махмета. Боясь проклятий, не дерзнут они, при всем зле своем, на измену пойти и клятвы свои порушить… – Он замолчал от волнения, пал на колени и, обратясь к Ивану, сказал: – Помолимся же, сыне, преподобному Сергию у его гроба, да ниспошлет он нам силы и оградит нас от бед…

На другой день, тринадцатого февраля, княжичей не будили к утренним часам – они встали позже, только к самой литургии.

Войдя в собор с Васюком, княжичи прошли мимо иноков к правому клиросу, где недалеко от гроба преподобного Сергия стоял великий князь. Иван и Юрий встали рядом с отцом. День был погожий, и солнце сквозь голубую дымку ладана, клубившегося от кадил, пронизывало храм со всех сторон широкими полосами света. Радостно играли краски стенной росписи и горели яркими цветами на иконах иконостаса, блестело золото и сверкали камни самоцветные на окладах и крестах. Вспыхивали нежданно ризы священников и диаконов, когда входили они в полосу света.

Радость и покой охватили душу Ивана, и, слушая духовное пение, поглядывал он на отца, молившегося рядом с ним с умилением и кротостью. Пропели херувимскую, и тихо стало совсем, слышно лишь невнятно молитвы из алтаря да звяканье цепей о крышку кадила у диакона, кадившего перед образами. Загрезилось Ивану, как в сказке, и вдруг шум, говор в дверях, суета и волнение нарушили благочиние и благолепие церковного служения.

Оглянувшись назад, княжич увидел в дверях Семена Архипыча Бунко, что недавно отъехал от них к Шемяке. Переводя с недоумением глаза на отца, заметил Иван, как потемнел и нахмурился он, а ноздри его широко раздулись. Бунко же шел быстро, торопясь скорей подойти к великому князю.

Сразу все замерло в храме, тревога охватила всех, а некоторые из бояр великого князя, что вместе с ним приехали, сменились с лица. Бунко тоже был бледен, и губы его дрожали.

– Великий государь, – заговорил Бунко, голос у него срывался, – великий государь, прости слугу своего… Токмо для-ради тобя и чад твоих, для-ради Москвы нашей…

– Ну? – резко перебил его Василий Васильевич. – Что тобе надобно, раб лукавый?

– Прости, государь, – продолжал Бунко. – Вести худые и грозные принес, прости за то…

– Какие вести?

– Идет на тобя князь Димитрий Шемяка да князь можайский ратию, идет со воем злом на тобя! Изгоном из Рузы на Москву идут.

Бунко смолк, опустив голову, а Василий Васильевич зло рассмеялся и, обратясь ко всем своим людям и к духовным отцам, громко воскликнул:

– Сии слуги неверные, они смущают нас, а яз со своей братией в крестном целовании! Не может так быти, лжа то на братьев моих!

И, гневом распалясь, приказал великий князь выгнать изменника своего из монастыря вон. Бунко же, устрашась гнева его, выбежал из храма к коню своему, а люди из княжой стражи погнались за ним.

Все это испугало Ивана. Вспомнил он предупреждения бабки, и казалось ему, что отец не так сделал, как нужно, а что нужно, Иван и сам не знал.

– Не гневись на меня, государь, – сказал в это время один боярин, – может, Бунко и зря баил, воровства ради, а может, и правду. Пошлю-ка яз к Радонежу еще воев десяток на всяк случай…

Иван обрадовался такому совету, но с тревогой смотрел на отца, ожидая, что скажет он. Василий Васильевич больше уж не гневался, а сразу стих, как всегда, и успокоился. Обратясь с улыбкой к боярину, сказал он весело:

– Посылай, Семен Иваныч! Ты, вижу, как и боярин Ховрин, страшлив вельми…

Среди густых лесов, зимой совсем непроезжих, вьются дороги только по речным руслам да по недлинным просекам между замерзших рек, там, где летом волоки были или гати настланы. Растянувшись в ниточку, скачет десяток воинов к Радонежу, где меж этим градцем и селом Воздвиженским, на самом угоре крутого берега Пажи, оставлен был Василием Васильевичем дозор.

За час проскакали конники из Сергиевой обители все четырнадцать верст до реки Пажи. Еще издали видят дымок от костра, и коновязи с конями, и воинов у самого костра.

– Ну и дозор! Чтоб им пропасть! – кричит передовой Митрич. – Как на ладони сидят!

– И костер еще развели! Чай, пшено варят, – смеясь отозвался ближний конник. – А вон, гляди! Заметались, нас приметили…

– Ну и бараны! – крикнул опять Митрич. – Всполошились, а разуму нет, что мы с монастыря, а не из Москвы гоним. Вон Андреяныч шапкой машет, узнал…

Конники съехали с дороги, и сразу снег стал коням по брюхо. Шагом пошли, будто вброд по воде.

– Здорово, Андреяныч! – крикнул Митрич весело. – Не утонем мы тут?

– Не бойсь, – ответил, смеясь, Андреяныч, – глыбже девяти пядей[72] нигде нет!

– У нас один Гришуха утонул было, – крикнул рослый парень, – зашел вброд по самый рот! Ладно не вода, а то захлебнулся бы!..

Все захохотали, хорошо зная, что ростом Гришуха в обрез восемь пядей.

– Что? Сменять нас приехали? – спросил Андреяныч. – Иззябли мы тут, студено в сырости да на ветру…

– Где сменять! – злобно буркнул Митрич. – Шемяка, бают, окаянный, сюды идет, а может, и врут, на ветер лают. Пока же грейся вот, православные! Князь водки с нами прислал – у кажного по две сулеи. Нас десять, и вас десять – всем по одной…

– Го-го! – радостно зашумели кругом. – Да будет здрав государь наш!

– Садись к огню, у нас каша поспела!

– Попьем-поедим во славу государеву!..

– Пить-то пей, – сурово заметил Митрич, – а на дорогу гляди!

– Что глядеть-то! – усмехнулся Андреяныч. – Вон она вся на виду, отсюда ее до самого бора видать.

– А вас и еще лучше видать, за целую версту мы вас узрили… Эй, гляди, едут из бора-то…

На дороге показались многие сани-роспуски с кладью, закрытой рогожами, а на иных полстями из войлока. Позади же каждого воза один человек идет.

– То сироты монастырские, – засмеялся Андреяныч, – поди, рыбу под рогожами в обитель на возах везут, а мы и водку пьем, да страшимся…

– Бери ложки-то, – крикнул веселый рослый парень, – не кажный день пшено с водкой едим! Выпьем по полной, век наш недолгой!.. – Он выпил и, крякнув, добавил со смаком: – Нет питья лучше воды, коли перегонишь ее на хлебе!..

– Что и баить, – отозвался Митрич, – слеза хлебная…

– А обоз-то все идет, – удивлялся Андрияныч, – сколь добра чернецам везут!

Возов двадцать выехало из бора и, растянувшись по дороге, подымаются в гору уже позади дозора. Вдруг всполошился малорослый Гришуха.

– Смотри, смотри, Андреяныч, – закричал он, – из леса воины скачут!..

Схватились все с мест, к коновязям бросились, чтобы на коней пасть, а позади них, видят, весь обоз остановился. Взметываются на возах рогожи и полсти, а из-под них воины в доспехах с каждых саней по двое вылазят, да и те, что по одному за возами шли, тоже в доспехах. Окружили мигом отряд Митрича со всех сторон, а тут и конники пригнали, к самому костру подъехали.

– Вяжи их, – кричит боярин Шемякин, Никита Константинович, – бери у них коней, имай снаряжение!

Переглянулся Митрич с Андреянычем и рукой безнадежно махнул, указав на дорогу, где еще человек сто конников неслись вскачь.

– Гляди, не зевай! – грозит своим воинам боярин. – Все в ответе! Правых не будет! Не упущай ни единого, чтоб никто упредить Василья не мог!

Отзвонили церковные звоны, и великий князь с сыновьями своими, придя в келарские хоромы, сел за трапезу. Весело за столом, «седьмица сплошная», всеядная, и на столе стоят всякие снеди в изобилии, и пиво, и меды монастырские стоялые. Пар идет от больших мис с жирной ухой, а на блюдах кругом хлеб монастырский пшеничный, рыба провесная, икра паюсная, огурцы соленые, яблоки моченые, оладьи с медом, кисели сыченые, и морошка, и клюква, и брусника, с медом варенная.

В слюдяных же окнах горит блестками ясное солнышко, рассыпается искрами на золотых и серебряных чашах и блюдах, светит прямо в глаза Ивану, смотреть мешает. Хмурится княжич, на отца поглядывая, а тот смеется, шутит с монахами, пьет чарку за чаркой с прибаутками.

– Кушай, господине, – ласково говорит келарь, – не обессудь: по простоте мы живем, без хитрости! Чем богати, тем и ради…

– Яз тобе по душе сказываю, – отвечает Василий Васильевич, – все добро у вас – уха сладка, варея гладка, будто ягодка. Благослови, отче, водки стопку единую… Говорят люди книжные: «Аз есмь хмель, высокая голова, боле всех плодов земных!»

– Княже, княже! – закричал Васюк, вбегая в трапезную. – Пригнал Илейка с Клементьевой горы, баит, шемякины вои изгоном пригнали…

Побелел Василий Васильевич как снег, вскочил из-за стола и к окну. Видит, от села Клементьевского воины в доспехах скачут. Помутилось в глазах его, и, тряхнув головой, вскричал он:

– Измена! Пошто не послушал яз Бунко! – Подбежал потом к Васюку и сказал ему на ухо: – Живота не щади, а сыновей моих упаси! О собе же яз сам, как Бог даст, промыслю…

Выскочил он в сени, бегом на конюшенный двор спешит коня взять, к князьям Ряполовским скакать или к Ховрину, к реке Вори. Застыл будто весь сразу Иван, встал и стоит недвижно. Кажется ему, сон видит он страшный, а кругом все разбежались и попрятались, кто куда.

Вдруг Юрий заплакал таково жалобно, что оторвалось сердце Ивана, обернулся он к братику малому, обнял его крепко. Утер слезы Васюк и, схватив за руки обоих княжичей, побежал с ними вниз по лестнице, а в нижних сенях в боковую дверь втащил, в келию пивного старца,[73] отца Мисаила. Тут и старик Илейка был. Не узнал его сразу Иван – в рясу старик одет и ворох ряс на полу разбирает.

– Одевай детей-то, – сурово сказал отец Мисаил. – Длинны будут, можно подол-то обрезать… – Взглянув на Ивана, он добавил: – Ишь ты, Господь взрастил: тобе и с мужика впору будет.

Васюк одел Ивана монахом и сам нарядился в рясу. Юрию не нашлось ничего подходящего – мал был, шапку чернецкую только надели.

– Князь-то – у гроба Сергия, – вздохнув, молвил пивной старец, – пономарь Никифор замкнул его во храме на ключ. Не был князю конь готов, ибо сам великий князь упреждение Бунково лжой охулил…

Васюк досадливо дернул головой и сказал сердито:

– Поверил государь ворогам своим во лжи, а правды узнать не восхотел из-за гнева своего…

– Что ж, – вмешался Илейка, – надыть к Пивной башне идти, а то прискачут злодеи, весь двор займут. Сюды тоже нагрянут.

– И то, – засуетился отец Мисаил, – идем сей же часец. В ночи пришлет нам туда конюшенный старец двое саней об один конь, аз же снеди дорожной вам соберу.

Вышли все из келарских хором черным крыльцом прямо к собору Святой Троицы. Илейка, держа на руках Юрия, шел рядом с отцом Мисаилом впереди, а следом за ними Васюк с Иваном. Вдруг отец Мисаил сделал знак остановиться и прижался за углом к стене храма, маня всех к себе. Прижался к стене и княжич Иван, глядя вниз к Никольским воротам, куда молча показал всем пивной старец.

Снизу, взметывая снег, мчались во весь дух шемякины конники, а впереди них Никита Константинович с криком скачет, словно сбесил его кто. Подскакал он вплотную к собору да у передних дверей, где конь его запнулся, пал прямо с размаху на камни, что при входе в помост вделаны. Бросились конники на помощь боярину, подняли с земли, а он лицом бледен, едва дышит, шатается, будто пьяный…

– Наказует Господь за измену, – прошептал отец Мисаил и, перекрестившись, добавил: – Исусе Христе, Сыне Божий, заступи и спаси государя нашего…

Конский топот и крики внизу заглушили молитву старца – сам князь Иван Андреевич со всем своим воинством в монастырь прибыл. Завидя боярина Добрынского, закричал он ему еще издали во весь голос:

– Где великий князь?

Но Никита Константинович еще не пришел в себя, и трудно ему было отвечать.

– Где великий князь? – уже сердясь, воскликнул Иван Андреевич снова, подъезжая к боярину. – Тобя, Никита Костянтиныч, спрашиваю; где князь?

Вдруг Иван услышал такой знакомый и словно чужой голос, вопиявший из храма:

– Брате, помилуй мя!..

Страшен голос от нестерпимой тоски и отчаянья, и сразу задрожали руки у Ивана, и словно разорвалось в груди от тоски и боли.

– Тата! Та… – не помня себя, вскрикнул он, но крик сразу пресекся под широкой ладонью Васюка, зажавшего княжичу рот.

А из храма все еще слышался громкий истошный вопль.

– Братие! – выкликал Василий Васильевич не своим голосом. – Не лишите мя зрети образа Божия, и Пречистыя Матери Его, и всех святых! Яз не изыду из обители сей и власы главы своея урежу здесь!..

Иван медленно отвел руку Васюка и, не слушая больше и ничего не видя кругом, покорно пошел за ним. Немного в стороне от них, держа Юрия на руках, шел Илейка возле отца Мисаила.

Медленно, словно в бездну, спускались они к Пивной башне, что стоит у самых Никольских ворот. Понял Иван все, что происходит, и враз заледенел весь. Услышав голос великого князя, усмехнулся князь Иван Андреевич, слез с коня и подошел к дверям храма. И тихо кругом стало, ждут все, что будет. Вот загремели железные двери южных врат – отворил их сам великий князь и стал на пороге. В руках у него икона, что лежит всегда на гробе Сергия.

Бледен Василий Васильевич, но глаза его огнем жгут, и вдруг тихо так сказал он Ивану Андреевичу, а будто копьем пронзил каждого:

– Братья, целовали мы сей животворящий крест и сию икону здесь, в церкви Живоначальныя Троицы, у сего гроба Сергия: не мыслити нам зла друг другу, не хотети ни которому из братьев лиха… – Он вздохнул глубоко и с силой особой вопросил: – Ныне ж не ведаю, что будет со мной…

Смутился князь можайский и, пряча глаза свои от великого князя, завилял лисьим хвостом, заговорил ласково:

– Господине! Государь наш! Ежели захотим тобе лиха какого, то будет лихо и над нами! Но творим мы сие христианства ради и твоего окупа. Увидят сие татары, с тобою пришедшие, и облегчат нам окуп, который ты отдать обещал.

Враз умысел весь – и Шемяки и можайского князя – ясен стал Василию Васильевичу. Ничего не сказал он, молча вошел в церковь, положил икону на место и пал ниц пред гробом чудотворца.

– Нет мне, кроме тобя, Господи, ниоткуда помочи! – прошептал он и сильно зарыдал.

Трясясь и всхлипывая, стал он громко читать молитвы, и так это было тяжело и жалостно видеть, что все, даже князь можайский и Никита Константинович, прослезились. Когда же великий князь затихать стал, Иван Андреевич отер слезы и, выходя из церкви, сказал боярину Никите вполголоса:

– Возьми его!

Смолк в это время совсем Василий Васильевич и встал с каменных плит, будто и не житель мира сего, чужой всему, что кругом него есть. Обвел он окрест пустыми глазами и тихо и горестно воскликнул:

– Где же брат мой, князь Иван?

Вместо ответа подскочил к нему боярин Никита Константинович и, грубо схватив за плечо, молвил с торжеством и со злобой:

– Поиман еси великим князем московским Димитрием Юрьичем!

– Воля Божия да будет, – глухо сказал Василий Васильевич и перекрестился.

Как вошел княжич Иван в жилой покой Пивной башни, так и приник к окну, выходившему к собору Святыя Троицы. Слюда в окне была закоптелая и поцарапанная – мутно через нее видать, и княжич, приподняв немного нижнюю половину, стал смотреть в щелочку.

У собора стояли конники и пешие воины, оцепив храм со всех сторон. Из южных врат вышел князь Иван Андреевич и пошел к хоромам келаря. «Хорошо, что ушли мы оттуда, – подумал Иван, – а то бы…» Мысли его оборвались сразу, и сердце упало, оторвалось словно. Видит он, как воины кучей вышли из южных же врат, а среди них его отец в одном теплом кафтане, без шапки. Низко склонил голову Василий Васильевич, словно хочет скрыть лицо. Вот и боярин Никита Константинович вышел веселый, кричит воинам своим:

– Щупай карманы боярские! Да и рухлядь бери – все за окуп пойдет! Их в полон брать не будем. Пусть в одних портах тут за грехи свои Богу помолятся!..

С криком и хохотом рассыпались воины Шемякины по двору монастырскому. Окружившая Василия Васильевича стража шемякина ведет его прямо к Пивной башне, к голым саням, в которых чернец сидит вместо возницы. Жадно, неотрывно глядит на отца Иван.

– Тата, матунька… – шепчет он и добавляет: – Помоги нам, господи, сотвори, Господи, чудо! Разрази громом Шемяку и всех слуг его, Господи…

Подвели Василия Васильевича к саням, и, когда садился он, чернец накинул ему на плечи нагольный грязный тулуп и надел на голову овчинную шапку, какую сироты носят. Василий Васильевич даже не поправил шапки, надетой криво, и сел в сани, как мешок опустившись в них. Ничего будто не видит и не слышит он, а вдруг вот забеспокоился, поднял голову, словно взгляд сына почуял. Посмотрел он на Пивную башню, и увидел Иван глаза отца. Широко и горестно открыты они, тусклым взглядом осматривают окна башни, словно ищут; вот глядят прямо на Ивана, но ничего не видят и погасают совсем, как погас там, на охоте в Танинском, волчий глаз…

Уронил княжич голову на подоконник и горько заплакал. Вдруг дрогнул весь: кто-то за плечо его легонько взял.

– Не бойсь, – услышал он голос Илейки, – я с Васюком тутось. Не бойсь, сохранит Господь государя-то, не выдаст злодеям…

– В Москву повезут, – добавил с печалью пивной старец Мисаил, – заточат, но руки поднять на государя законного не посмеют. Верь, отроче, перед церковью святой не посмеют изменники, ибо все отцы духовные за князя московского грозно голос возвысят!..

Глава 10

Бегство

После ужина княжичам прямо на полу постелили овсяной соломы, накрыв ее сверху толстой кошмой, чтобы не сбивалась. В середине легли Иван с Юрием, а по краям – Васюк, Илейка да пономарь Никифор, что Василия Васильевича тайно в соборе замкнул, спасая его от изменников. Отец Мисаил оставил Никифора в Пивной башне при детях на послуги разные.

Спать повалились, не раздеваясь. Выезжать надо затемно, пока еще монастырь спит, да и начеку следует быть. Кто знает, вороги могут вернуться в обитель, если вздумают искать княжичей. О просыпе же и речи быть не может – Илейка, старый звонарь, привык часы чутьем угадывать.

Юрий как лег, так и засопел носом, но Иван не мог заснуть. В завываньях ветра ему голос отца раза два померещился, будто он там, за слюдяным окном, жалобно так прокричал среди шума метели. Защипало в глазах у Ивана, и страшно стало, хоть кричи, но княжич сжался и, отогнав все думы, словно окаменел весь. Крепко зажмурив глаза и не двигаясь, лежал он под тулупом, и оттого, что вдруг он перестал думать, перед глазами его пошли видения. Путались видения, мешались одно с другим, но ясней всего пожар московский увиделся – огонь кругом полыхает, шум, крик, суета. Вдруг все это исчезло, и опять Иван мысли собирает и ясно уж слышит близко около себя тихие голоса и шепот.

– Они у Москвы, как у берлоги медвежьей, стояли, – говорит Илейка вполголоса, – ждали, когда хозяин уйдет…

– Нечего им и стоять у Москвы было, – перебил его Васюк, – когда в самой Москве воры государевы прячутся. Помнишь юрода, в цепях-то? Эвот вон когда ходил еще! Старая государыня тогда вызнала, подослан был юрод из Чудова.

– У нас в обители, – прерывающимся шепотом заговорил пономарь, – некии от иноков да и от старцев есть, они воздаяния от Шемяки ждут…

– Что ж они о княжичах не доказали?

– Господь оградил, – с убеждением сказал Никифор, – заступился за их преподобный Сергий по молитвам великого князя.

Опять видения пошли перед глазами Ивана, только понять их он совсем уж не может – закружились, заметались, как снег в метель, и все сразу исчезло.

Проснулся Иван, когда совсем еще темно было. Свет в слюдяные окна Пивной башни словно не смеет еще войти, стоит серой мутью у самой слюды, а на ней только и видно что переплеты оконных рам. Все уж в Пивной башне, кроме Юрия, встали. Иван вылез из-под теплого тулупа, и его сразу охватил холод, зубы застучали, и дрожь по всему телу забегала.

В темноте полной стали спускаться все по лестнице во двор монастыря. Шли молча, словно подкрадывались. Юрия несли на руках, а Ивана кто-то вел в темноте, слегка подталкивая то вправо, то влево. Вот тихо скрипнула и стала отходить от косяка наружная дверь. Ветром и холодом пахнуло в лицо Ивану, и в белесой тьме он разглядел на снегу неясные пятна саней и лошадей. Видно было, что это поезд подвод в десять.

Спросонья еще больше зяб теперь Иван, позевывал и сильней стучал зубами. Илейка положил в сани спящего Юрья, запахнул полы надетого на него тулупчика и, зарыв в сено, укутал кошмой. Это уж ясно видел Иван – с каждым мигом становилось светлей, и всё кругом: и стены, и башни, и подводы, и кони, и люди – будто выходило наружу, выплывая из рассветных сумерек. Васюк шепнул Ивану на ухо:

– А мы с тобой в сии вот сани. – Он указал на розвальни с сеном: – Запахни тулуп-то и ложись в сено. Я тя полстью укутаю. Вишь, народу сколь набралось? Наши все: из слуг, из стражи, и бояре есть. Удалось им тоже схорониться от злодеев.

Когда Иван был окутан со всех сторон, Васюк сел на облучок и, сняв шапку, перекрестился.

– Ну, теперь с Богом! – сказал он и, нагнувшись к Ивану, добавил шепотом: – В Боярово ко князьям Ряполовским поедем.

Передние подводы тронулись, а за ними и их сани, и опять Иван услышал, как знакомо скрипит и шуршит снег под полозьями, будто у самых его ушей.

День и ночь шел поезд – шагом по просекам, на рысях по речным руслам. Как во сне, княжичи проезжали глухие леса, где огромные, прямые, как стрелы, высились сосны, березы и ели. Густыми стенами стояли деревья по берегам рек, еще отягченные снегом, словно вспухшие белыми наростами. По насту, запушенному сверху недавними метелями, пересекаясь и путаясь, тянулись во все стороны звериные следы – и волчьи, и заячьи, и лисьи, и куньи, и соболиные – и широкие выбоины от лосиных копыт, а в одном месте видели княжичи круглые отпечатки рысьих лап.

– Тут она с дерева прыгала, – объяснил Васюк, – на зайца, на птицу ли какую, да промахнулась. Вишь, ни мятева на снегу нет, ни пера, ни шерсти, ни крови…

Днем Юрий переходил в сани к Ивану, и княжичи были до вечера вместе.

Третий день уж так ехали, а погода была вёдреная, тихая, совсем без ветра. Солнце пригревало даже в лесу, и с тихим ропотом падали повсюду с ветвей капельки, а снег стал совсем зернистым и блестел на солнце, играя райками, как радуга. Проехал поезд по реке Шерне, выехал потом волоком на реку Киржач, где монастырь основан преподобным Сергием, а там по льду вверх по Киржачу, до истоков его. Отсюда круто на восток повернули, по мелколесью погнали ко граду Юрьеву Полскому.

Когда из лесов выезжать стали, подошел к княжичам боярин Семен Иваныч, что послал воинов из обители на помощь страже великого князя. Взглянул на него Иван и вспомнил, как Бунко в собор зашел, как отец на него гневался, и молвил тихо боярину:

– Не послушал тата Бунко…

– Так Господь судил, – печально сказал боярин. Отвернув полы старого тулупа и показав княжичам рваную рясу, добавил с горечью: – Донага всех злодеи ограбили. Да благо и то, что живота не лишили…

– А где боярин Ховрин? – спросил Иван.

– А бог его ведает, – вздохнув, ответил Семен Иванович. – Вон, видишь, пятно на снегу? Там, у речки Колокши, Боярово князей Ряполовских. От их вести будут. Старшой-то, князь Иван Иваныч, братьев, как сыновей, доржит. Грозен…

– Са-адись на-а са-ани-и! – раздались крики спереди и, передаваясь с подводы на подводу, покатились по всему поезду.

– На рысях пойдем! – крикнул, убегая вперед, Семен Иванович. – Слава богу, опять дорога накатана!

Поезд обогнул овражек и начал спускаться по пологому скату к руслу Колокши. С каждой пядью вперед ясней и ясней выделялось в снегах село Боярово среди ветел, берез и густого ивняка. Четко видно Ивану деревянную церковь с погостом, а за ней, перед кучками изб с огороженными дворами, высятся большие хоромы за крепкой бревенчатой стеной. Со двора хором тянется змеей отряд конников человек в полтораста. Верхушки шлемов их горят и сверкают на солнце.

– Вои! – закричали кругом, не зная, что делать от испуга и неожиданности. – Вои Шемякины!..

Передовые быстро скакали к поезду. Княжичи, сидевшие рядом, переглянулись со страхом и словно оцепенели. Юрий уж не плакал на этот раз, но, побледнев весь, с тревогой спросил старшего брата:

– Схватят они нас?

– Не знаю, – тихо ответил Иван, – а может, то и не Шемякины вои, а Ряполовских… – Он сразу оборвал свою речь, узнав среди конников боярина Ховрина. – Васюк! – радостно закричал он. – Вон боярин Ховрин!..

– Ховрин, Ховрин! – пошло по всему поезду, и подводы остановились.

Ховрин тоже узнал некоторых бояр и слуг Василия Васильевича и, подскакав ближе, громко и тревожно закричал:

– Где же князь великий?

Семен Иванович, не слезая с подводы, горестно ответил:

– Поиман князем можайским у гроба Сергиева. К Шемяке его в Москву увезли злодеи! На голых санях…