Лавкрафт: Живой Ктулху

Бенефит-стрит, тянущаяся вдоль склона холма к западу от университета, примечательна колониальными домами из красного кирпича на деревянном каркасе. Дом под номером 88 – дом Сары Хелен Уитмен, построенный в восьмидесятых годах восемнадцатого века и названный так в честь неприступной вдовы, жившей здесь в тридцатых-сороковых годах девятнадцатого века. Именно сюда в 1848 году, в последний год своей жизни, приезжал Эдгар Аллан По, лихорадочно ухаживая за миссис Уитмен. Она согласилась выйти за него замуж при условии, что он бросит пить. Он обещал, но вскоре изменил своему слову и получил отставку.

Бенефит-стрит под прямым углом пересекается с Энджелл-стрит, на которой Лавкрафт прожил тридцать один год из сорока шести лет своей жизни. Энджелл-стрит поднимается по Колледж-Хилл, пересекает университетский городок и спускается по другой стороне холма. За исключением нескольких офисных зданий и автострады через центр города, Провиденс выглядит почти так же, как и при жизни Лавкрафта.

Во времена юности писателя (1890–1910) жители Провиденса были разделены на классы, примерно как и в близлежащем Бостоне. Верхушку этого общества составляли «старые американцы» – выходцы из северо-западной Европы, прожившие здесь не одно поколение, в основном это были англосаксонские протестанты. Среди них «больше значения придавалось долгу, честности, благовоспитанности и скромному поведению, нежели деньгам или внешнему лоску»[27].

Бережливость занимала высокое место в их ранге ценностей. В состоятельных семьях умеренная поношенность одежды и имущества не только была допустимой, но даже являлась предметом восхищения как показатель экономности владельца. В романе Джона Маркуонда «Покойный Джордж Эпли» (1936) бостонец наставляет своего сына: «Дом твоего двоюродного деда Уильяма всегда мне казался частью его самого, и поэтому он не подлежит никаким изменениям. Простота обстановки, сквозняки в залах, истертые зубцы вилок на обеденном столе и заплатки на скатерти стали для меня его неотъемлемыми чертами и показателем прирожденного достоинства. Твой двоюродный дед Уильям, если б только пожелал, мог бы жить с показухой нувориша, но он этого не желает. Он не любит внешний лоск, которым козыряют те, кто привык к деньгам. Он до сих пор ездит в свою контору на трамвае. Он покупает, возможно, один костюм в год… Но при всем при этом ты не должен забывать о его щедрости по отношению к другим…»

В экономических вопросах этот правящий класс твердо держался крайнего капиталистического консерватизма, вроде того, что заставлял вымышленного Джорджа Эпли из романа Маркуонда яростно поносить «такой социалистический вздор, как подоходный налог и пенсии по старости»[28]. Низами общества были многочисленные иммигранты и представители национальных меньшинств, в основном итальянцы, ирландцы, португальцы и евреи различного происхождения. Верхний и нижний классы враждовали между собой, в особенности когда национальные меньшинства начали прорываться наверх, к тому положению, которое «старые американцы» считали своим по праву происхождения. Один критик описал время смены девятнадцатого века двадцатым так: «По духу это был истинно английский колониальный период, в котором идея Общества – в английском смысле – не только принималась, но и всячески подчеркивалась. Всерьез говорили о том, что такое знать, кто был дворянином, а кто нет. Имели значение и происхождение, и образованность. Все английское принималось с восхищением… Но самое важное было то, что был высший класс и был низший класс, и каждый класс одевался, разговаривал и действовал согласно своей принадлежности».

Среди «старых американцев» наибольшим уважением пользовались имевшие унаследованное состояние. Хотя деньги всегда имели большое значение, унаследованные ценились больше заработанных. Это основывалось на том убеждении, что человек, взрослея уже с деньгами, не будет побираться ради них, но наверняка усвоит высший кодекс поведения, определяющий аристократию.

Под этим наивысшим классом располагались «старые американцы», которые сделали деньги, начиная с незначительной суммы или же с нуля, а также те, кто когда-то имел деньги, но лишился их. Предки Лавкрафта по материнской линии, семья Филлипсов, опустились на этот низший уровень высшего класса. Знакомые описывали их как «знать старой закваски, пользовавшуюся уважением среди старых аристократов восточного района Провиденса перед Первой мировой войной»[29].

Как и вся нация, Новая Англия подверглась смешивающим, уравнивающим и усредняющим веяниям двадцатого столетия. Поэтому прежнее социальное расслоение в основном изгладилось и исчезло. Но старые отношения все еще живучи. До сих пор в Новой Англии встречается молчаливая гордость за класс, касту и «староамериканских» предков. Встречается обычай искусно прятать состояние за видимостью поношенности, а также высокое почитание бережливости, воздержанности, усердия, расчетливости и честности.

Как и большинство представителей высшего класса Новой Англии, Филлипсы гордились своими предками. Лавкрафт, который иногда исследовал кладбища на западе Род-Айленда в поисках их могил, любил повторять, что семья его матери происходит из более именитых Филлипсов Род-Айленда и, следовательно, от титулованных британских предков. Генеалоги, однако, говорят, что это сомнительно. Вот основные, точно установленные сведения о предках Лавкрафта.

К западу от Провиденса местность переходит в группы низких округлых холмов. Девственный лес в этих местах был когда-то вырублен под фермерские угодья, но в нашем веке большинство ферм уже заброшены, и все снова густо поросло кустарником и деревьями.

В пятнадцати милях к западу от Провиденса, на границе с Коннектикутом, располагается городок (скорее, селение) Фостер. Здесь, в деревушке Мусап-Велли, жила семья фермеров Филлипсов, и здесь 22 ноября 1833 года родился Уиппл Ван Бурен Филлипс.

Когда Уипплу Филлипсу было четырнадцать, его отец, Джереми Филлипс, трагически погиб на мельнице – механизм затянул фалды его костюма. Юный Уиппл Филлипс держал лавку в Мусап-Велли, имел доход с изобретенной им машины для отделки бахромой. В 1855 году он и его младший брат Джеймс влюбились в двух местных девушек – Роби Алзад Плейс и ее кузину Джейн Плейс. И сказал Уиппл Джеймсу.

– Ты берешь Джейн и ферму, а я беру Роби и уезжаю за своим счастьем в Провиденс[30].

Уиппл Филлипс был энергичным, деятельным, предприимчивым и общительным человеком, его деловая карьера была долгой и переменчивой, но в целом удачной. Он управлял лесопилкой и занимался угольным бизнесом и недвижимостью в городке Грин, названном так в честь героя Войны за независимость. В 1874 году, продав свои предприятия, он обосновался в Провиденсе. Он служил в нескольких государственных конторах, вступил во все организации, какие только были, стал видным масоном.

Уиппл Филлипс был также и весьма культурным человеком. Он дважды посетил Италию и стал ценителем итальянского искусства. В последние годы своей жизни это был крупный крепкий мужчина с большими отвисшими седыми усами.

У Уиппла и Роби Филлипсов было пятеро детей, четыре девочки и мальчик. Одна девочка умерла еще в детстве, три остальные были Лилиан Долорес (1856–1932), Сара Сьюзен (ее называли просто Сюзи, 1857–1921) и Энни Эмелин (1866–1941). Лилиан, некрасивая женщина, чей короткий крючковатый нос и очки придавали ей сходство с совой, была тихой, робкой, застенчивой, спокойной и неунывающей. Сюзи, несмотря на выступающий нос и длинный подбородок, считалась красавицей семьи. У нее были некоторые артистические наклонности, но она была глуповата и непрактична. Энни, маленькая, действительно красивая женщина, обладала большей живостью и здравым смыслом, нежели любая из двух ее сестер.

Все три девушки получили хорошее образование в пансионе благородных девиц. Лилиан выказывала живой интерес к литературе и науке. Сюзи умела играть на пианино и петь, и обе были хорошими художницами.

Сын Уиппла Филлипса Эдвин Э. Филлипс (1864–1918) женился в 1894 году, однако детей у него не было. Он работал с отцом, но поссорился с ним незадолго до его смерти, из-за чего наследство, отошедшее ему по завещанию, было менее щедрым, нежели у сестер, с которыми он позже восстановил дружеские отношения.

Из трех сестер Филлипс первой вышла замуж средняя – привлекательная, но ветреная Сюзи. 12 июня 1889 года, в епископальной церкви Святого Павла в Бостоне, она сочеталась браком с Уинфилдом Скоттом Лавкрафтом, коммивояжером провиденсской «Горхэм Силвер Компани». Ей был тридцать один год, ему тридцать пять.

Этот Лавкрафт был красивым мужчиной, носившим пышные усы и любившим щегольски одеваться. Хотя он и родился в Рочестере, штат Нью-Йорк, но говорил с таким явственным британским акцентом, что знакомые вспоминали о нем как о «напыщенном англичанине»[31].

Дед Уинфилда Лавкрафта, Джозеф Лавкрафт, был уроженцем графства Девоншир, Англия, его отец лишился состояния. В 1827 году Джозеф Лавкрафт с женой и шестью детьми мигрировал в Соединенные Штаты и обосновался в Рочестере. Его сын Джордж Лавкрафт (1815–1895) женился на Хелен Олгуд, также британского происхождения, и вырастил двух дочерей и сына. Сын родился в 1853 году, и, как и множество мальчиков того времени, был назван в честь народного героя – в данном случае в честь генерала Уинфилда Скотта, героя американо-мексиканской войны. Когда Уинфилд Лавкрафт подрос, его родители, помня о своем британском происхождении, требовали, чтобы он разговаривал как англичанин.

Родители Уинфилда Скотта Лавкрафта переехали в Маунт-Вернон, штат Нью-Йорк, и юный Уинфилд Лавкрафт пошел работать на Горхэма. Судя по всему, он был способным коммивояжером, но о нем мало что известно.

После свадьбы не такая уж и молодая чета сняла квартиру в Дорчестере, штат Массачусетс, к югу от Бостона, поскольку основная часть бизнеса Уинфилда Лавкрафта была тогда сосредоточена в Бостоне. Четырнадцатью месяцами позже, перед рождением их единственного ребенка, Сюзи Лавкрафт вернулась в свой отчий дом в Провиденсе. Там, 20 августа 1890 года, родился Говард Филлипс Лавкрафт – в его время единственный известный американец, носивший имя Лавкрафт.

Глава вторая. Отклонившаяся ветвь

Путем пустынным и глухим,Ордою демонов гонимТам, где тьма на небосклоне,Там, где Ночь на черном троне,Я вернулся в край роднойИз Фуле темной и немой,Лежащей в блеске гордого убранстваВне времени и вне пространства[32].Э. А. По «Страна сна»

Так как основные дела Уинфилда Лавкрафта велись в Бостоне, он занялся покупкой участка земли в этом районе и заключением контракта на строительство дома. Весной 1892 года, когда Говарду было полтора года, семья переехала. Их перемещения в течение последовавшего года точно не известны. Согласно Лавкрафту, семья временно снимала квартиру в Дорчестере и провела отпуск в Дадли, штат Массачусетс.

В июне и июле они также проживали около семи недель в доме Гуини в Оберндейле, штат Массачусетс, транспортном пригороде близ водохранилища Стоуни-Брук. Семья Гуини состояла из поэтессы Луизы Имоджен Гуини (1861–1920), ученой старой девы, начавшей отсчитывать четвертый десяток, и ее матери, вдовы генерала Гражданской войны ирландского происхождения. В 1892 году Гуини испытывали немалые финансовые затруднения. Луиза с трудом зарабатывала на жизнь сочинением стихов и статей для местных газет, корректурой и другой случайной редакторской работой.

Сорок лет спустя Лавкрафт упомянул, что его мать была подругой Луизы Гуини и что Лавкрафты пробыли у Гуини шесть месяцев, в течение зимы 1892–1893 годов. Однако письма Луизы Гуини за 1892 год демонстрируют, что память его подвела. Из них ясно, что Луиза отнюдь не была близкой подругой Сюзи и что она вообще невзлюбила Лавкрафтов и возмущалась их присутствием. Она писала: «Этим летом у нас будут ПРОЖИВАТЬ два отъявленных язычника». «Их два с половиной. Как я и сказала, отвратительные филистимляне, которых я так ненавижу». «Наших чертовых жильцов, хвала Господу, в следующем месяце уже не будет». «Те, кого и упоминать нельзя, уехали, и мы снова сами себе хозяйки»[33].

О причинах неприязни Луизы к старшим Лавкрафтам догадаться несложно. Она всецело была интеллигенткой, хорошо знала европейскую литературу прошлых веков, владела французским и итальянским языками и была равнодушна к практической стороне жизни. Под «филистимлянами» она подразумевала скучных, обыкновенных, невежественных и думающих только о деньгах людей. Вполне возможно, что Лавкрафты были респектабельной буржуазной парой, но, будучи не особо интеллектуальными, они наверняка утомляли Луизу.

Впрочем, отношения Луизы и маленького Говарда Лавкрафта, кажется, были более дружелюбными. Она читала ему «Матушку-Гусыню» и поэму «Мод» Альфреда Теннисона. Она научила его на вопрос «Кого ты любишь?» отвечать «Луизу Имоджен Гуини!». Также она показала ему, как рифмовать слова. Поскольку у Луизы уже было издано несколько книг со стихотворениями и эссе, в ее дом наведывались именитые литераторы – Лавкрафту довелось сидеть на коленях доктора Оливера Уэнделла Холмса.

Свои самые ранние детские воспоминания Лавкрафт относит к отпуску в Дадли и проживанию в доме Гуини: «Я помню дом с его ужасным баком для воды на чердаке и своего коня-качалку перед лестницей. Также помню доски, положенные, чтобы в дождь не намочить ноги, – и еще лесистую лощину, и мальчика с маленькой винтовкой, который разрешил мне спустить курок, пока моя мать держала меня… Мои первые ясные и связные воспоминания сосредоточены в Оберндейле – тенистые улицы, мост через четыре колеи Бостонской железной дороги, за которым располагался деловой район, дом Гуини на Виста-авеню, огромные сенбернары поэтессы, вечер чтения стихов, на котором меня заставили стоять на столе и декламировать „Матушку-Гусыню“ и другую детскую классику…»

Лавкрафт был слишком мал (ему не было и двух лет), когда он познакомился с Луизой Гуини, и прожил у нее совсем немного, так что было бы опрометчиво доверять его позднему какому бы то ни было отношению к ней. И все же не может не произвести впечатление некоторое сходство между ними. Более того, Лавкрафт рано начал развиваться, и у него была поразительная память, сохранившая воспоминания о его втором году жизни.

Как и позже Лавкрафт, Луиза Гуини презирала дух наживы и мало заботилась о деньгах. Как и он, она была ярым англофилом. Как и он, она чуждалась современного мира и жила прошлыми эпохами. Как и его, ее взгляд на жизнь был бесполым.

Хотя она и была способной писательницей, она предпочитала тратить время на научные монографии о забытых поэтах семнадцатого века, нежели пытаться заработать побольше. Она написала множество стихов. (С сожалением вынужден признать, что я нашел ее поэзию скучной и приторной, Лавкрафту же она казалась невнятной.)

В течение всего этого времени Уинфилд Лавкрафт представляется играющим роль нормального мужа и отца. Г. Ф. Лавкрафт вспоминал, что он частенько подходил к нему, когда тот сидел, само великолепие в черном пиджаке и жилете, полосатых брюках, стоячем воротнике и аскотском галстуке. Он хлопал Уинфилда по коленке и кричал: «Папа, ты выглядишь прямо как юноша!»[34]

Мне не известно, где Лавкрафты провели осень и зиму 1892–1893 годов, но в любом случае такая жизнь долго не продолжилась. В апреле 1893 года, когда Говарду Лавкрафту было два с половиной года, Уинфилд Лавкрафт отправился по делам в Чикаго. «Он был один в гостиничном номере, как вдруг стал кричать, что на него напала горничная и что его жену насилуют этажом выше»[35]. Его одели в смирительную рубашку и вернули назад на восток. С тех пор его галлюцинации становились все более частыми, он был объявлен невменяемым, отдан на попечительство адвоката Альберта А. Бейкера и помещен в психиатрическую больницу.

Такое положение дел сохранялось пять лет, пока 25 апреля 1898 года Уинфилд Лавкрафт не был помещен (возможно, снова) в состоянии прогрессирующего церебрального заболевания, или «общего паралича душевнобольного», в Больницу Батлера в Провиденсе. Девятнадцатого июля, в возрасте сорока четырех лет, он скончался. Причина смерти в его свидетельстве о смерти обозначена как «распространенный парез».

В наше время «парез» подразумевает расстройства, причиной которых является запущенный сифилис. Поэтому исследователи Г. Ф. Лавкрафта предполагают, что Уинфилд Лавкрафт умер от сифилиса, хотя в девяностых годах девятнадцатого века термин «парез» все еще использовался как общий синоним «паралича».

В 1948 году психиатр и бывший автор «Виэрд Тэйлз» доктор Дэвид Г. Келлер написал статью, в которой утверждал, что Уинфилд Лавкрафт не только умер от сифилиса, но и передал его своей жене, так что Г. Ф. Лавкрафт всю свою жизнь страдал от врожденного сифилиса.

Другой психиатр, Кеннет Стерлинг[36], лично знавший Лавкрафта, был с ним категорически не согласен. Он заявил, что представления Келлера устарели. Факт заболевания Уинфилдом Лавкрафтом сифилисом доказан не был, и его паралич мог быть вызван другими причинами, нежели сифилис. Но даже если Уинфилд Лавкрафт и был сифилитиком, то у Г. Ф. Лавкрафта был лишь ничтожный шанс получить болезнь.

Врачи сказали мне, что, судя по столь скудным данным, Уинфилд Лавкрафт, вероятно, но не безусловно, был болен сифилисом. Он умер еще до разработки реакции Вассермана в 1907 году. Хотя Уинфилд Лавкрафт, быть может, и не был распутником, как его иногда изображают, можно с уверенностью сказать, что для красивого, франтоватого коммивояжера, женившегося в тридцать пять лет, было бы довольно необычно не иметь половых связей до свадьбы. С другой стороны, ни у Сюзи, ни у ее сына при всех их странностях никогда не было замечено симптомов сифилиса.

Наилучший вывод, который мы можем сделать, заключается в том, что, хотя Уинфилд Лавкрафт, возможно, и умер от сифилиса, вероятность поражения Говарда Филлипса Лавкрафта этой болезнью представляется крайне незначительной.

Неизвестно, был ли Г. Ф. Лавкрафт осведомлен о сомнительной причине недуга своего отца. Он никогда не говорил и не писал об этом, называя нервное расстройство «полным параличом, вызванным перенапряжением мозга учебой и бизнесом»[37].

О личных отношениях между Уинфилдом и Сюзи Лавкрафтами практически ничего неизвестно. Г. Ф. Лавкрафт как-то назвал свою мать «недотрогой». Он рассказывал, что после его раннего детства она практически не имела с ним физических контактов[38].

На таком шатком основании исследователи Лавкрафта воздвигли внушительное строение догадок. Сюзи, по их словам, наверняка была фригидной. (А почему бы ей и не быть таковой, если она выросла в эпоху, когда множество девушек узнавали о половой жизни лишь в первую брачную ночь, испытывая при этом страшное потрясение?) Поэтому Уинфилд Лавкрафт, нашедший в своей жене сексуальную партнершу, которая в лучшем случае лишь молчаливо уступала, искал развлечений на стороне и так подцепил сифилис.

Но это всего лишь догадки. Однако нездоровое отношение Лавкрафта к сексу должно откуда-то происходить, и его мать представляется здесь наиболее вероятным источником. Возможно, Сюзи, как и множество жен ее поколения, считала секс животным и отвратительным занятием, которому женщины непостижимыми законами Бога были обречены покориться во имя благой цели рождения детей.

Такое видение секса не было удивительным для Новой Англии конца девятнадцатого века. Как объяснял Генри Адамс, «…всякий, кто воспитывался среди пуритан, знал, что секс есть грех… Американское искусство, как и американский язык и американское образование, были бесполыми, насколько только возможно. Общество считало победу над сексом своим величайшим триумфом…»[39].

Так что спроектированный дом Лавкрафтов так и не был построен. Вскоре после начала безумия Уинфилда Лавкрафта Сюзи с сыном вернулась в дом своего отца в Провиденсе.

И здесь Уиппл Филлипс затмил остальных членов семьи – жену, «невозмутимую и молчаливую леди старой школы»[40], старшую дочь Лилиан, эрудированную, но робкую и застенчивую, среднюю Сюзи, теперь погрузившуюся в скорбь, и младшую Энни, живую и социально активную. Филлипс наслаждался итальянскими картинами и мозаикой, которые приобрел во время путешествий по Европе. Он носил мозаичные запонки, на одной из которых был изображен Колизей, а на другой – Форум. Как правило, он был весел, за исключением случаев, когда его изнуряли частые головные боли. Его дочь Сюзи унаследовала его склонность к мигрени, от нее она передалась и внуку.

У Филлипса развился юношеский вкус к литературе ужасного и таинственного. Его любимцами были готические писатели конца восемнадцатого-начала девятнадцатого веков: Анна Радклифф, Мэтью Грегори Льюис и Чарльз Мэтьюрин. Видя, что внук выказывает сходные интересы, Уиппл Филлипс развлекал мальчика, выдумывая для него истории о привидениях и страшные сказки. Он рассказывал о «черных лесах, огромных пещерах, крылатых кошмарах… старых ведьмах с ужасными котлами и „низких завывающих стонах“»[41].

Чтобы излечить мальчика от боязни темноты, Филлипс провел его ночью по почти неосвещенному дому. Средство оказалось таким удачным, что всю последующую жизнь Лавкрафт предпочитал вставать и выходить из дому по ночам.

Уиппл Филлипс был одним из учредителей «Оуайхи Лэнд энд Иригейшн Компани», у которой были амбициозные планы по перекрытию плотиной реки Снейк в Айдахо, близ ее слияния с Бруно. Филлипс часто ездил в Айдахо, он писал своему внуку из города Маунтин-Хоум.

На Г. Ф. Лавкрафта оказали сильнейшее воздействие не только его мать, но также и книги, которые он читал. На него, прирожденного книжного червя, больше влияло печатное слово, нежели его ровня. В сущности, лет до тридцати его представления о мире были в основном сформированы книгами.

Пока Лавкрафт был совсем малышом, Сюзи читала ему обычные волшебные сказки. Вскоре он уже жадно читал сам. Одной из его первых книг была «Сказки» братьев Гримм.

В пять Говард прочел детское издание «Тысячи и одной ночи». Он сразу же влюбился в великолепие средневекового исламского мира и часами играл в арабов. Он «заставил мать устроить в моей комнате восточный уголок из портьер и ладанных курильниц»[42], собирал восточную керамику и объявил себя мусульманином.

Кто-то из родственников в шутку предложил, чтобы он назвался псевдоарабским именем Абдул Аль-Хазред. Он так и поступил и, более того, позже использовал его в своих произведениях. Вероятно, имя Аль-Хазред произошло от Хазард, фамилии старой семьи с Род-Айленда, связанной с Филлипсами.

Результатом увлечения нехристианскими традициями стало скептическое отношение Лавкрафта к вере своих отцов. Еще до того, как ему исполнилось пять лет, маленький Лавкрафт заявил, что он больше не верит в Санта-Клауса. Дальнейшие размышления привели его к выводу, что доводы в пользу существования Бога имеют те же слабые места, что и доводы в пользу существования Санта-Клауса.

В пять лет Лавкрафта зачислили в детский класс воскресной школы почтенного Первого баптистского молитвенного дома на Колледж-Хилл. Результаты были отнюдь не те, что ожидали взрослые. Когда детям рассказывали о христианских мучениках, отданных на съедение львам, Лавкрафт к ужасу всего класса радостно взял сторону львов. Он писал: «Нелепость мифов, в которые меня, призывали поверить, и мрачная унылость всей веры в сравнении с восточным великолепием магометанства определенно сделали меня скептиком и послужили причиной того, что я стал задавать такие опасные вопросы, что мне позволили прекратить посещения. Ни один ответ по-матерински добросердечной наставницы на все те сомнения, которые я честно и доходчиво выражал, не показался мне убедительным, и я быстро стал меченой „особой“ из-за своего дотошного иконоборчества»[43].

Снова оказавшись дома среди любимых книг, юный язычник, уже шести лет, погрузился в античную мифологию: «Всегда жадный до легенд, я случайно наткнулся на „Книгу чудес“ и „Тэнглвудские сказки“ Готорна и пришел в восторг от греческих мифов, даже в онемеченной форме. Затем мое внимание привлекла маленькая книжечка из личной библиотеки моей старшей тети – история об Одиссее, изданная в „Получасовых сериях Гарпера“. Она держала меня в напряжении с первой же главы, и к тому времени, когда я дочитал до конца, я уже навеки был греко-римлянином. Мое арабское имя и все остальное тотчас исчезли, ибо волшебство шелков и красок потускнело перед чудесами храмовых рощ, лугов, в сумерки наполнявшихся фавнами, и манящего голубого Средиземного моря, которое загадочно несло свои волны от Эллады до удивительных и незабываемых земель, где жили лотофаги и лестригоны, где Эол владел ветрами, а Цирцея обращала в свиней, и где на пастбищах острова Тринакрия бродили быки лучезарного Гелиоса. Как можно скорее я раздобыл иллюстрированное издание „Эпохи мифов“ Буллфинча и целиком отдался чтению текста, чарующе сохранившего истинный дух эллинизма, и созерцанию рисунков, великолепных композиций и полутонов традиционных античных статуй и изображений античных предметов. Скоро я был уже неплохо знаком с основными греческими мифами и стал постоянным посетителем музеев классического искусства Провиденса и Бостона. Я начал коллекционировать маленькие гипсовые слепки греческих шедевров и выучил греческий алфавит и основы латыни. Я взял псевдоним „Луций Валерий Мессала“ – латинский, а не греческий, поскольку Рим пленил меня совершенно. Мой дед много повидал, путешествуя по Италии, и доставлял мне огромное наслаждение своими долгими рассказами о ее красотах и памятниках древнего величия. Я рассказываю так подробно об этой эстетической наклонности только для того, чтобы подвести к ее философскому результату – моей последней вспышке религиозного верования. В возрасте примерно семи или восьми лет я был истинным язычником, столь опьяненным красотой Греции, что приобрел почти искреннюю веру в старых богов и природных духов. Я в буквальном смысле воздвиг алтари Пану, Аполлону и Афине и высматривал дриад и сатиров в сумеречных лесах и полях. Раз я твердо поверил, что узрел неких лесных созданий, танцевавших под осенним дубом, – что-то вроде „религиозного опыта“, в некотором смысле такого же истинного, что и субъективный экстаз христианина. Если христианин скажет мне, что ему довелось почувствовать реальность своего Иисуса или Иеговы, я могу ответить, что видел Пана на копытах и сестер гесперийской Фаэтусы»[44].