Ветер ярости

Оксана Васякина

Ветер ярости

© Васякина О., текст

© Писарева Е., интервью, составление

© Панкевич С., фото на обложке

© ООО «Издательство АСТ»

* * *

Посвящаю эти стихи своей матери,

Васякиной Анжелле (17 августа 1970 г. – 18 февраля 2019 г.)

Почти всё о Еве

Когда я закончила читать эту книгу, то пошла гулять, потому что она требует прогулки, хочет, чтобы с нею погуляли. Как пишет ее автор, тексты и возникали во время ходьбы. (Внутри этого нарратива вообще есть некоторое количество инженерии внутреннего текстопроизводства, то есть то, что в советские годы называлось «секреты мастерства»; гулять и писать одновременно один из способов письма, это работа ритма, механики воображения.) Во время ходьбы стало понятно, с какой наррацией сопрягается в моем уме этот корпус текстов. Это рассказ одного грузинского сценариста, мы записывали с ним в Тбилиси программу через три года после русско-грузинского военного конфликта августа 2008-го. Он сказал, что во время русских бомбежек города хотел выбросить в окно собрания сочинений Пушкина и Толстого, но потом подумал: когда моя дочь подрастет, кто расскажет ей о первом бале Наташи Ростовой? Книги он выбрасывать не стал, в разговоре вспомнил известную позицию Милана Кундеры по поводу русских танков в Праге и ответственности русской культуры за Вторжение, а также полемику с ним Иосифа Бродского. Так вот, когда на сайте Радио Свобода появилась распечатка этой программы, никто не сомневался, что русские бомбили Тбилиси. Когда еще через пару лет я написала об этом разговоре в колонке на том же сайте, последовали комментарии пользователей: вы врете, вы что, с ума сошли? Как мы могли бомбить Тбилиси??? (Примечание: бомбили промышленные окраины, не центр и не жилые кварталы, но от этого жителям, в том числе русскоязычным, было не веселее.)

Очевидная вещь: Васякина достает из мира то содержание, о котором лучше не думать. Не то чтобы насилие как вертикаль власти и его конкретный антропологический конструкт, сексуальное насилие, было совсем уж закрытой зоной, это никакая не секретная лаборатория. То, что творится за закрытыми дверьми квартир и спален, обсуждается в мире и в России не только благодаря очередной волне феминизма, но и в результате усилий поп-культуры в ее голливудском варианте. Массовые изнасилования как инструмент военных действий и оружие массового поражения давно зафиксированы в исследованиях военных антропологов, конфликтологов, психологов на огромном материале ХХ и уже ХХI веков. Просто большинство народонаселения здесь, на описываемой Оксаной территории, вообще не готово обсуждать устройство насилия, реагируя в том духе, что «мы не могли бомбить Тбилиси, мы хорошие, плохие не мы, они сами виноваты, они нас провоцировали». Как показывают события последней пары лет, от флешмобов в соцсетях до вполне конкретных кейсов внутри литературного сообщества, нет ни языка разговора (все заканчивается трусливыми полупризнаниями с последующим развоплощением и нервными манифестами), ни юридического представления о процедурах, ни психологического прикрытия жертв, которые осмелились заговорить. Авторка по имени Оксана Васякина делает огромные сознательные усилия по созданию такого языка. Он может показаться простым, плакатным, вызывающим и педалирующим сторону обвинения. На самом деле это легкое, всего лишь легкое смещение фаллоцентрической и мизогинной оптики, к которой с младенчества приучают всех жителей этого падшего мира. Как заметила по поводу удивленных реакций мужчин-коллег на флешмоб #Янебоюсьсказать поэт Татьяна Зима, цитирую по памяти: да, именно это и происходит с вашими бабками, матерями, сестрами и дочерьми, именно это, и гораздо хуже.

Так получается, что всё нужно делать впервые, потому что никто больше за тебя не поделает, а ты почему-то видишь то, чего не могут видеть другие. Этим знанием честный человек обязан поделиться. Для этого «первого поступка» постепенно складывается, конструируется собственный язык, то, что называется «план выражения». Это связанные вещи: совместное психическое, умственное и мышечное усилие. То, что делает эту работу Оксаны очень ценной, это ее полная сознательность и осмысленность. Несколько раз в интервью, которое сопровождает корпус стихов, она говорит о том, что хотела найти смысл в том бедном существовании, которое вела ее семья, в этом несчастном быту, в униженном бытии. «Я пыталась понять… где в истории и искусстве место для моей бабушки и ее еды, за которую она так беспокоится, я не находила себя и бабушку в литературе, а мне хотелось, чтобы во всем, что происходит со мной, даже в самом паршивом и неприглядном, был смысл». Тут Оксане Васякиной передает привет не Моника Виттиг и не Сьюзан Зонтаг, а самый что ни на есть базовый и популярный психоаналитик ХХ века, но не Фрейд, другой мужчина, который учил находить смысл жизни в наитяжелейших обстоятельствах. Собственно, это доктор Виктор Франкл, который утверждал, что человек каждое утро должен сам определять для себя смысл своего сегодняшнего дня, даже в концлагере. Вспоминается тут и замечание отца Брауна, то есть Честертона, что каждый человек для Бога очень важен, и важен одинаково, но для людей это одна из главных теологических проблем. Васякина своим собранием сочинений и высказываний дает развернутый ответ, в чем смысл ее жизни и в чем ее важность. Описать этот смысл для любого человека способен только язык воображения, а создать – острое чувство бытия здесь-и-сейчас, усердное вопрошание к существованию. Поэтому предъявление в книге такого сюжета, как ежедневный труд молодой интеллектуальной гастарбайтерки периода полураспада советской империи – это жест политический, разумеется, но и вполне религиозный, и естественно-антропологический.

То, как именно Оксана это сделала, заставляет меня снова вспомнить Наташу Ростову, ее первый бал, ее характер. То есть люди, которых не существует, не существует больше, и вряд ли они существовали бы для меня вообще, существуют теперь благодаря этому тексту. Как живого вижу ее отца, водителя-дальнобойщика, который постоянно молчал, читал газеты и умер молодым от СПИДа. Вижу ее мать, которая умирала от рака, пока создавались циклы этой книги, и умерла, когда рукопись находилась в работе. Я даже представляю себе читателя-читательницу, которые позавидуют этой романтической биографии, позавидуют тому, как круто путешествовать автостопом, жить в Кузьминках, быть лесбиянкой и таскать пачки книг в Электротеатре, круто иметь таких родителей и жить в молодости в такой жопе мира, как Усть-Илимск. (Нет, друзья, сделайте это самостоятельно, пожалуйста.)

Это женский мир, выстроенный с первооснов женского ребенка. Оксана выстраивает его, как в первый раз, поэтому так видны его нелепости, магическая структура и антиразумные противоречия. Мать, бабки, тетки, подруги и возлюбленные, их повадки и стереотипное поведение хорошо изучены и рассказаны. Ева создана не из ребра, а из принуждения. Ее дурное поведение приписано ей позднейшим образом. Она хочет быть собой и быть счастливой. Это очень простые желания. Это почти всё о Еве.

Елена Фанайлова

Мы познакомились, когда я делала материал о современных молодых поэтах для Афиши Daily. Оксану я видела и ранее – мы учились в Литинституте и кратко пересекались на пространстве тесного институтского двора, но как-то никогда не разговаривали. Я знала, что она была на пару курсов младше и училась на семинаре у Евгения Сидорова[1], что тусила в кругу молодых поэтов, что делала какие-то социально важные акции. Через несколько лет после (моего) выпуска, ко мне попала в руки книга «ветер ярости» – и я не могла думать ни о чем, кроме женщины, написавшей эти тексты. Это не было похоже на литинститутскую лирику: она разламывала сознание и стереотипы. Напечатанная на принтере брошюрка, тоненькая и беззащитная, совершенно поразила меня: свободой, радикальностью, бесстрашием, отчаянием. Не предназначенная для мужских рук, она выглядела манифестом женского освобождения, способом преодоления травматичного опыта угнетения. Было понятно, что каждое слово здесь выстрадано и – при всей простоте – обладает какой-то заклинательной мощью. Я пообщалась с Оксаной о том, как травмы и время влияют на формирование поэтической речи, и поняла, что это разговор, который хочется продолжать. Потому что это тоже – поэзия.

Екатерина Писарева

– Оксана, все твои тексты основываются на жизненном опыте, насколько я понимаю. Но начнем издалека. Ты знаешь историю своего рода?

– У меня мало информации о моей семье, но кое-что я знаю. По материнской линии – это те крестьяне, которые переселились на Камчатку при Петре, потом часть семьи переехала на станцию Зима. Со стороны отца – тоже крестьяне, жили в Астраханской области; я помню своих прадеда и прабабку, когда я была маленькой, они уже были на пенсии. Мой прадед был рыбак, а прабабушка стряпала бесконечные пироги из рыбы и садовых яблок. Она знала старые молитвы, она пронесла их сквозь всю жизнь в засаленной тетрадке, рассказывала мне, что во время войны в селе остались одни женщины, и они собирались в ее доме, переписывали эти молитвы, потому что верили, что тогда мужчины придут живыми. Когда я говорю людям, что родилась в Сибири, все думают, что я внучка декабристов или тех, кто пострадали от сталинских репрессий, но это не так. Мне кажется, что мои предки были очень похожи на героев фильма Кончаловского «Сибириада», они жили себе на протяжении всего двадцатого века в своих лесах и только слышали о революции, коллективизации, голоде, войне; история бьет их, но только по касательной, в остальном они хранят свой уклад. Может быть, все было совершенно по-другому, но мне хочется верить в такой порядок вещей.

– Насколько твои тексты зависят от твоей биографии?

– Максимально. Конечно, в них есть художественная составляющая, но она присутствует в моих текстах только в качестве метафоры. Я не понимаю, как можно писать литературу, оторванную от жизни, – это невозможно. У меня есть моя жизнь, я ее пишу вместе с текстами.

– То есть если жизнь скучная, обыденная – тексты не родятся?

– Мне кажется, моя жизнь очень скучная, думаю, я пишу, чтобы эту скуку наделить ценностью. Мои тексты состоят из скучных невзрачных вещей – магазина «Пятерочка» и парка Кузьминки. Иногда из ужасных – насилия и боли. Я помню, когда я была маленькая, я смотрела на бабушку, которая пила чай из граненого стакана, и пыталась понять, где в истории и искусстве место для моей бабушки и ее еды, за которую она так беспокоится, я не находила себя и бабушку в литературе, а мне хотелось, чтобы во всем, что происходит со мной, даже в самом паршивом и неприглядном, был смысл.

– Всего в книге шесть циклов. Расскажи, хронологически что за чем появлялось?

– «ветер ярости» я писала вместе с циклом про книжный магазин – «Эти люди не знали моего отца». А потом уже появились «Кузьминки» и текст «Что я знаю о насилии», который вышел на Кольте, потом «Сибирь» и «Проспект мира».

– Расскажи мне о них, в каком состоянии ты была, когда появлялся каждый? Что повлияло на появление этих текстов?

– Давай по порядку…

Кузьминки

Москва – удивительное место, она включает в себя много разных городов, я особенно люблю спальные районы, потому что когда ты в них оказываешься, ты попадаешь в любой маленький российский город. И вся зелень и хрущевки, особенный темп времени внутри этих районов напоминают мне Усть-Илимск. В Кузьминках мы жили в крохотной квартире-хрущевке, в такой квартире я росла и прожила 17 лет, во дворе этого дома я сушила белье и выходила покурить к подъезду. Там много бездомных котов и особенный провинциальный шум, который невозможно найти в центре Москвы. Мы прожили в Кузьминках два года, почти каждый день я ходила в парк, парк там потрясающий, и потрясающее время в этом парке – оно очень медленное, как будто сгущающее все вокруг. И Кузьминки заставили меня вспомнить то, чего мне до переселения туда помнить не хотелось – свое детство и чувство дикого одиночества, а еще щемящей любви. Я приходила из парка после прогулки и писала про Кузьминки.

Кузьминки

темные предновогодние дниталый снег над намив черных проталинах льда утки стараютсяжить едят принесенный хлебмальчик швыряет мякиш и селезнибоками расталкивают коричневых утокнатыкаются клювами на грязноватый хлебв черных проталинах отражаются складки небадеревья не отражаются они на морозе черныдеревья плывут на меня когда я иду по тропев запахе потеплевшей корывлажного серого снегадеревья дрожат в звуке церковного колоколатропа дрожит и ведет на горуколокол нажимаеттянет людейк субботней службе бегутженщины и мужчинымальчиков оставляют играть на дворемальчики смотрят на пылающий храммальчикам неинтересноони скучают по играм едетак идет рождествомногие женщины в пёстрых платках кланяютсякаждому словукаждому пропетому звукунакладывают крестыя вхожу в храмя рассматриваю его как музейбогородица и иисус в золоте в бирюзескладки золотые на шее матери богородицызолотые кольца каменные бусы серьгина золотых цепях как грибыза стеклом у задумчивых лиц святыхзолото как виноград как ягоды спелыев храме всегда осеньувядают старухи среди золотых облаченийясно-голубой купол бесконечным утренним небомна меня засмотрелсяи кто-то позвалстаруха потянула меня за рукавчтобы я обернулась как многие здесьдать дорогу священникуего ухоженной бородедыму кадилаи я увернулась от дымая хотела разглядеть его лицои выражение взглядаон шёл золотой механической куклойи другие кланялись ему тысячу разкак колоскиII1ходим как беспризорные детия в вязаной шапочке ты в коротких штанахзаворожённые душными пятиэтажкамиснегом водой собаками старикамигустонаселённые красивыепровинциальной красотой кузьминкитакие тихие и зрелыетакие громкие оглушительныекак тогдав твоём детствевы сбежали от войныи поселились на первом этаже хрущевкижили впроголодьты любила шоколадкидаже сейчас когда у тебя есть деньгия вижу как ты подходишьв магазине к полке с печеньеми шоколадкамии в твоих глазах занимается свет сожаленияи ты уменьшаешьсяа ещё мы собираем монеткидесятирублевые и пятирублевыеходим к стеклянному автоматус мягкими игрушкамион со стальными щупальцамия достаю монетки из кошелька подаю тебеодну за другойи ты управляешь этой блестящей лапойс помощью рычагая показываю что хочу вон того бегемотавон ту свинку пеппу вон того зайцаэти игрушки конечно же очень большиеи никто не сможет их достатьпотому что щупальца скользкиеи на самом деле выгоднее всего подцеплятьмаленькие игрушкино ты все равно меня слушаешьи охотишься на бегемотасвинку или полосатого зайцамы кладём монетку за монеткойи ты выуживаешь из автоматамаленького красного цыплёнкаты очень гордишься своей добычей и я тожегоржусь тобойкогда ты смотришьна гору цветных китайских игрушекты вся становишься отдельнаяи я могу наблюдать твою красотутвоё светлое радостное лицоты такая сложнаяв этой охоте на плюшевого бегемота2мы ходим здесьи кузьминки сжимают нассвоей низкой плотной духотойони сближают нас и мы плечо к плечуи грудь к груди прирастаем друг к другупревращаясь в однучетвероногую грустную женщинунаши губы смотрят друг на другаи шелестят именаимена умерших или далеких родственницкоторые питали нас когда-томолоком своего сиротливого теплаты повторяешь Галина Галина Галинаи я чувствую её присутствие здесьв нашей полуразрушенной съемной квартиреГалина кажется мнемедленной грустной женщинойона живет здесьвместе с намии мне кажетсякуда ни гляньпритаились маленькие и большиебесплотные слабые женщиныони приходят к намкак дикие животные приходят в города за едойони приходят к намчтобы немного согреться и успокоитьсяони смотрят на насони спят вместе с намиони тихиеи столько скорби они вместилистолько косноязычия3этот опыт сращения действует истощающенаша любовьв ней нет воздуха нет дыханияа боль и нежностьи немного гордостинемного просвечивает она на солнцетрещинками краснымии пульсируетбьется бьется бьется бьется бьетсяя жду то время и местокогда мы станем белые камнитяжёлые и неприступныестрашные в своём покоекак лысые молчаливые головыегипетских захоронениймолчаливые и белые и тяжёлыеи равные друг другуи равные самим себеIIIглаз не хватаетна мертвый ковёриз палых коричневых листьевон выступает наружу из снегаи снег тонет в землеты заворачиваешь хрустящий пакетикс крошками от сухарей и кладёшь в карманчтобы потом крошки вытряхивать на ладоньили вот так из пакетика прямо в рот ссыпáтьсоленые жирныебез сладкой воды она кончитсяты говоришь этот вкус – он такой особенныйа мне он кажется грустныммы идём между деревьеви ты за мной не поспеваешьты внимательно ешь свои сухарикизапиваешь их газировкойя говорю а зачемведь мы только что ели домаи ты отвечаешь не знаю я не могла удержатьсяуже появились на ветках бархатистые почкиони еле видныподношу их близко к глазампочки белые немного мокренькие и беззащитныекак твоя спиная думаю что многие вещи здесь в этом паркеочень похожи на тебянапример бляхи льда на зеленой воденапоминают мне цвет твоих глаза все собаки которых мы встречаемя так жалостливо и щемяще смотрю на нихмне хочется всех их целоватьв потную душную шерстьпознакомиться с ними со всемиони кажутся мне такими несчастнымикогда смотрят на своих хозяевтакими одинокимии ты кажешься мне одинокойв лесу видно какие мы маленькие на самом делес берега смотрим как люди на другом берегуразными стайками передвигаютсяи они хрупкие на коричневой земле среди построеки плоских безлистых деревьевя слышу их веселые крики и смехвода приносит звук как из далекого снаи мы часто думаемчто наверное когда-нибудьмы станем такими беззаботными фигуркамибыстро двигаться смеяться болтатьи видимыми издалекано сейчас мы очень тяжёлыекак эта листва под ногамимы влажные и сырыекак будто запревшиеи очень медленные и слепыеIVхожу по льдузаглядываю в серые влажные лункиоставшиеся от рыбаковсмотрю в мир подлёдный и представляютам в крошеве льдинок спит рыбаспит лягушка трава под хлопьями илаа здесь надо льдомбрейгелев душный свети тело хлебушек золотойс коричневыми шелушинкамитеплое мягкое под пуховикомздесь в толще воздуха спит черный парки лыжники лыжники скользят по тропинкамтихо глотает снег голосаи в немоте его кажется что иду крошечнаяи в немоте его иду как будто бы совсем стараялегкая и пустаяVздесь в Кузьминках нет богачейтолько растравленные шашлычнымдухом мужланы с пивными баклажкамисерые мигрантыуставшие лесбиянкикоты и собаки бездомныетолько земля напивается тяжестью от дождейя смотрю на тебяты стоишь на стволедерева сверженного ураганомты крепко держишьсяи улыбаешься как бы маша мне своей улыбкойкак ладонью издалеказдесь в Кузьминках просторпростор нашей памятиздесь в Кузьминках я по-детски стыжусьза наш убогий быт и слабостьмы бежали от пьяного извергаподгоняемые его хлопкамии криком Пиздуйте отсюда!мне было стыдно за слабостьза наши скупые силыи мы бежали и слышаликак он дышит нам в спинупьяными своими ноздрямикак скребет по асфальтупластиковая бутылкакоторую он пинкамиподгонял нам вследмы спрятались в черных деревьяха потом шагали с бравурной отдышкойи я говорила если бы у меня был пистолетмы бы его победилиздесь в Кузьминках нет богачейздесь в Кузьминках мы всеживем в убогих жилищахздесь языки кошек и птицперемежаются с языкамимигрантов плачем детейскрипом дворницкого велосипедамы здесь в одном телездесь мне по-детски стыдноза свой неказистый бытпод прозрачным куполомполитики и нищетыодним существом мы живемделим на всехвоздух и магазиныодну воду пьемКузьминки многоголовыеголодные в злом стыдеза себя за свою нищенскуютучность многоглазуюздесь мне по-детски стыднокак будто бы каждый мигмать меня заводит за картоннуюперегородку на рынкеи просит примеритьджинсы и пуховики все в этом торговом рядусмотрят на мои колготкина мои набухающие соскимать мусолит тонкую сигаретуторгуется а потом мы идемпокупать мясо яблоки соль и водкумы в Кузьминках живемцелую долгую вечностьмы никогда сюда не приезжализдесь усть-илимск здесь грозныйздесь подольск здесь волгоградлюбой российский городс сладким далеким названиемв тревожных метаньях листвыв мокрых стенах хрущевоккаждый день мы здесь проживаемкак скудное целое детствовот ты проснуласьна крошечной простыневот засыпаешь в нашей большой колыбелии все ведут тебя и меняв некрасивый сад на горев заминированную школув белую поликлиникуна бесстыжий сибирский рынок

Эти люди не знали моего отца

Я люблю длинные названия, в них можно сразу многое рассказать, поэтому меня всегда забавляли романы эпохи возрождения, например. На самом деле у цикла «Эти люди не знали моего отца» изначально было название вот такое: «Я работаю управляющей независимого книжного магазина «Порядок слов в Электротеатре[2]», а «Эти люди не знали моего отца» – строчка, которую мы взяли в качестве названия для публикации текстов на сайте «Сноб», потому что формат интернет-публикации требует короткого броского названия. Короче, этот большой цикл про работу в книжном магазине. Я писала этот цикл осенью и зимой 2016 года, я только начинала работать в «Порядке слов», маме сделали операцию по удалению груди, и я очень много думала о болезни и смерти. И этот цикл о столкновении стерильного мира, который для меня представляет из себя модное фойе Электротеатра, и мира смерти, а еще тяжелого труда работницы книжного магазина. У меня в голове не укладывалось, как можно одному миру показать другой, они так близко, и я – граница между ними, но при этом каждый из них находится в слепой зоне для других. Так красивая девушка в белоснежной блузке смеется над стихами Лиды Юсуповой[3], а я не могу взорвать театр, потому что мой тратил – он из мира болезней и борьбы за жизнь, мой тратил здесь не работает, он просто игрушечка, бутафория. Я писала этот цикл, когда ездила из дома на работу и обратно, или когда сидела в столовой «Грабли» на обеде, мне кажется, если внимательно читать, можно услышать ритм шагов. Основная часть текстов была написана по дороге от метро Тверская к Электротеатру в заметках на смартфоне.

Эти люди не знали моего отца

это стихотворениепоймут только те, кто имеет отношение к актуальной поэзии,сказать вернее, к тому её сегменту,который представляет поэтесса Лида Юсуповаи ещё около пятидесяти поэтов и поэтесс,чьи книжки продаются внезависимом книжном магазинеПорядок Слов в фойе Электротеатра.теперь я работаю в книжном магазинекаждое утро приходя на работу я поднимаю черную шторкувытаскиваю и выставляю книги на прилавоккаждый день я выставляю их по-новому я знаювечером я буду возвращать книги под черную шторуя думаю о том что это похоже на буддийские мандалыа я кропотливая гномиха погружаюсь в тишинуи расставляю книгиновый день – новый порядокчтобы вечером его разрушитьа в течение дня покупатели и гости театра забираютили меняют местами книгии тогда я думаю что когда монахи строят мандалуветер и влага делают своё делоузоры подтаивают и песок смешиваетсяя хочу сказать что та мандалакоторую монахи только только закончиличерез мгновенье другаяа через час совсем не та мандала которую они строиливот и люди приходятберут книги переставляют с места на местоиногда наверное воруют и портятно я не хочу думать об этомя думаю о том что люди это как дождь или ветеркогда моя мандала готована самое видное место я кладу маленькую страшнуюкнижку поэтессы Лиды Юсуповойв надежде что кто-нибудь кто не знает меня и Лидуподойдёт и купити тогда я посмотрю этому человеку в глазапосмотрю этому человеку в глаза со всей нежностьюи скажу вы знаете это моя любимая поэтессаи человек все поймёти пойдёт и прочитает эту книжкукогда доберётся до Приговоров вспомнит меняи кивнёт или просто что-нибудь сделает такоечто я на другом конце Москвы поймучеловек добрался до Приговоровособенно перед спектаклем очень много людейи все берут подержать маленькуюстрашную книжечку Лидыберут её с самого видного местаоткрывают и сразу закрывают и кладут обратноа потом оглядываются украдкой по сторонам,не видел ли кто,что они взяли в руки голубую книжечку с телом отца Рона Мьюекая знаю эта скульптура на самом деле очень маленькаякак и все мертвые людиРон Мьюек говорилчто когда увидел своего отца мертвымэтого сильного большого человекаон удивился какой же он стал маленькийи сухой когдаумеркогда я видела мертвым своего отцая вспомнила что нужно подержатьсяза ногичтобы не боятьсятак говорила покойная тётказа её ноги я не подержаласьона умерла в Сибири от туберкулёзанесколько лет назадвсем кто говорит что сегодня лечат от туберкулёзаи от него уже давно никто не умираетотвечаю нетмоя тётка умерла от туберкулёзапро себя думаючто умерла она от себяа поводом был тубиктак она его называлаона говорила если боишься подойди и возьми за ногии я подошла и взяла его за носки ботинокя почувствовала своими пальцами пустоту под твёрдым кожзамоми подумала наверное они купили ему самые дешёвые ботинкииз всех что были в ритуальном агентствеи прикинуластоили они рублей тристатеперь на его ногах весят примерно как воздухя посмотрела на негокогда поняла что не страшноа на самом деле былос самого начала не страшноно нужно было выдержать ритуаля посмотрела на негоподумала какой странныйпохожий на папье-машено не маленькийапустойлюди отбрасывают эту книжечку серо-голубуюкак если бы это был чей-то носовой платокили порнокартинка в конвертено это поэзияа они её стесняются думаю ясегодня опять был спектакльбыло много людей по-разному одетыхдаже пришёл как мне показалось чей-то телохранитель и взял книжкуодного известного антрополога и сказал что оченьхороший этот антропологно про кино он у него ничего не читал поэтому стоит купить а потом пришёл другойтелохранитель и попросил его заменить себя потому что он купил в буфете пирожкии хочет поужинать тогда тот мужчина быстро рассчитался и ушёл за напарником.люди ходили и смотрели брали укладывали на местопереставляли книгипокупали ихделали все как обычные людикоторые между первым и вторым звонкомне едят пирожок и не пьют шампанскоеделают что-то другоеи тогда подошёл взрослый мужчинаон взял книжечку Лиды и начал её читать с серединыпотом полистал и ещё читал еёя давала сдачу телохранителюа потом другим людяммужчина положил книжечку и ушёла потом вернулсяс ухоженной девушкойон снова взял книгу Лидыи передал девушкея смотрела на неёи она в белой белой белойблузкес прозрачной татуировкойна красивой красивой красивой кожепрыснула смехомона читала и смеялась и перелистывала страницыи смеяласькрасивая красивая красивая женщинав самом центре столицыв модном современном театрепрыскала смехом над маленькой страшной книжечкой в рукахи мужчина спрашивал у неёхочет ли она такую поэзию себеи она отвечала нети смеяласьона закрыла книжкуторопливо положила еёа потом нечаянно встретилась со мной взглядомя ждала её взгляда все это времяона смеялась мне в лицо и говорила спасиботак вышлокогда она начала говорить спасибоя начала говорить ей, вы знаете это моя любимая поэтессаона меня не услышалапотому что говорила насмешливое спасибобыл второй звонокпришла продавщица программок чтобы купить себе журналя отдавала сдачуи уронила монетку 50 копеекона сказала ничегоно я начала искать монетку на полуона смутиласьпотому что я искала эту монеткудля неё для продавщицы программокмолодой девушкино у меня было чувствочто я до сих пор смотрю на ту женщинуи она говорит спасибоа ещё что ей не нужна такая поэзияона все смеётся смеётся смеётсяей не нужна такая поэзиякак монеткаценностью в 50 копеекпродавщице театральных программок* * *

Команда ребят из России разработала мобильное приложение VIRRY. Через это приложение дети могут наблюдать за настоящими животными онлайн и узнавать о них разные интересные подробности. Дети смотрят прямую трансляцию из зоопарка и отвечают на вопросы приложения об этих животных, например, такие: «Как ты думаешь, чем питается розовый фламинго?». И если дети отвечают верно, то им начисляется балл, Николай Николаевич Дроздов, который озвучивает это приложение, так и говорит: «Правильно, ты получаешь один балл».