Дикий барин в домашних условиях (сборник)

На восьмой раз я открыл окно в своём кабинете и с надеждой посмотрел на гения. Этаж был второй, но высокий. Под окнами стояла моя машина, личная. Не пожалел я тогда её. Сжимая пульсирующую голову, подумал: бог с ней, с машиной, не убился бы только насмерть этот кудесник.

Посетитель отошёл к двери для разбега, я зажмурился. Открыл глаза, когда дверь радостно хлопнула, сигнализируя, что визит закончен.

Потом этот же гражданин приходил ко мне с системой абсолютно нового дыхания. Чтобы под водой до десяти минут, с ножом, к вражеским защитным сетям, во мгле Гудзона, верхом на дельфине Наташа. Но я уже был закалённым, надел на надежду мира противогаз, взятый из комитета по гражданской обороне, и умело пережал шланг. Больше я гения не видел, но мне рассказывали, что его система дыхания сейчас используется в оздоровительном комплексе «М-П.». Не удивлён, кстати, не удивлён.

Приходила ко мне бабуля. Соседи систематически травили воду в кране. Горечь в воде была сильная. И всё-всё у бабушки болело, ломило и ёкало. Снял с себя крестик, протянул баушке и, по-ангельски взмахнув ресницами, пропел в благости, что беда её теперь и не беда вовсе. Что с крестиком во рту она может отравленную воду пить и от того только целеть и здороветь на глазах.

Через два дня получил гонорар – банку сметаны трёхлитровую. В сметане оказалось немного битого стекла. Видно, что помогло средство, бабка начала соображать более здраво. Прикинула, что конкуренты в исправлении воды ей ни к чему. Сама может эту тему поднять без натуги.

И вот меня, такого восхитительно находчивого и наделённого всеми 67 признаками мудроты, теперь терзают смешные вай-фай фобии.

Меня настигло возмездие, вот что я скажу.

Рентген

Нажрался с утра контраста для рентгена.

Студентам меня показывали. Я болтал ногами, сидя на рентгеновском столе, который сначала был стеночкой, а потом – раз! – и стол! От быстроты метаморфозы опешил. Но виду не подал, смотрел на всех остро, умно, отвечал на все вопросы, врал и выкручивался.

Ещё ворочался и так и эдак, повинуясь приказам, доносящимся из стены. Голос из стены требовал от меня много рискованных позиций. Студенчество, надеюсь, фиксировало. Красота же покидает мир. А я так изгибался, что многие бы охотно платили деньги за любование пластическим этюдом полнокровного клоуна под животворными лучами святого Рентгена.

Если бы у людей были деньги, я жил бы совсем, говорю, иначе.

Раствор для контрастности берут полной ложкой из корытца. Надо ложкой подколупывать подсохший медикамент.

Ложку велели принести с собой. Я, понятно, забыл. Но на первом этаже клиники работает теплая питательная столовая, по углам которой студентки переодеваются из мирского в эскулапское. Пропихивая третью ложечку в рукав, засмотрелся. Потом вспомнил, что велели и стакан принести. Отбежал за стаканом.

Оказывается, до сих пор компот разливают. Выбрал с сухофруктами. Сухофрукты переживут цивилизацию. Не изменились с 1975 года совсем. Траурные черные груши, размочаленный чернослив, размокшие дольки яблок, суетливый изюм. Как будто и не было крушения империй, царств и пророков.

Крикнул с воодушевлением: «Николай, я заплачу сейчас!» – и в сторону, сжимая стакан. Выхлопывая ладонью остатки сухофруктов, загрустил, что совсем никакого Николая и не знаю.

В кабинете облучения язв над корытцем с контрастом бумажка. На бумажке просьба уважаемым коллегам не разбрызгивать раствор на зеркало. Зеркала, кстати, никакого и не было. Зато была бабушка, которую, наверное, забыли в кабинете предыдущие исследователи старушечьих сокровенных глубин.

Бабушка сидела в углу исследовательской каморки. Под табличкой «Рентгеновский кабинет установлен по распоряжению губернатора Самарской области в 2006 году». Удобно старушечка расположилась.

Я вроде как поклонился ей в пояс.

Структура

Меня окружают романтики. Вчера меня зажал в углу конкурент по церковной паперти, на которой я жую восковые свечи и пророчу на разные голоса про силу гнева Господнего.

– Джон, никогда! никогда! – говорил конкурент голосом опытного сердца. – Никогда не храни сало в морозильнике! Так нельзя, пойми! Вода замерзает и разрывает нежную структуру сала, калечит его… Ты семейный, должен понять, как это бывает!

Разевая рот в беззвучном крике, пришёл домой, волоча котомку по первому снегу.

Кошелёк

Обедая в деликатесной харчевне, с липким ужасом осознал, что оставил свой кошелёк дома. Манто своё брезентовое накинул, когда пора настала, а наличность оставил у зеркала в прихожей, до того собой залюбовался.

Механически, как варан с острова Комодо, рвал белоснежными зубами мясо, лихорадочно соображая о бегстве через окно.

Потом мысль сместилась в сторону моего возможного долгового рабства в заведении. Потому как стёкла в заведении были удачно для хозяев декорированы прутьями из чугуна. Пригорюнившись, воображал себе свою жизнь в качестве посудного мальчика, и как буфетчик Трифон будет трепать мои кудри за разбитый водочный полуштоф. А потом меня заприметит какая-нибудь статная вдова и начнёт делать мне в посудной комнате разнообразный плезир и даже весьма забавный кунштюк, пока я буду торопливо жевать принесённый ею для такого случая румяный калач. Потом я начну играть гостям на балалайке. Командированные из Елабуги будут кидать в меня огрызки и мазать моё унылое лицо горчицей. Зимой я буду бегать за извозчиками, разнося им меж загаженных сугробов чай за десять копеек…

И неизвестно, чем бы мои сладкие мечтания завершились: смертию ли от легавой пули в пахучем магазине братьев Ралле или же карьерой сизоносого будошника у вокзальной площади, но углядели меня, сжавшегося под фикусом, мои бывшие коллеги – чиновники местного градоначальства, и с этого момента всё и пошло под откос…

Я такой лукавый.

Косметический кабинет

Племянницы просили забрать их из косметического кабинета и отвезти на девичник. Кто-то там из их подруг замуж выходит. И поэтому по укоренившейся моде молодые девушки на девичнике будут изображать из себя старых шалав накануне неминуемого развода: трогать мужской срам, пить из горла, петь в полуприседе и визжать.

Противостоять этому безумно, возглавлять стыдно, присутствовать опасно, испортить невозможно.

Дожидаясь кровинок своих, сел в салоне на диван для ожидания. Ну, как сел – провалился в диван, ахнув, что тебе горничная в опытных руках. Мягкость дивана неописуемая была. Руками уцепился за столик с журналами, чтобы диван не засосал меня до самого вкусного.

В таком положении увидела меня чиновник областного правительства, которая, конечно, по служебным делам заехала за уколами. Чиновник – очень красивая женщина и давно меня не любит. С такими женщинами надо встречаться редко, и желательно, чтобы её при этой встрече выволакивали за ноги из клуба для матросов, а ты проезжал в белой шляпе верхом на вороном коне. А в этот раз встреча вышла какая-то совсем уж.

– Здравствуйте, Джон Александрович! – пропела сверху прекрасная чиновник. В голосе её изнывал в сахарном сиропе великолепный век. – На процедуры пришли? Я считаю, что вам давно пора…

Вагон

Встречал на вокзале родственников.

Зашёл в вагон. Признак деревенской зажиточности, эстетика справного кулачества – жарко натопленная изба, – диктует понятия о комфорте в РЖД. Занавески из плюша. Оборки. Занавесочки в сборку. Витые шнуры какие-то. Подстаканники. Особенно впечатлила какая-то полуикона в красном углу купе. Не икона, а такая литография душевная св. Алексия Московского. В рамке на шурупах – чтобы не упёрли богомольцы, значит. Не хватает только граммофона, рыжиков в миске, пьяных колчаковцев и связанной комсомолки на полу. По виду бредущих по перрону приезжих сразу видно, кто в каком вагоне ехал. Люди из зажиточных вагонов краснолицы и диковаты взором. Видно, угорели несколько.

С другой стороны, меня и хайтек не очень устраивает. Не то чтобы я был капризен. Просто в японском экспрессе зашёл я в безжалостный сортир. Сплошной минимализм и кнопки. И поясняющие картинки. Картинки для японцев. Они и не такое видели в своих комиксах. Над одной кнопкой был изображён человек, у которого из задницы торчал костыль. Намёка не понял.

Нажал на кнопку побезобидней – запахло лесом. Рано, думаю, не время ещё для хвойных ароматов.

Нажал другую – помещение заполнилось звуками струящегося водопада. Сочетание запаха тайги, звука водопада и голубой подсветки настраивало на мирный беглокаторжанский лад. Вроде как к Байкалу вышел, пробравшись с Акатуя.

Нажал сразу на все кнопки. Вытирая семью выпавшими салфетками жидкое мыло двух видов с очков, впал в азарт, нажал ещё пару окончательных кнопок. Двери разъехались в стороны, а из стены выпал дефибриллятор. Погодя выпала телефонная трубка. С кнопкой!

Трубку запихнул обратно. Нажал на кнопки, которые успели погаснуть. Ничего! Нажал ещё раз, запихивая свободной рукой дефибриллятор. Двери съехались. Звуки струй стихли. Унитаз развернулся на 90 градусов против часовой стрелки.

Забоялся катапультирования. Выбрался из диаволовых чертогов, позабыв, зачем заходил.

Надеюсь, подозрения, что я своим хаотическим поведением с кнопками сместил с орбиты пару-тройку спутников связи, беспочвенны.

Лысенко и Бакунин

Думал о Трофиме Лысенко. В его взглядах много созвучного моим настроениям.

Чтобы переродиться, достаточно свободы воли. Чтобы переродить какое-нибудь растение, достаточно его мучить день-деньской, советуясь с прорезиненными коллегами в курилке. Чтобы животное стало полезным, надо создать ему такие дивные условия, чтобы животное само, выпучившись на плакат и дыша паром, доилось с разбегу.

А генетики-детерминисты – от их учения веет какой-то заведомой обречённостью для всех, кроме самих генетиков. Сами-то они не пропадут – знай себе скрещивай пауков с помидорами… А в этом скрещивании нет никакой полезной фантазии, чистый механицизм. Стыдно за них!

Ты создай помидору условия, вступи с ним в диалог, спорь, терзай, приручи его!

Нет помидора? Приручай человека иностранного! Он тот же помидор, только поскучнее.

Только русский может приехать в Швейцарию и создать среди швейцарских мастеров по изготовлению швейцарских часов союз неистовых анархистов. Федерацию кантона Юра.

Сидят по мастерским дядечки, всю жизнь на часовой мануфактуре, в глазу увеличительное стекло, винтики, пружинки, шестерёночки. За окнами – Альпы. Сливки всякие. Фаянсовые кувшинчики в цветочек. Собирают часики. Тик-так. В пальцах отвёрточки. Ти-ши-на. 1871 год.

И тут дверь распахивается. Влетает русский Бакунин. На плече вещевой мешок: картофель, книга, чужой глазной протез, соль.

– Шта?! – спрашивает из дикой бороды, глаз дергается. – Пора?! Пора!!!

И швейцарские часовщики такие хором:

– Господи! Наконец-то!!!

Встают. Разгибают согбенные спины. Трут глаза. Пытаются рассмотреть говорящее пятно в двери.

А Бакунин так:

– Ну вот!!! Стало быть, это… вот… тут… – Потоптался. – За мной погоня вообще-то… Вы как тут? – Пауза. – Так вот… в таком роде… в таком вот роде!.. это… долой!!! – Через десять минут молчания под тиканье часов с кукушечкой: – Пора мне. Вы тут… активней, что ли… Не желаете купить номер «Арбайтер цайтунг»? Недорого вообще-то… Или брошюры… Есть интересные… Ладно!

И с криком «АНАРХИЯ!» аккуратно выходит, прислонив к стене ранее выбитую дверь.

Потом снова голову в проём просовывает:

– И садитесь уже… или поморгайте, что ли… всё! до встречи!

Только этим фактом могу объяснить цены в часовом магазине, в который вчера вошёл в красной рубахе.

Они, часовщики эти, долбанулися. Проморгаться от ценников невозможно. Сразу понятно, что Луи Улисс Шопар активно орал на конгрессе швейцарских анархистов в отеле «Баланс».

Анархисты-часовщики снабжали часами русских императоров, русскую армию и русскую политическую полицию. Ясно, что сказалось это обстоятельство на всех. Достаёт государь император часы, крышка мягко открывается, а за драгоценным стеклом – Бакунин в красном пламени корчится и рукой манит.

Щёлкает крышка.

– Да пропади всё пропадом… твою ж маман… – шепчет государь.

Новыми часами пошёл хвастаться к соседям.

– Какого хрена?! – спросили соседи хором.

Они немного чопорные у меня. Стоят на крыльце полным семейством. Два часа ночи, сколько можно, как это невыносимо – и всё такое прочее говорят.

– Да шучу я так! – с обидой сказал, в воротах оборотясь. – Надо как-то по-человечески жить! Смешные вы люди…

Недопонимание

Как-то я выходил из церкви и какой-то профессионально симпатичной старушке у паперти дал денежку.

При этом ведь обязательно надо что-то сказать. Просто так дать денег у меня не получается.

Я и сказал:

– Помолитесь за раба божьего Джона.

Баушка посмотрела на меня небесным взором и, перекрестившись, сладко пропела:

– Царствие небесное рабу божьему Джону!

Такси

Иногда, под воздействием необоримых обстоятельств, мне приходится вызывать себе такси.

Я консервативен по природе и пуглив по убеждению, я вызываю такси одной компании.

Годами.

Естественно, в компании меня уже все знают. Даже не по голосу узнают, а по первому моему сталинскому покашливанию в тяжёлую эбонитовую трубку дизельного мобильного телефона. Выхлопы от моего телефона несколько поддушивают, в горле попервоначалу першит от солярного выхлопа.

Ах, говорят, вашсиясь, не извольте сомневаться, домчим сей же секунд, надевайте уже калошки-с, на улице дождик имеется, премного благодарны-с, доброго здоровьичка!

И вот уже я, хрустя утренней луковицей и кутаясь в уютную мамкину шаль с кистями, бегу, разбрызгивая лужи, к лимузину. По дороге к авто, конечно, диктую сопровождающим ценные мысли, привычно исцеляю золотушных, на подворье звон гудит, отец Паисий наяривает на колоколенке, народ валится вповалку, над головой тоненький нимб трепещет, на калошах – крылышки.

А в авто таксишном сидит водитель. Не курит, слушает Бартольди, имеет вид справного гвардейца-семёновца, пахнет свежестью морозного утра и крепеньким яблочком. Гони, задорно кричу, отсель меня, послушливый шоффэр! Умчи меня, олень, в свою страну оленью! Ну или в моё присутствие, где я граблю вдовиц и разоряю благородные семейства под щёлканье счёт! Или к цыганам, в Разгуляево! Только давай побыстрее и подальше отсюда!

А сам смеюсь при этом звонко, что тебе валдайский колокольчик.

И так продолжалось, повторю, годами. Потому как к самостоятельному вождению никакой страсти я не испытываю. А если и выезжаю на большой тракт самостоятельно, то предварительно режу до семи жертвенных козлов прям во дворе и щедро омываюсь месмерическими волнами. И то эти действенные меры не всегда помогают. Иной раз чей-то череп на капоте привезёшь, или погоня по буеракам за мной случается, или ещё какая хрень в таком вот авантюрном духе. Хотя я стараюсь ехать правильно и руль держу не только руками, но ещё и правой ногой несколько так, вообразите, подруливаю, и кричу в окна пронзительно, и всё что хошь… Стиль вождения такой – «весёлый горилла Джимми, гордость лондонского зверинца».

Из-за этого очень часто такси. В котором, вы помните, меня все знают и даже, не побоюсь этого определения, ценят и холят скидками, и даже сделали мне комплеман от заведения – карточку почётного клиента на золоте с бургонским таким отливом, в тон мамкиной шали.

И машины в этой компании хорошие. И диспетчера приветливые, даже в три утра (см. «К цыганам! В Разгуляево!»). И всё, в принципе, неплохо в этой компании…

А не буду я к этой компании больше обращаться. Стала она для меня как постылая и сварливая няня.

Привычка есть у местных шофёров-таксистов: выражать свой респект к пассажиру тем, чтобы безостановочно с пассажиром разговаривать. О том о сём… Ну, о чём обычно разговаривает таксист? О политике да о собственных проблемах. Был один – так он стихи мне собственные читать пробовал по дороге в аэропорт, между лесопосадками. Мне так жутко стало. Ведь даже луны на небе не было. А в салоне стихи звучат. И до аэропорта ещё минут сорок ехать. Ладно, что до смертоубийства дело не дошло. Хотя в самолёте ко мне даже пилоты подбегали, расталкивая пассажиров. Старушка одна всё плакала, остановиться не могла, на меня глядючи.

Другой жаловался мне на здоровье своё. Сам он был боксёром в юности, поэтому букет телесных страданий имел внушительный. Зимой он, например, не мог дышать. Из-за того, что нос перебит в семнадцати местах и к дыханию воздухом не очень годится, а зубы обколоты в боксёрских поединках и от холода болят, из-за чего рот для дыхания исключается тоже. Плюс что-то там с селезёнкой. Печень. Отслоение сетчатки в левом глазу. И руки немеют в запястьях. Ломота в руках. Шея в двух местах на винтах. Колено меж пластинами.

Третий был из деревни. А в деревне житьё не очень. Погибает деревня-кормилица. Все родственники в скорбной очерёдности помирали у третьего. В марте дедушка отошед. Перед Пасхой снесли на погост брата двоюродного. На Девятое мая угорели в бане свояки. К сентябрю тётка (отравление) и племянница (отравление на поминках тётки). Я даже привыкать стал к этому скорбному ряду. Бывало, откроешь дверцу, сядешь в салон да и спросишь негромко и скорбно: «Кто?»

Четвёртый был демократом первой волны и работал даже депутатом районного совета в 91-м. Тут тебе и рассказы про то, как находил он в подсобках магазинов до семи кило утаённого мафией масла сливочного, консервы рыбные, два кило сырокопчёной колбасы. Тут тебе и конспективный анализ судеб России. Тут тебе и Путин, тут тебе и белка со свистком.

Пятый заикался. Его я любил больше всех. Под его речи было удобно понимать, что такое наркотики. В ночной клуб приезжал уже разогретый, со скошенными к переносице глазами, ко мне многие в вип-зоне потом подходили, негромко спрашивали, где брал.

Всё! Отказываюсь я от такого счастья. Хотя такси было очень хорошим.

Простите за всё.

Неглухой Бетховен

Как мне все обрадовались на работе!

Мне все очень обрадовались. Такого отрепетированного восторга и не упомню. Вот, казалось, ещё минута-другая – и из задниц сотрудников полетят весёлые искры и конфетти-звёздочки. Или не из задниц, я не очень в курсе, где они там у них хранятся.

Прелесть моей эмоциональной глухоты очевидна. Вспомним Бетховена с его пресловутой глухотой. Ведь дома у Людвига мог стоять совершенно расстроенный рояль, половина клавиш вообще могла западать, в нутре у инструмента могли храниться готовые к закладке в ломбард вещи, картошка, что угодно, говоря короче. Будь у Бетховена слух – ситуация могла бы быть признанной трагичной, Бетховен скитался бы по зажиточным друзьям, клянча и надоедая. От него запирали бы музыкальные салоны, с трудом пускали бы в церкви с органом. Гений часами стоял бы у музыкальных магазинов, плюща нос о витрины. Жизнь стала бы для него очень неприятной. Встречая на улице другого композитора из зажиточных, только бы зубами скрипел да завистью исходил. В музыке появились бы ноты злобы и подозрительности.

А ведь Бетховен был, как мне рассказывали, учеником Сальери. Далеко ли до греха?! Тут ведь крутятся неподалёку обладатели приличных роялей, другие ученики Антонио – вон, посмотрите, Лист да Шуберт. Последний вообще ни черта не видит, а дома три пианино стоят! Три!!! Как устоять?! Как удержаться?! Пришлось бы лезть в окно к автору карусельных вальсов, подтягиваясь на руках, зажимая во рту стамеску. Потом выкручиваться на следствии. Дальше саксонские рудничные шахты, сырость забоя и аккордеон по воскресеньям в кабинете начальника тюрьмы, на табурете под портретом Фридриха-Вильгельма. И разучивали бы мы теперь совсем другие произведения бетховенские: Симфонию номер 7 «Рудники», застольную песню «Немецкая амнистия», рапсодию «Треуголочка» и хор «Оперá».

Вышедши из заключения, а то и сбежав на этапе, брутальный аккордеонист Бетховен, почёсывая татуировки под жабо, принялся бы лютовать – такой характер. Скрывался бы в Альпах, в гулких ущельях наводил бы ужас на округу перебором клавиш. Сидите вы в своём шале и собираете часы с кукушкой. Вдруг дверь нараспашку – а там он! В шкуре с чужого плеча, вены оплетают жилистые руки, причёска с сосновыми иглами в волосах.

– Есть?! – спрашивает. – Чё пожрать?! Только тихо! Погоня за мной. Консерваторские выследили. Я их за версту услышал, как только они пюпитры свои достали. Сдали меня, понял?! Вебер заложил! Волшебный, блин, стрелок… Пусть хозяйка соберёт чего по-быстрому, мне ещё, папаша, рапсодию одну кончить надо, шалаву блудную…

Такая была бы судьба у Бетховена. Вот и сидите с распахнутым ртом, сжимая свою кукушечку, наслаждайтесь встречей с неглухим композитором.

А тут, как мы теперь понимаем, к счастью для многих, оглохший гений мог часами барабанить по расчерченной под клавиатуру доске и вызывать всеобщее умиление, выдавая одно за одним шедевральное наследие. Знай только наливай да нотные тетради заноси.

Вот так, примерно, и с моей психопатической бесчувственностью. Мне ведь всё равно на чём играть, что за люди ишачат на меня, искренни ли они или мерзко кривляются. Главное – есть доска. И мой богатейший внутренний мир.

Мечта

У меня есть мечты. Я их пробую продавать, и продаю очень удачно. Успешнее я продаю только веру в себя и надежды на свой счёт.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.