Вольное царство. Государь всея Руси

– Истинно, государь, – горячо произнес Бородатый, – но не токмо веревку, а и срам и проклятие до скончания века!

В глубоком волнении прошел Иван Васильевич из угла в угол шатра своего и, остановившись перед дьяком, сказал глухо:

– Ну, читай, как сии иуды Русь святую продают! Чем купцы новгородские торгуют?

– Наперво дозволь поведать тобе, государь, – начал дьяк Бородатый, – по грамотам и спискам, которые при договоре сем есть, узнал яз о посольстве новгородском к королю Казимиру. Посольство сие было из посадников старых Афанасья Афанасьева и Димитрия Борецкого, одного посадничьего сына и пяти человек житьих людей.

– А ты, Степан Тимофеич, – прервал его государь, – читай мне, что они королю-то дали?

– Сие вот, государь, пишут они: «Держать королю Казимиру в Новомгороде на Городище своего наместника из православных, а наместнику без посадника новгородского суда не судить. Дворецкому же твоему жить на Городище на дворе, а пошлины продавать с посадником новгородским по старине с Петрова дни. А тиуну судить с новгородскими приставы…» Дале тут, государь, все точно, как с твоим наместником, дворецким и тиуном. С королем таков же обычай, как и с тобой, токмо добавлено: «А пойдет великий князь московский на Новгород, ино королю Казимиру всесть на коня и оборонять Новгород…»

– Нонече не оборонит уж! – в гневе воскликнул Иван Васильевич, и руки его задрожали. – Не оборонит! Не посмеет! Ведомо нам было, что с Унгарией и Чехией он заратился для ради сынов своих. Ведомо нам и то, что московские дары более по душе хану Ахмату, чем Казимировы.

Великий князь замолчал, взволнованно шагая около стола в шатре своем. Спустя же малое время сел на скамью и молвил совсем спокойно:

– Того не ведают ни господа новгородская, ни круль Казимир, что Москва-то, как бабка моя баила, семь раз отмерит, потом враз отрежет.

– Истинно, государь, – с волнением произнес дьяк Бородатый, – при тобе Москва точно мерит все, без огрешек…

– Читай далее, Степан Тимофеич, – прервал его государь. – Как и чем за сие Казимиру платить новгородцы-то смыслили?

– В их грамоте, государь, писано, – продолжал дьяк. – «Умиришь, господине честной король, Великий Новгород с великим князем, ино тебе взять дани по новгородским волостям по старине».

– По мясу живому режут Русь-то! – вскакивая и сверкая глазами, воскликнул великий князь. – Можно ли сие терпеть русскому государю православному? Ведь сии разбойники токмо для ради прибытка своего, яко безумцы, и людей православных и земли свои латыньству продают!

– Истинно, государь наш, мыслишь! – горячо отозвался Степан Тимофеевич. – Косит Литва издавна очи на вотчину твою. Еще прадед твой, Витовт, великий князь литовский, блазнился Новымгородом.

– Не бывать сему, – грозно, но уже спокойно и твердо произнес Иван Васильевич. – Прозевал сие Казимир-то, а господу сотру яз с лица земли…

* * *

Отпраздновав победу шелонскую и отпировав со всеми князьями, боярами и полками их, великий князь июля двадцать первого двинулся со всей силой своей в Русу.

В пути уж получил он вести от князя Михаила Андреевича Верейского и сына его князя Василия, что воеводы новгородские, которые в Демани сидели, сдались им, выкуп дав всем своим именьем.

– Моля токмо пощады для живота собе, – закончил вестник князей верейских, – гражане же деманьские даша со града окупу сто рублев новгородских.

– Сие есть шелонская победа! – заметил с усмешкой великий князь.

В ту же пору доложил государю вошедший стремянный Саввушка о посольстве из Новгорода.

– Посадник Лука Клементьев, – сказал он, – челом тобе бьет, государь, от владыки Феофила и всего Новагорода.

Иван Васильевич нахмурил брови и, помолчав, молвил дьяку:

– И сие, Степан Тимофеич, шелонская победа. Прими посольство у собя в шатре, угости и все, что надобно, разведай. Даю на сие время, пока войско обедает. А как труба заиграет к походу, окружи послов крепкой стражей. Пусть с нами идут. Стоянка у нас в Селищах, там коней кормить будем. Там мне обо всем скажешь. Иди к ним, да с глаз не спущай. Ратное время-то.

Войска великого князя шли медленно, чтобы ни коней, ни людей зря зноем не томить. Солнце жгло руки и лица и сквозь одежду пропекало все тело. Травы и листья были ржаво-коричневые, совсем пересохли, ломались и рассыпались в руках. Местами озерца и болотца пересохли до дна, и даже самое дно от жары потрескалось.

Духота стоит нестерпимая. Кони идут уныло, вяло шагают люди. Не слышно ни песни, ни смеха. Разговоры тянутся скучные.

– Сухмень, сухмень-то, – бормочут многие, – наказал Господь…

Тяжко всем смотреть на бедствие такое великое.

– Гнев Божий, – горестно молвил старый полковой священник и, тяжело вздохнув, перекрестился.

– Гнев-то, батя, – досадливо откликнулся здоровенный чернобородый лучник, – не супротив нас! Не мы Бога-то прогневали…

– Потому на Москве-то у нас, – добавил седобородый конник, – слава Те, Господи, бают урожай все ж будет.

– Токмо лето и у нас сухо ноне, – вмешался обозный кологрив, шагая возле воза с овсом для коней.

– Ноне жнитво поране у наших сирот зачнется.

Затрубили трубы станом ставить – до Селищ дошли. Отсель, как гонцы от передовых поведали, можно прямо идти через весь Невий мох, до самой реки Полы. В нынешнюю засуху здесь все пересохло, а идти всего верст тридцать до села тамошнего Игнатичи, где на ночлег весьма удобно расположиться.

В Селищах часа полтора на кормежку надобно, но дни еще стоят долгие, особливо тут, в новгородской земле, а в Москве Илья-пророк уж два часа уволок. В Игнатичи во всяком случае поспеют полки государевы засветло. Пока коней кормили в Селищах, великий князь сидел в шатре один на один с братом Юрием Васильевичем, задумчивый и грустный. Пришла весть из Москвы, что и второй дядька их, Васюк, скончался. Эта смерть особенно взволновала князя Юрия, и государь, взглянув на любимого брата, только теперь заметил в нем большую перемену. Будучи очень похож на покойного отца, сходствовал он сейчас даже и выражением лица с лицом Василия Васильевича пред кончиной его. Румянец чересчур яркий на щеках, худоба. Все черты лица заострились, а в глазах сухой блеск. Заметил Иван Васильевич, на что ранее внимания не обращал: брат глухо покашливает.

Встревоженный, он невольно схватил Юрия за руку – она оказалась очень горячей.

– Здоров ли ты, Юрьюшка? – тихо спросил он.

– Здоров, Иване, – усмехаясь, но так же тихо ответил Юрий Васильевич, – токмо знобит мя, будто снег за спиной. Ну, да испью вот на ночь стопку крепкого меду с чаркой водки, тулупом укроюсь, и все к утру как рукой сымет.

В шатер вошел стремянный Саввушка и сообщил:

– Дьяк Бородатый дошел к тобе, государь.

– Коли один, – зови, – оживившись, молвил великий князь. – Узнаем, Юрьюшка, сей часец, пошто к нам новгородцы-то послов заслали, опять изолгать хотят.

Государь прервал свою речь и, увидев Бородатого, спросил с усмешкой:

– Ну, сказывай, Степан Тимофеич, какого зла нам от господы ждать? Садись-ка на скамью-то поближе.

– Послы от владыки Феофила и от всего Новагорода челом бьют, дабы ты опасные грамоты дал владыке и посаднику, и боярам великим от господы. Они же, пред тобою представ, мира молить хотят.

Государь, перебивая дьяка, громко рассмеялся и воскликнул:

– А яз сей бы часец поход остановил и, не идя к Новугороду, тут бы посольство их ждал?!

Дьяк Бородатый тоже засмеялся и добавил:

– Истинно, истинно так, государь! Прямо сего не бают, но разуметь о сем дают!..

– А как ты, Юрьюшка, десница моя ратная, мыслишь?

– Крюки сии и хитрости, – усмехаясь, весело ответил Юрий Васильевич, – годны после толиких побед наших токмо для потехи скоморохам…

– Так и яз мыслю, Степан Тимофеич, – обратился к дьяку государь, – а посему напиши им, какие нужно, опасные грамоты от моего имени. Пусть едут ко мне туды, где яз буду. Может, и в самом Новомгороде. Днесь же яз принимать их не хочу.

В село Игнатичи, что возле самого берега Полы, государево войско прибыло на ранней вечерней заре, когда солнце еще не успело закатиться. Тотчас же вокруг села, то там, то тут, появились шатры воевод, сотников, десятников и, как островерхие грибки, затемнели повсюду шалашики воинов, а ближе к обозам сразу зажглись и задымили костры. Это уже варят к ужину пшенную кашу, а кое-где даже баранину и говядину.

Государь Иван Васильевич, въехав на взвоз большой поповской избы и прикрыв ладонью глаза от заходящего солнца, окинул внимательным взглядом весь огромный стан своих войск. Спешившись и отдав коня Саввушке, государь вошел в покои, где ему приготовлен был ужин и ждал брат Юрий. Поповское же семейство, оставшееся одно в селе, давно перебралось в подклети и там таилось.

Когда государь кончал вечернюю трапезу, стали подъезжать к нему братья и другие подручные князья, бояре, воеводы и дьяки.

Взглянув на князя Юрия, Иван Васильевич опять заметил, что тот бледным стал к вечеру и щеки у него ввалились, а глаза глубоко запали. Снова тревога охватила его, как недавно в Селищах.

– Яз мыслю, – сказал он, обращаясь ко всем присутствующим, – притомились все мы. Лучше утре, до завтраку, будем мы думать на свежие головы. Сей же часец идите все опочивать. Хочу один побыть.

Когда разъехались все, Иван Васильевич долго сидел неподвижно один за столом и глядел в открытое оконце на огненно-желтую полосу зари. Его расстроило нездоровье Юрия, и мысли пошли сами собой по грустным стезям. Вспомнились бабка, митрополит Иона, смерть отца, Марьюшки и Касима-царевича. Острой стрелой вонзилась ему в грудь все еще не стихшая тоска о Дарьюшке…

– Люба моя, жива ты, – горестно молвил он вполголоса, – а все едино, что в гробу навек…

Судорожно, до боли сцепив пальцы, он тихо простонал и замер. Встал потом с трудом и насильно стал думать о детстве, о Васюке, об Илейке, о Данилке, но и в те давние годы неотступно виделось ему детское личико Дарьюшки.

Вышел он на взвоз, где от веяния ветерка предзакатного свежей было, и увидел вдруг на холме маленькую деревянную церковку, которая по новгородскому обычаю была построена с тесовой крышей на четыре ската, с одной, похожей на шлем, низкой главой. Глава и железный восьмиконечный крест резко чернели на золотом, будто расплавленном небе.

В этот миг поразила его странная тишина на селе, где на десятке дворов с бревенчатыми, крытыми соломой избами было безмолвно, как среди могил на кладбище.

– Может, по лесам разбежались, – невольно прошептал Иван Васильевич, – может, в полон всех угнали.

Дрогнув всем телом от неожиданно громкого галочьего крика и писка, он стал смотреть на купол маленькой церковки. Стайка черных птиц закружилась около креста, стараясь усесться на нем, но всем не хватало места. Трепеща крыльями, вновь подлетавшие птицы тщетно пытались как-нибудь прицепиться, но срывались, сталкивали других и вдруг всей стаей с резкими криками и гомоном опять взлетали вверх и долго кружились над куполом.

Что-то знакомое, но еще непонятное мерещилось Ивану Васильевичу, и вот – словно кто пропел ему в уши тихо, но ясно и четко:

«Хоть с погоста прилети да черной галочкой…»

Сжалось вдруг от тоски и боли его сердце. Увидев чуть заметный огонек в слюдяном окошечке церкви, то ли от лампады, то ли от свечи, перекрестился он и громко прошептал:

– Упокой, Господи, душу рабы Твоея Марии…

Утром, как только проснулся великий князь, стремянный Саввушка, подавая ему умываться, доложил:

– Ночесь, государь, боярин Коробьин, а с ним посадник псковский Никита Ларионыч…

– Где они?

– У Степан Тимофеича. Приказал он, государь, как пробудишься, тобе сказать…

– Сей часец собери здесь мне трапезу да пошли из сторожи, кто посмышленей, к дьяку Бородатому. Государь, мол, велит после раннего завтраку быть у него с послами. Коробьин же пусть немедля придет.

Кузьма Коробьин пришел почти к самому началу завтрака. Иван Васильевич принял своего боярина приветливо, предложил хлеба-соли, а когда тот отказался, говоря, что уже позавтракал, все же усадил за стол и угостил медом.

– За здравие твое, государь, – воскликнул Коробьин, – да продлит Господь твои годы на благо Руси православной!..

Великий князь, чокнувшись с боярином, молвил:

– Спасибо, Кузьма Петрович, сказывай, как псковичи хвостом вертели и чем ты их подвигнул?

– Подвигнул яз их страхом твоего борзого похода. Как токмо узнали, что ты уже близко, а Холмский у самого Ильмень-озера, у Коростыни новгородскую рать побил, так и засновали во все стороны, яко муравьи круг кучи своей растоптанной.

Иван Васильевич засмеялся.

– А после Шелони-то и послов враз отослали ко мне, – проговорил он. – Еще при Шибальцеве они собираться начали.

– Истинно, государь, – продолжал Коробьин, – десятого еще июля, на Финогена, в поход пошли. Воеводой же ими поставлен князь Шуйский, сын наместника, князя Василия Федорыча. С ним же четырнадцать посадников старых.

– И куды пошли?

– Пошли, государь, и не к Усть-Шелони, – усмехаясь, ответил Кузьма Петрович, – а к Вышгороду. Через два дни вступили они в землю новгородскую. Грабили, полонили на пути, а на Акилу, четырнадцатого, осадили Вышгород. На другой день, мыслю, сведав о подвиге ратном Холмского, вышгородцы предались псковичам и окуп дали. Те же осаду сняли и пошли вниз по Шелони, не спеша, грабежей и полона ради.

В шатер в сопровождении начальника стражи и воинов вошел псковский посадник Никита Илларионович, а с ним трое от бояр псковских, посадник Василий, что был в Торжке оставлен государем при себе, и дьяк Степан Тимофеевич Бородатый.

Когда положенные приветствия кончились, Иван Васильевич сказал:

– К столу, Никита Ларионыч, добро пожаловать! Завтракали, баишь? Ну, садись с боярами своими медку попить, и ты с нами, Степан Тимофеич.

За столом Никита Илларионович рассказал Ивану Васильевичу о том, о чем уж рассказал ему вкратце боярин Коробьин, и добавил:

– Ныне мы соединились с князем Холмским. Князь же Холмский разорил все земли новгородские до самых немецких земель, до реки Наровы доходил. Мы, твоя вотчина, ныне всей землей своей вышли на службу тобе, государь, а идя, стали тоже все новгородские места грабить, людей же резать али в хоромы запирать и сожигать.

Посадник Никита Илларионович замолчал, заметив насмешливый взгляд великого князя.

– Ведомо все мне, Никита Ларионыч, – молвил Иван Васильевич шутливо. – До шелонского-то боя вы с моими послами, как невесты, баили: «Хочу – вскочу, не хочу – не вскочу»…

Никита Илларионович, чтобы скрыть свое смущение, слегка рассмеялся и молвил:

– Ведаешь добре ты, государь, и обычаи наши свадебные.

– Как же мне да своея вотчины не ведать? – весело воскликнул Иван Васильевич. – Днесь все вы обедать сюды приходите. Дьяк-то Бородатый даст от меня писаные наказы тобе к моей псковской вотчине. Яз отпущу с тобой, Никита Ларионыч, посадника вашего Василья, а от меня поедет с тобой Севастьян Кулешов. Он и воеводе вашему привезет указания, куда, как и когда идти. После обеда, отдохнув малое время, днесь же поедете все отсель, от Полы-реки, к полкам своим. Ныне, в ратное время, все творить надобно борзо, дабы везде во всем ворогов своих упреждать.

Июля двадцать четвертого великий князь московский прибыл со всей силой своей ко граду Русе. Пригород этот новгородский был уже дважды сожжен и пограблен, а горожане его, оставшиеся в живых, если в полон не попали, ныне в самых трущобах лесных кроются. Кругом же все развалины, и средь бревен обгорелых и углей только кое-где печи торчат, от огня уцелевшие.

Оглядев это пожарище, великий князь повелел войску своему стать станом ниже Русы с полверсты, на левом берегу Полисти.

Там же государь Иван Васильевич делал смотр главному отряду Холмского и Пестрого. Воеводы же, полки свои построив в ратном порядке, ждали уже государя.

Иван Васильевич, в сопровождении братьев своих, подручных князей, Даниара-царевича, воевод и бояр – московских, тверских и татарских, одетый в золоченые доспехи, медленно приближался к знаменитым отныне полкам. Он был взволнован и радостен. Острый глаз его все видел и замечал.

Вот князь Холмский сделал знак, и по всему его отряду затрубили трубы и забили набаты встречу государю.

Воины замерли и смотрели на Ивана Васильевича, к которому поскакали их воеводы. Встретив воевод, государь облобызал их под радостные крики, раздававшиеся по всем отрядам шелонских полков. Подъехав к середине отряда, Иван Васильевич приподнялся на стременах и сделал знак к молчанию. Сразу стало так тихо, будто в пустыне безлюдной.

– Вои православные, – произнес громко государь, – Бога яз благодарю за доблесть вашу. Грудью своей защитили вы Русь и веру православную от поганства латыньского! Бог наградит вас в жизни вечной, а яз, как на Москву воротимся, воздам всем вам по заслугам вашим! Будьте здравы…

– Да здравствует государь на многие лета!.. – покатилось, как гром, по полкам.

* * *

После смотра полков созвал воевод Иван Васильевич в шатре своем думу думать о полоне, взятом князем Данилой Холмским при шелонской битве, ибо пленниками были наиглавные бояре новгородские или верные слуги Господы.

Думу думал Иван Васильевич со всеми теми, кто сопровождал его на ратном смотру отряда Холмского, а более всего с дьяком своим Степаном Тимофеевичем, который выведал все о господе и смутах новгородских от задержанного князем Холмским Афанасия Братилова, новгородца.

Государь воспалился гневом великим, узнав, что новгородцы только с обманом подослали к нему Луку Клементьева, яко бы мир предлагая, а сами же в это время гонцов к королю Казимиру послали, моля его на коня воссесть против великого князя московского.

– Как же вы о сих кознях новгородских и о воровстве таком мыслите? – спросил Иван Васильевич, обращаясь ко всем присутствующим.

– Казнить всех главных ворогов наших, которые в полон попали, – быстро ответил князь Юрий Васильевич.

– Всех казнить! – раздались голоса с разных сторон. – Всем им главы отсечь за отступление их к латыньству.

– Всех, государь, казни немилостиво! – вскричал князь Холмский. – Всех воевод, бояр и житьих казни отсечением главы!

Долго еще шумели кругом князья, воеводы и бояре, требуя жестоких наказаний, но Иван Васильевич только слушал и молчал. Когда же все высказались, он заговорил:

– Яз разумею гнев ваш, – начал он, – и яз сам еще более вас гневен на лукавство и козни новгородские, на зло и воровство их. Но ворогов, яз мыслю, не токмо мечом смирять надобно, а и в цепях держать незримых, которые крепче оков железных…

Государь помолчал, оглядывая всех внимательно, и продолжал:

– Яз мыслю, токмо тем четверым главы отсечь, которые в Новомгороде ненавистны мелким людям более других. Вы же судите, кто сии из полона нашего.

– Митрий Борецкий! – закричали со всех сторон.

– Еще кто?

– Герасим Козьмин.

– Докончание писал он Казимиру!..

– Дерзок вельми…

– Зло на Москву мыслит!..

– Нет, – громко произнес Иван Васильевич, – Козьмин пусть до конца живота в железа окован будет, в тесном заключении умрет…

– Казнить с Борецким Василья Селезнева-Губу, – сказал князь Пестрый.

– А от житьих людей, – добавил дьяк Бородатый, – наизлые для нас Киприян Арзубьев да Еремей Сухощек. Сии наиверные псы господы.

Долго еще судили у государя, кого и как казнить из бывших посадников и тысяцких, из бояр и житьих людей.

К тому времени, как дума была закончена, собрались снова близ шатра великого князя, по приказам воевод, и полки государевы, и татарские, и тверские, и полки подручных князей.

Государь на коне, окруженный всей думой своей и стражей, въехал в середину войск, где стояли уж закованные в цепи все знатные пленники.

Иван Васильевич остановил коня своего в некотором отдалении и дал знак читать приговор.

Дьяк Бородатый передал приговор подьячему весьма громогласному, дабы тот прочел его пред войсками.

– «Благоверный и благочестивый великий князь Иван Василич всея Руси, – начал зычным голосом подьячий, – думу подумав с братьями, царевичем Даниаром, подручными князьями, боярами, воеводами московскими, тверскими и татарскими, решил: казнить отсечением главы немедля посадника старого Митрия Борецкого и с ним Василья Селезнева-Губу, а от житьих – Киприяна Арзубьева да Еремея Сухощека».

Приговоренные побледнели и горящими глазами посмотрели на государя. Тот сидел на коне неподвижно с окаменевшим лицом, только руки его вздрагивали, сжимая поводья. Осужденные перекрестились, а Борецкий, взглянув на стоявшего тут же посадника Василия Казимира, злобно молвил:

– Изолгал ты меня, токмо не спасет тя твое воровство.

Спешившись, татарские конники быстро окружили пленников, и, сверкнув саблями, вмиг обезглавили их.

– Иные же, – зычно продолжал читать подьячий, – из посадников, тысяцких, бояр и житьих людей, всего числом пятьдесят, как то: Василий Казимир, да Кузьма Григорьев, да Яков Федоров, да Герасим Козьмин, да Матвей Селезнев, да Кузьма Грузов, да Федот Базин и прочие, повелел в оковах в Москву и Коломну везти и в темницы метать. Мелких же людей повелел государь отпущать из полона свободно к Новугороду.

В шатер свой возвратился Иван Васильевич бледный и усталый, позвав с собой только брата Юрия Васильевича.

Они молча пили крепкий мед. Нехорошо было у обоих на душе, и оба они знали об этом.

– Да, – молвил наконец Иван Васильевич, – ведай, Юрьюшка, не токмо на ратном поле смерть и победы. В государствовании-то все то же, токмо трудней, Юрьюшка.

– А что, Иване, ты кручинишься? – удивился Юрий Васильевич. – У нас такие победы, каких свет не видывал.

– Сими победами, хошь их вдвое более будь еще, не сломить Новагорода. Надо, Юрьюшка, его так расшатать, чтобы и рати-то более не надобны были.

– А пошто, Иване, ты весь полон у воевод и воев отнял?

Иван Васильевич усмехнулся.

– А видал ты, Юрьюшка, – спросил он, – видал ты в лесу пни да колоды старые, трухлявые, такие, которые уж червями да жуками насквозь проточены? Стань на них – и провалишься! Так вот черви-то да жуки – насколь ведь они мельче пней да колод, а в труху их точат. Так и мелкие люди Великий Новгород в труху источат…

Глава 6

Коростыньское стояние

Оставив Русу, государь Иван Васильевич со всей силой своей двинулся к Усть-Шелони, прибыв туда двадцать седьмого июля, расположился станом великим между Ильмень-озером и Коростынью.

Берег здесь крутой и каменистый обрывом стоит над водой, а вдоль него, лаская глаз желтыми и белыми стволами, в одиночку и небольшими островками высятся могучие березы и сосны. Сквозь причудливый узор их ветвей и стволов видна огромная водная гладь озера, будто подымающаяся вдали кверху и сливающаяся с голубым знойным небом. Здесь, на холме невысоком, повелел Иван Васильевич поставить шатер свой.

Три дня и три ночи отдыхает войско великого князя у берегов озера, а сам государь перед завтраком и перед ужином, когда солнце не так палит, выезжает со стремянным Саввушкой и малой конной стражей, как бывало в юности своей, и мчится рысью, любуясь окрестностями.

Июля тридцать первого, тут, на прогулке своей, принял государь и гонца от псковичей. Псковский воевода извещал, что, идя вдоль берега Ильмень-озера, стал он станом в двадцати верстах от Новгорода, а новгородских ратей нигде на пути не встречал. Сообщал еще, что передовые отряды у истоков Волхова повстречались с разведчиками князя Стриги-Оболенского, из его судовой рати, которые, на лодках плавая, тоже новгородских воинов нигде не видели.

Великий князь был доволен этими вестями, ибо ему было ведомо, что князь Стрига-Оболенский от Бронницы пододвинулся ближе к Новгороду.

Отпустив вестника, Иван Васильевич сказал брату Юрию, подъехавшему к нему вместе со стражей своей:

– Ну, Юрьюшка, все, слава Богу, к добру идет. Только псковичи все с опозданием деют. Вот уж день святой Улиты, а они, яко улита садовая, ползут, когда-то у Новагорода будут.

– Зато князь Стрига-то, – весело улыбнувшись, молвил Юрий Васильевич, – как ястреб, над Новымгородом висит!

– Истинно! В любой часец, – добавил Иван Васильевич, – мы новогородцев-то в тесную осаду взять можем.

Великий князь спешился и, обратясь к брату, сказал:

– Пойдем ко мне в шатер, Юрьюшка, выпьем по чарочке да курником закусим. Помнишь, как матунька курник нам в колымагу с Ульянушкой присылала?

– Эх, Иване, – грустно сказал Юрий, слезая с коня, – рано мы с тобой гребту да горе опознали.

В шатре братья вспомнили свое детство, дружно прожитое вместе, вспомнили мамку Ульянушку говорливую, дядек своих Илейку и Васюка, и даже столетнего старца Агапия вспомнили, который им в Ростове Великом о скотьем боге Велесе сказывал, как тот во граде Ростовском много хором, изб и хлевов огнем пожег, а жрецу своему Радуге волосы все опалил, и глава у Радуги внезапно песьей стала.