Сеанс гипноза

Артур встрепенулся – нет, не получится вздремнуть, лучше уж ехать вперед.

У Филиппа Орлеанского

Во второе путешествие по Европе Петр взял с собой и двадцатилетнего арапа. Европа поразила Абрама, как когда-то снег. Она слишком разнилась с Россией, ее хотелось понять, многому поучиться…

В честь государя загадочной России Филипп Орлеанский – регент при малолетнем Людовике XV – давал бал в Пале-Рояль. Свиту царя Петра во дворце встречали со всей торжественностью и пышностью, какую можно представить. Царь велел идти за ним по правую руку Абраму, а по левую – переводчику князю Куракину, остальным держаться немного сзади, но не отставать. Взглянув краем глаза на Меншикова, Абрам не без удовольствия заметил про себя: «Ишь, как рожу-то козлиную перекосило! Все норовит Петром управлять, да не выходит. Из грязи в князи скакнул, а неучем был, неучем остался, дубина». И правда, Меншиков с трудом скрывал досаду на государя за пренебрежительное отношение. Впрочем, Петр никогда не считался с правилами этикета, делал так, как считал нужным. И на себе Абрам поймал гнусно прищуренный глаз Меншикова, ненавидящего всех, кого Петр приближал к своей царственной особе, а последнее время арап являлся личным секретарем царя, пользовался его доверием.

Русские вельможи воочию увидели великолепие французского двора. Огромные резные двери открывались словно сами собой, на широких, устланных коврами лестницах стояли лакеи в камзолах и париках, картины, изысканная мебель, наряды дам, которые чувствовали себя на равных с мужчинами… Ничего подобного в России не было. Петром дано было строжайшее указание: не выставлять себя дикарями, рты не разевать на красоты французского двора, а держаться с достоинством. Да где ж тут удержишься при виде эдакой роскоши! У них даже пол, что зеркало, – бери и глядись в него!

– Ничего, Абрашка, – сказал Петр вполголоса, – у меня в Петербурге будет дворец не хуже, а то и получше этого.

В парадной зале у Абрама зарябило в глазах от обилия дам, разноцветных одежд, сверкающих драгоценных камней. Регент встретил государя стоя и с поклоном – правильно, он все же не король, а всего только регент. Тем временем государь и его свита чинно пересекли зал, обменялись приветствиями. Начался бал. Дамы проносились в танцах по зале, подпрыгивали и подскакивали, изящно поворачивались, отчего пышные юбки приподнимались, а под ними мелькали маленькие ножки. Абрам, представленный приемным сыном русского государя и эфиопским князем, пользовался повышенным интересом, возбуждал любопытство аристократов. Он же ничего, кроме дам, не видел, растерялся: какая ножка, туфелька, личико прекрасное. Однако арап отметил, что Меншиков накуксился, ибо на второе место после государя вышел не он, а Абрам. Лакеи подносили на подносах прозрачные бокалы с вином. Поскольку у Абрама в голове образовалось кружение, он задержал за рукав лакея, выпил один бокал, не сводя глаз с дам, затем второй, надумал взять третий…

– Слышь, Абрашка, – шепнул царь, – а не устроить ли и мне у себя в России подобное? Бабам прикажу в платье французском эдак выплясывать, а то сидят дома, как куры на насесте. Как думаешь?

– Что ж, было бы славно, – ответил юноша, пожирая глазами сразу трех мадемуазелек и вожделенно сглотнув, как удав, заприметивший добычу.

– Рот закрой, – тихо приказал царь, – мы не варвары. И не пей, покуда не разрешу, скотина.

Бесполезно приказывать, Абрам таращил глаза как истинный дикарь. К счастью, государя отвлек регент, а к арапскому князю подплыла красивая особа в розовом платье и таком же розовом парике. Вообще-то они здесь все были на одно лицо: одинаково красивы. Она защебетала, увлекая Абрама за собой, а он отвечал ей на ужасном французском, смешившем ее. Соображал Абрам совсем плохо, видя лишь выпуклости, бесстыдно выступающие над декольте, но это было не все. Дама не только смеялась очень смело, она жеманничала, кокетливо щурилась, смотрела прямо в глаза, чего наши девки и бабы не делали. Воспитанный в русских традициях, Абрам понял поведение дамы однозначно: хочет. Он, само собой, тоже не прочь. Только вот где? Плелся за ней по залам, останавливался у картин, вроде бы слушая ее, сам же выискивал удобное место, изнемогая от нахлынувших чувств.

Наконец они очутились напротив небольшой комнаты почему-то без дверей, а там находился крошечный диван-канапе. Абрам сгреб даму в охапку и потащил туда. Черт возьми, она принялась брыкаться! Это все притворство, решил Абрам, разве ж так отбиваются? Вон в России девки: коль не хочет, кулаком сразу в рожу как даст, аж зубы потом крошатся. Он лишь утвердился в правильности намерений, поэтому яростно добивался своего. Изнеженная дама выбилась из сил и сдалась, продолжая ругать страстного юношу:

– О боже мой!.. Вы варвар! Что вы со мной сделали! Негодяй!.. Куда вы так торопитесь, черт возьми?..

Куда? Весьма странная особа! Войти же могут – двери-то нет! К тому же на канапе неудобно, дополнительные трудности доставлял кринолин – проклятые обручи и юбки то закрывали даме лицо, то давили… Оказалось, Абрам торопился не зря. Не успел он встать с… пардон, с дамы, как вдруг появился женоподобный кавалер в кружевах и подвязках. Он удивленно и возмущенно воскликнул:

– Мой бог! Что здесь происходит?

– Вы разве не видите? – пожала плечами дама. – Мы беседуем.

Маркиз, или черт его знает кто, бросился с кулаками на Абрама, грязно ругаясь. Тот не стал ждать, когда его побьют, а чисто по-русски двинул в челюсть невольному свидетелю. Кавалер влетел в стену, затем рухнул на пол и затих.

– Кто он? – спросил Абрам, наклонившись над бесчувственным телом.

– Мой любовник, – ответила равнодушно она.

Нравы при французском дворе были весьма и весьма свободны; не иметь любовника являлось делом неприличным, вот два или три – вполне нормально. Так что, вкусить от русского царского пирога, пусть даже подгоревшего, – дело престижа. Абрам помог даме запихнуть грудь в декольте, и вдвоем они вернулись в залу.

– У вас неплохое чувство ритма, – шепнула она, прячась за веер. – Однако далеко до идеального. Заходите, мы поупражняемся…

…Ух, до чего ж приятная штука – удовлетворение плоти! Довольный Абрам пересекал залу, алчно отыскивая еще какую-нибудь маркизочку – аппетит же приходит во время еды. Приблизившись к царю и регенту, услышал, как Петр хвастал:

– Русские – искусные подражатели во всем. И преуспели во многих видах человеческой деятельности. Нынче не хуже Европы строят корабли, делают оружие, шьют башмаки, рисуют картины.

– Простите, ваше царское величество, – снисходительно улыбнулся регент, – они это делают, согласен, но с помощью Европы. У нас в Европе сложились традиции мастерства. Пока в России осваивают наши достижения, мы идем дальше.

– А мы вскорости обгоним вашу Европу! – не унимался Петр, любивший спорить. – Да у меня талантами кишит вся Россия.

– Да? – недоверчиво и с долей сарказма приподнял брови Филипп Орлеанский. – Что, все-все талантливы, до единого?

– А что? – набычился царь.

– Почему же вы так плохо и бедно живете?

– А потому, что всякие там Европы с Азиями зубами алчно клацают и норовят кусок от русской карты оттяпать! У нас, почитай, ни одного года в покое не проходило, все воюем на четыре стороны, не то что государства Европы. И знаешь, регент, что я тебе скажу? Проехал я по всей Франции, а богатства среди простого люда тоже не видывал. У вас тоже живут плохо и бедно! – заключил царь тоном, не требующим возражений. Потом лукаво взглянул на Абрама, снова к регенту обратился: – А не выпить ли нам где-нибудь в месте уединенном? Вот и посмотрим, кто кого обгонит.

– Прошу в кабинет, – радостно согласился регент, видимо, ему надоело спорить с грубым и упрямым русским царем.

– Абрашка, за мной! – приказал Петр. – Куракин тоже. Меншикова позовите.

Такого обилия вычурной мебели и различных предметов роскоши непонятно для каких целей Абрам сроду не видел. Мда, дворец Петра по сравнению с резиденцией французских королей – нищая изба.

– Принеси-ка водки, друг Меншиков, – приказал Петр, нанеся тому еще одну обиду.

И пришлось Меншикову взять на себя обязанности чашника, а по-новому, так лакея: подносить, наливать, сзади стоять. Абрама же царь усадил рядом. Подняли чарки.

– Ну, давай, Филипка, по-нашему, по-русски, то есть до дна! – фамильярно предложил царь.

Регент хлебнул и глазенки на лоб выкатил, но Петр своим примером показал, как и сколько пьют настоящие мужчины. Герцог выпил до дна, лицо его моментально покраснело, длинный нос в особенности, а глаза лихорадочно заблестели. И вдруг в кабинет ворвался… кавалер! Понять его было невозможно из-за выбитой челюсти, он зло указывал на арапа, потрясал руками… Абрам виновато и глупо улыбался.

– Ты что, паскудник, успел натворить? – сквозь зубы процедил Петр. – Иди, мерзавец, улаживай дело.

Абрам вместе с извинениями отдал кольцо с изумрудным камешком, и расстались они с кавалером вполне дружелюбно. «Значит, баб своих они продают, – сделал вывод Абрам, возвращаясь в кабинет, – а от шпаг с удовольствием отрекаются».

А регента развезло… немыслимо! Беднягу водило из стороны в сторону, но он упорно пытался допить чарку под смешки Петра:

– А ты закусывай, Филя, закусывай, а то с непривычки дуба дашь.

– Скаж-жите, с-сир… – едва ворочал губами герцог Орлеанский, – про вас ходят с-с-лухи, будто вы пользуетесь ус-слугами, пардон, прачек. Вы, правда, с ними спите?

– Истинная правда, – ухмыльнулся Петр, ибо и во Франции он не гнушался низшим женским сословием. – А что?

– Вы доверяете свою царственную особу прачке?! – поразился регент.

– Ты же портки свои им доверяешь? Вот и я доверяю.

– С грязной прачкой?

– Отчего с грязной? – искренне удивился Петр. – Она день целый в воде полощется.

– Н-нет… У меня две фаворитки… из-зумительные женщины. Обе из высшего с-света. Такие рос-скошные, я скажу…

– Ты, Филя, на своих баб тратишь тысячи франков, которые можно и должно употребить на дело, а мои бабы мне обходятся даром и довольны. Да к тому же твои любовницы поносят тебя на чем свет и на всех углах, ты просто не знаешь.

– Мерзавки! – рассердился герцог и был очень смешон. – Слушайте, с-сир… может, и мне с прачкой… попробовать? С-сейчас же подать мне прачку! Ой… все кружится… Мне дурно… дурно…

Выпивка и закуска, не найдя достойного места в желудке, полезла из регента наружу. Беднягу уволокли слуги с предельной осторожностью, а Петр воскликнул:

– Обрегентился регент! Поехали к себе в отель «Ледигиер», Абрашка.

– А бал? – расстроился Абрам, рассчитывающий на адюльтер.

– Ну его к черту, бал…

* * *

– А где Игорь Николаевич и Никитушка? – спросила соседка-«крыса», отдавая ключи.

– Погибли, – устало бросила Даша.

Соседка ахнула, потом в ее зрачках промелькнуло недоверие, она открыла было рот, чтобы что-то сказать, но Артур приложил палец к губам и кивнул головой: мол, это правда. Соседка перекрестилась, собралась пустить слезу, на что Артур опять сделал ей знак – не надо. Даша не видела молчаливых переговоров, а открыла двери квартиры и вошла в свой опустевший, ставший ненужным дом. Присев на край подлокотника кресла, она рассматривала стены, где висели фотографии – она и Никита, Игоря нет на снимках. Этого просто не может быть… Или никогда ничего не было? Как вообще жить после такого? Нет ни слез, ни сил, ни желаний…

Артур, некоторое время наблюдавший за ней, решительно задвигался по комнатам. Нашел баул, из шкафов туда посыпались вещи Даши: платья, белье, костюмы, в общем, с полок сметалось в баул все подряд. С туалетного столика он сгреб различные пузырьки и склянки, из ящиков высыпал содержимое. Вторую сумку заполнил еще и обувью.

– Поехали, – сказал он, держа сумки в руках.

– Куда? Я уже приехала, – отрешенно ответила она.

– Тебе нельзя здесь оставаться одной. Поедешь ко мне.

– Не могу, – очнулась Даша. – У тебя своя жизнь, я не вправе…

– Только без словесных экзерсисов, – покривился Артур. – Вставай.

– Нет. Мне надо привыкать…

– Ты будешь делать то, что я скажу. Не пойдешь добровольно – применю силу. Выбирай, но будет по-моему, только так.

Даша оценила упрямство в лице друга, кстати, слов на ветер он не бросает, потому она нехотя встала, немножко задержалась взглядом на фотографиях сына и последовала за Артуром. Все равно… Теперь все, все равно.

Дома он отправил ее в душ, освободил полки в шкафу – туда сложит сама то, что посчитает нужным, поставил на плиту чайник, принялся готовить ужин, ведь голоден чрезвычайно. Артур бытовые проблемы решал быстро. Поскольку тратить время на приготовление еды не любил, он завалил кухню электроприборами, которые прекрасно экономят время. В микроволновку закинул два куска мяса, раскрыл купленный уже в городе нарезанный «ленивый» хлеб…

– У тебя есть бинт, зеленка и пластырь? – спросила Даша, выйдя из душа в халате и намотанном на голову полотенце.

– Конечно. А зачем тебе?

– Повязку на боку сменить. Я говорила: стеклом порезалась.

– А, да-да, помню. Разреши, я посмотрю?

– Нет, я сама. Пустяки.

– Даша, Даша… я все-таки врач, – улыбнулся Артур.

– Ну и что? Для меня ты не врач.

– Интересно. А кто тогда?

– Мужчина. – Она смутилась, раздраженно добавила: – Друг. Непонятно?

Упрямый наклон головы вперед и несколько набок, широко раскрытые глаза также сверкали упрямством. Все это хорошо знакомо ему. И еще за этим упрямством он видел обыкновенное стеснение, Дашка его стесняется, выражаясь простецким языком.

– Дашка, в тебе живут одни предрассудки…

– Знаю. Еще я – дремучая провинциалка. Так ты дашь бинт и зеленку?

Снабдив необходимым, он предоставил ей возможность самостоятельно копаться в боку, а тем временем перенес еду в комнату, включил телевизор и со стоном удовольствия растянулся в кресле. Чего-то не хватает, факт. После приключений на дороге и связанных с ними переживаний не помешает грамм сто пропустить. Через несколько секунд Артур вертел в руках бутылку коньяка, рассматривая этикетку. Ого! Коньяк что надо! Кто же это преподнес? Не помнит. Разве ж всех упомнишь? Если бы пойло, преподносимое в знак благодарности больными, выпивалось полностью, ни одного врача в живых не осталось бы, все вымерли бы от алкогольной передозировки. Рядом расположилась Даша, взглянув на сервированный низкий стол, она вздохнула:

– Мне что-то есть не хочется. Совсем.

– Дашка, ты и так доходягой смотришься. Не будешь есть – превратишься окончательно в дистрофика. Это я тебе как врач говорю, несмотря на твое негативное отношение ко мне как к врачу.

– Неужели все кончилось, Артур?

Серые глаза смотрели с надеждой и страхом. Он взял ее за руку, поцеловал пальцы, не решаясь с ходу приступить к вранью, поскольку в то, что сказал после паузы, не верил:

– Все позади. Они остались там, на дороге, без сознания. Сюда не приедут. Ни о чем не беспокойся, Даша, бояться нечего.

– Тебя сегодня чуть не убили, – сказала она сквозь слезы. – Я виновата. Я не должна была… Прости, я не подумала…

Две круглые слезы все же покатились по щекам. Артур пересел к ней на диван, обнял за плечи:

– Дашка, отключи водопровод от глаз. И вообще, чуть – не считается. На, выпей. Пока не выясню твое состояние, психотропных средств не дам. Это на данный момент лучшее лекарство. Не веришь? Спроси у более авторитетного врача. Пей, расслабишься и уснешь.

– Мне страшно…

– И со мной?

– Нет, с тобой нет. Но все равно страшно. Не понимаю… Причина… В чем причина? Я хочу знать, за что…

– Успокойся, Дашенька, пройдут твои страхи, пройдут.

Ему тоже страшно, потому что он теперь знает: выстрелы на дороге не закончились, все впереди. Ладно, в запасе минимум недели две, но минимум! Можно рассчитывать на более длительный запас времени, судя по состоянию двух ублюдков, брошенных на дороге, а там – кто его знает… С чего-то надо начать поиски концов. А в руках только паспорт… Паспорт и поставил Артура в тупик, он же заставил поверить в спланированную акцию против семьи Дарьи. И разумеется, ему тоже хотелось бы знать – в чем причина.

Даша спала в соседней комнате, а он разглядывал фотографию стрелявшего парня, изучая каждую букву.

Гарелин Павел Устинович. Красивое лицо, цепкий, с прищуром, взгляд. Слегка волнистые черные волосы, волос много. Тонкие губы, уголки опущены немного вниз. На подбородке ямочка, густые брови сведены. Напряжены скулы, следовательно, для него обычное дело сжимать зубы, хотя это может оказаться и не так, просто парень зажимается перед фотообъективом. Ему двадцать шесть лет.

Ну и самое интересное. Родился этот Гарелин… Выдан документ… Прописан… здесь, в городе! Он вернется. Вернется домой. Вернется и выйдет на охоту. Чем ему насолила Даша – загадка, но приходил он в больницу ее добить, следовательно, дело не в проводке. Ко всем прочим неприятностям Артур тоже успел завоевать его нелюбовь. Гарелин будет их искать. Дашка этого человека вообще не знает. Значит, Игорь? Игоря нет в живых. Значит, Гарелин…

Кто он, совсем еще молодой, пустивший в душу дьявола? И где находится душа? Артур ежедневно видит внутренности людей: почки, печень, сердце, легкое – каждый орган держит жизнь. А души не видел. Где же тот орган, который руководит нами, заставляет признавать человеческий кодекс или толкает на чудовищные поступки, никак не соизмеримые с понятием «человек»? Почему мы такие разные, имея одинаковые признаки? Неужели все дело в душе? Так где же она и почему болит, почему умеет ликовать, ненавидеть и бывает опустошена?..

Артур прислушался. Даша металась во сне, произносила непонятные слова, что-то связанное с вертикалью. Неслышно он подошел к ее постели, присел на край. Может, это душа вырывается наружу, которой тесно и жутко. Тело спит, а душа находится в недавно пережитом кошмаре.

– Даша… Дашенька… – тихо позвал Артур, дотронувшись ладонью до ее щеки.

Встрепенувшись, она сразу села. В этот момент показалась красивой как никогда… И заныло где-то внутри, тоже душа?

– Ты кричала во сне, я решил разбудить… – оправдался Артур.

– Да? Мне снилось страшное… но я не помню, что. – Она вытирала покрытый испариной лоб.

– Ложись, я посижу с тобой.

– Нет-нет, ты должен отдохнуть. Я столько доставила тебе хлопот…

– Ложись, ложись. Мне лучше не перечить.

Она послушно улеглась, держа Артура за руку. Он мог бы успокоить Дашку по-другому, ей нужна любовь и нежность, впрочем, как и ему, и многим-многим. Теперь-то не отпустит ее ни за что и никогда… Вот и настал момент. Момент? Выходит, он в глубине души радуется гибели Игоря? Путь свободен? Пошло звучит, пошло и подло. Значит, душа его черна, как и наружность?.. Странно устроен мир.

Выбор сделан

– Дозволь с просьбой обратиться, государь, – сказал Абрам, набравшись храбрости перед самым отъездом в Россию в отеле.

– Да уж дозволяю.

– Учиться хочу здесь точным наукам, военному делу и фортификации. Видал я по всей Европе укрепления, добротно слажены, а мне понять охота секреты ихние.

– Бросить меня хочешь? – огорчился Петр.

– Что ты, батюшка! Нешто подумать такое можно про меня! Дань отдать хочу второму Отечеству, приютившему меня. Да и вырос я из пажей-то. Ты же ведаешь, как я до знаниев охоч, сам тому учил.

– Ага. И научил кой-чему ненужному, например, баб зажимать где ни попадя.

– Ворочусь в Россию, службу сослужу Отечеству, – уговаривал Абрам. – Других-то посылаешь…

– Другие к сердцу не припали… – Затем он подумал, нехотя сказал: – Ну, добро, оставайся. Я позабочусь о платье и деньгах. Но гляди, Абрашка, денег мало присылать буду, как всем, на них не разгуляешься.

Арап упал на колени, целовал руки отцу и государю. В июне он провожал царя домой, слушая последние его наставления:

– Гляди, Абрашка, наделай им арапчат побольше, пущай знают наших! Ну, прощай. Бог тебе в помощь. Не забывай, что дом твой подле меня, в России. А оно ведь везде хорошо, а дома все же лучше.

Обнялись. С неохотой расставался великий русский царь с воспитанником и любимцем. У обоих навернулись слезы, но оба задавили их гордостью. А через месяц Абраму Петрову исполнился двадцать один год.

И потянулись месяцы учения во Франции. Почему потянулись, а не летели?

– Абрахам! – стучала в комнату хозяйка утром, днем и вечером. – Абрахам, вы задолжали за квартиру. Откройте! Я знаю, что вы дома!

Он делал так, как большинство без гроша в кармане: вылезал в окно, дабы не встречаться с хозяйкой.

– Абрам Петров, вы должны за обучение, – говорили преподаватели точных наук в унисон.

– Господин Петров, я не могу больше отпускать вам в долг, – говорили булочник, молочник и мясник хором, когда он отправлялся за продуктами.

Долги, безденежье, пустой желудок. Петербургские чиновники постоянно задерживали пересылку денег, которых без того не хватало. При обмене русских ефимок на французские бумажные деньги сумма получалась ничтожная. Привыкший ни в чем не нуждаться у Петра, Абрам не предполагал, насколько тяжела окажется жизнь в Париже. Несмотря на то что Петр представил его с надлежащими рекомендациями высокопоставленным вельможам, никому до него не было дела. Это лишь открыло двери модных салонов и гостиных, спесивая французская знать не смотрела на него свысока и как на раба. Впрочем, в салонах он являлся игрушкой аристократов: черный принц, русский негр – что может быть забавней? Да и на улицах Парижа всегда оказывался в центре повышенного внимания.

– Мы всегда будем чужими, – звучали не раз слова дочери вице-канцлера.

Он был чужим в России, чужим во Франции. Но Россия… не была чужой. Теперь вместо песков и берега Африки он видел иные картины, щемившие сердце: снег, леса, поля с запахом терпких трав. Он тосковал по России, языку, Петру. И когда удавалось напиться, пел русские песни. Он получил точное прозванье: русский негр.

Да, двери салонов были открыты для приемного сына царя, но вскоре ходить туда он не смел. Износилась одежда, а в потертом платье среди расфуфыренных аристократов, презирающих бедность, неловко появляться. Это не Россия, где плевать на одежду, лишь бы умишко имелся, где сам Петр хаживал в заплатах. Это Париж, где мода изменчива, а вкусы изысканны. Правда, дамы были не столь щепетильны, особенно по ночам. К тому же они иногда поили шампанским, а шампанского Абрам мог запросто ведро выпить, и кормили всякой дрянью: бисквитами и шоколадом.

Вот когда он пожалел о колечке с изумрудом, отдать целое состояние за паршивую возню на канапе! Иногда удавалось стащить на рынке початок кукурузы, головку салата, но он же, в конце концов, не кролик! Желудок и кишки требовали: дай, дай, дай… Забросить туда кусок мяса удавалось не всегда, а от капусты и салата только больше в животе урчало.

Несчастный случай отменяется

– А по коридору идет наш Мерс (Мерс – кличка хирурга Артура Ивановича от «Мерседеса», он так на него похож). Широкий шаг и развевающийся халат отождествляют его с божеством ветра… или огня… или еще какой неизвестной стихии.

Валя, операционная сестра, войдя в ординаторскую, пропела сообщение об Артуре исключительно для Женьки, изучающей в зеркальце новую помаду на губах, не оставляющую следов, как говорилось в рекламе. Ольга, врач-хирург тридцати двух лет, не хватающая звезд с неба, листала со скуки журнал. Больше никого не было, можно всласть посплетничать.

– Артур Иванович? Он же отпросился на три дня, – сказала Ольга.

– Не знаю, не знаю. Его спутать с другим мужчиной невозможно, – так же нараспев, ответила Валя.

Женька спешно принялась наводить марафет: бегло осмотрела лицо, взбила густую челку, встала, оправляя халатик, стянутый на талии поясом.

– Не спеши чистить перышки, – промурлыкала Валя, – он не сюда направил стопы, к Старперу.

Старпер – завотделением Георгий Денисович, человек настроения, вредный, деспотичный, с допотопными взглядами. Обновив медперсонал (многих сотрудников отправил на пенсию, но не себя, разумеется), он сменил старых на молодых, которыми легче управлять. Некоторых, как ходят слухи, принял на работу за определенное вознаграждение. Особую лютость проявлял в отношении одежды. Во-первых, он требовал от медперсонала носить белые халаты, давно ставшие неактуальными, считая, что в больнице все должно быть стерильно, следовательно, цвет тоже. На операцию – пожалте, надевайте сине-зеленую униформу, а за стенами операционной – нет, и точка. Во-вторых, он непримирим в отношении коротких халатиков:

– У меня (У меня! Каково?) не подиум, – выступал Старпер перед строем молодых, большей частью длинноногих девушек. – У меня тяжелобольные, прикованные к постелям люди. Ходите тут своими ногами! Руки поднять не можете – белье сверкает. О чем думает больной мужчина, глядя на вашу нижнюю часть? Да, да, о том самом! А ему покой нужен. Удлинить до колен! Нет, ниже колен. Оборку пришейте. Чтобы завтра же…