Дикая история дикого барина (сборник)

В Дрездене Пётр жил скромно. В гостинице «Zum golden Ring».

Саксонский гофмаршал Пфлуг депеширует во дворец. При отъезде из гостиницы Пётр «взял с собой… несколько простыней и одеял и хотел было уложить собственноручно в свой багаж зелёные шелковые занавески… но, встретив сопротивление со стороны служителя, протестовавшего против этого действия, неохотно и раздосадованно уступил, взяв только две простыни из индийского ситца».

Это не жадность. Через несколько дней во Фрейбурге царь, восхищённый ночным торжественным маршем двух тысяч рудокопов в его честь, раздал восемьдесят золотых червонцев только оркестру, под который рудокопы чеканили шаг и пели свои рудокопские марши и баллады. Выкатил всем бочки вина, за всё платил щедро, не торгуясь. Вероятно, Пётр не только первым из русских катался на центрифуге, но и первым же оценил всю прелесть немецкого факельцуге под бой барабанов и синхронные выкрики: «Хох!» Не утерпел – стал показывать барабанщикам, как он, Пётр, умеет бить и «зорю», и что хочешь. Получил приз. Приз отослал Меншикову, который в это время осаждал Штеттин (Щецин по-нонешнему).

Поехал Пётр в Карлсбад, на воды целебные. Для начала записался в кружок обучения стрельбе из ружей. Показывал отличные результаты. Но на занятия ходить вскоре перестал. Выстрелил в человека, который, как Петру показалось, мешал ему целиться. В человека, как уверяют, не попал, огорчился и забросил всё это дело надолго. Мишени какие-то, правила, конкуренты – морока одна. Дайте человеку свободу!

Пошёл Пётр работать на стройку. На второй день подрался с рабочим, окунул его в известь. Пошёл на свадьбу какого-то слесаря и там отличился весёлостью и «русским обычаем целовать всех женщин в зале после каждого тоста». На свадьбе познакомился с неким токарем и выточил на чужом токарном станке три ножки для стола. Четвёртую не доточил, сославшись на огромную занятость и государственные заботы. Вечером того же дня токарь видел Петра, лезущего на гору с деревянным крестом, лопатой и мотком верёвки.

В деле потребления минералки Пётр проявил себя как вдумчивый пациент и русский турист. Вместо трёх кружек выпивал три кувшина. Считал, что раз уплочено, то чего тут кружечками баловаться. Да и всяко целый кувшин минеральной воды полезнее, чем маленькая кружечка с носиком. Это же очевидно любому разумному туристу.

Император Австрии прислал в подарок вино. Много бутылок из своего императорского погреба. Пётр самостоятельно занялся реализацией подаренного вина. За день вино, называемое теперь уже «Царское», разлетелось вмиг. Первый русский ребрендинг. На зарубежном рынке. Кому нужно пойло бледных австрийских виноградников? А вот вино «Царское», продаваемое самим царём, – это ведь дело другое. Народ заплатил за ребрендинговое чудо 241 золотой талер. Пётр положил деньги под проценты и получал в год 12 талеров 25 рейхсгрошей чистого навара на вклад. Таким образом, Пётр стал первым русским, который открыл счёт в зарубежном банке.

Полюбил играть в мяч. Не признавал правил, бил по мячу руками, ногами, палкой. Наломал и раздал палки всем членам своей команды. Так и победили. Когда капитана команды соперников отоварили в пятый раз палкой по голове и утащили с поля, игра прекратилась за явным преимуществом одной из сторон. Пётр был очень рад победе. Всем подарил по гульдену. А проигравшего капитана сопроводил до его дома, торжественно шагая рядом с телегой. Там, у проигравшего, и поужинал.

В следующей своей поездке в Германию Пётр посетил памятные места, связанные с Мартином Лютером. Вздохнул над его могилой, прошёлся по многочисленным лютеровским библиотекам и кабинетам. Пасторы нарадоваться не могли на такого восприимчивого к лютеранским чарам экскурсанта. Показали Петру знаменитое чернильное пятно с брызгами на стене, оставшееся с тех пор, как к Лютеру являлся дьявол и Лютер в дьявола запустил чернильницей. Типично протестантская история, полная намёков, но одновременно понятная всем.

Пётр долго и молча смотрел на чернила, оставшиеся на стене после дьяволова набега. Пасторы за спиной царя восково благоговели. Пётр обернулся к пасторам, рот у царя был перекошен скорбью, в левом глазу блестела слеза. Пасторы гурьбой кинулись утешать его, говорить, что дело Лютера живёт и побеждает, что учение его всесильно, потому как верно! Попросили царя расписаться на другой стене, ближе к двери, в знак своего посещения и участия в религиозном прогрессе.

Пётр расписался около двери мелом. Потом в один прыжок подскочил к чернильному пятну, которое побольше, и нацарапал рядом: «Чернила новые и совершенно сие неправда». После чего обнял двух пасторов и велел катать его по помещениям.

Как такое можно придумать?! Как такое можно экранизировать?!

А никак, и всё. Человек пережил острый посттравматический шок и остался прежним, изменяя не себя, как бывает с нами, а коверкая под себя пространство, события и порядки. Комкая их в своём маленьком властном кулачке.

«Баунти»

Всем из числа моих знакомых, управляющим коллективом, я рано или поздно рассказываю предысторию бунта на корабле «Баунти».

В фильмах предыстория показана глухо, а книги люди читать ленятся. И тут на выручку прихожу я. Распахиваю двери и возглашаю, дерзко откинув смоляные кудри с высокого лба, что сейчас начнётся поучительная лекция, и бежать всем уже очень и очень поздно. Сажусь у камина и, уставившись в огонь глазами, помнящими пламя Трафальгара, начинаю бессвязно орать, пристукивая деревянной ногой о паркет.

Как мы все прекрасно знаем, утром 28 апреля 1789 года взбунтовавшийся экипаж побросал в шлюпку восемнадцать человек неприсоединившихся к государственной измене, включая капитана «Баунти» Уильяма Блая. Не без умысла в баркас было нагружено дополнительно 150 фунтов хлеба, 32 фунта солонины, 6 литров рома, 6 бутылок вина, 125 литров пресной воды. Это был «золотой парашют» Блая, компенсация его выкидывания из руководства. А умысел был в том, что спасательный баркас осел в воду так, что в тихую погоду «борта поднимались над водой не более чем на две ладони».

Блай, как мы помним, выжил, добравшись до берега. Взбунтовавшийся экипаж поплавал некоторое время самостоятельно, а потом методично убивал друг друга на райском острове Питкерн.

Предыстория крушения руководства коммерческого проекта (а экспедиция «Баунти» была именно коммерческим проектом) такова.

Целью плавания «Баунти» была апробация системы завоза на острова Карибского моря хлебного дерева. Президент Королевского географического общества сэр Джозеф Бэнкс подготовил эту экспедицию на Таити, держа в голове прекрасную бизнес-схему: планировалось отправлять в Австралию всякую уголовную шушеру, а чтобы не гнать транспорты обратно порожняком, грузить на Таити хлебное дерево и отвозить его на Карибы для кормления рабов. Карибские острова не могли одновременно выдавать и табак, и сахар, и продовольствие для рабсилы. Ограниченные ресурсы, мало воды, мало пригодных площадей, а дело выгодное, бросать его нельзя. Из Африки везут «чёрное дерево», из Полинезии – хлебное, на Карибах они встречаются, и всё же отлично выходит!

Экспедиции «Баунти» дали прекрасного перспективного руководителя. Уильям Блай, во-первых, был участником экспедиции Кука, во-вторых, принадлежал к хай-классу и имел в роду адмиралов, то есть из Блая командир получался блатной в самом высоком смысле этого слова (блат – это, по Фасмеру, от идиш «посвящённый», «согласный», и от нем. «бумажные деньги, акции»).

Судно (собственно материальный ресурс бизнес-проекта) было выбрано с учётом строжайшей экономии: 26 метров длиной, 7,5 метра шириной. Было на «Баунти» тесно. Вдобавок, из-за тесноты и экономии, отказались от морской пехоты, которая приходит капитанам на выручку в разных непредвиденных обстоятельствах, стреляя залпами в обезумевших альбатросов в рваных тельняшках.

Отказались и от офицеров. А это плохо. Потому как капитан – он на корабле бог и царь, он над всеми, он должен быть недосягаем и окружен сворой жестоких и исполнительных офицеров, которые обязаны брать на себя грязные подробности руководства: херачить, втыкать и проворачивать. А Блаю предоставили все это делать чуть ли не самому. Ну, это как директор фирмы ещё и вахтёром подрабатывает.

Плюс Блаю урезали жалованье, обещанное ранее. И матросы об этом узнали. Понимаете, о чём я? Матросики как-то сопоставили меры экономии и название корабля, а «Баунти» – это ведь «щедрость» в переводе, и поняли, что тут что-то не в порядке с самого начала. Что если так всё начинается, то к исходу путешествия крысы корабельные выберутся из трюма, заберутся на мачты и начнут махать тряпками проходящим судам, моля о спасении.

Экипаж подбирали по рекомендациям. Матросики были квалифицированные (младшему члену экипажа было, как и полагается, двенадцать лет) и избалованные.

Блай был руководителем-новатором. Был гуманным таким. Сторонником передовых методов руководства, почерпнутых из сочинений. Взял с собой, например, слепого скрипача. Вот вы матрос, скажем, стоите у борта, туман, вам нехорошо после проводов, и тут видите, как по скрипящим сходням на корабль всходит, вытянув руки вперёд, слепой седой скрипач.

«Вот как! – подумаете вы. – Отлично-то как всё складывается. Что называется, в добрый путь!»

Скрипача Блай взял не просто так, а для корпоративного сплочения экипажа. Команде было приказано ежевечерне собираться на палубе и под скрипичную музыку танцевать приличные танцы, разбившись по парам. Менуэты, в основном. После танцев капитан Блай проводил обязательное богослужение с пением гимнов.

Для бережения от заразы по судну разбрызгивали уксус. Уксусом же Блай приказал каждому обтираться дважды в день. А когда Блай вытащил из своей каюты клавесин и начал по ночам играть под звёздным тропическим небом музы́ку, то команда окончательно убедилась, что капитан их – Морской Антихрист, или же Серый Вдоводел (мнения пропахшей уксусом и утомлённой менуэтами команды разделились).

Блай был очень доволен всем. Стукачами среди экипажа не обзавёлся, обстановку в коллективе представлял слабо. Хвалил в письмах Питера Хейвуда (шестнадцать лет, обедневший аристократ, позже примкнёт к бунту), хвалил и Флетчера Кристиана, будущего лидера восстания.

Флетчер происходил тоже из довольно аристократического рода и был любимцем команды, то есть при малейшем случае срал в заботливые руки капитана. Тем более что знакомы Флетчер и капитан были давно и дважды плавали вместе. По сути, Флетчер был заместителем Блая. И как полагается толковому заместителю, все неприятности списывал на капитана, а все успехи скромно относил на свой счет.

Повторю, что Блай был гуманистом, но непоследовательным. А это нехорошо. Ты или зверей, или нюхай оранжерейные растения, а так, чтобы клавесин и молебны одновременно с наказаниями плетью (по 24 удара получили матросы, заподозренные в ропоте) – это коллективом воспринимается сложно. Тем более что Блай потом снова вспомнил, что он гуманист, и матроса, отказавшегося выполнять его приказ, не подверг уставному наказанию, а просто урезал ему продовольственный паёк.

Вот после этого и можно считать предысторию бунта законченной. Дальше будет бунт и другие интересности.

А кстати, один из упомянутых мной участников мятежа – Питер Хейвуд – он не пропал. Умер в 1831 году в Лондоне, капитаном флота его величества, был при этом поэтом, художником и составителем «Таитянской грамматики». Сдался одним из первых бунтовщиков, оставшихся на Таити, на обратной дороге на корабле «Пандора» содержался в цепях, чуть не утоп вместе с кораблём, спасся, был приговорён трибуналом к повешенью, так как «равнодушие во время мятежа» каралось смертью. Был помилован королём, продолжил службу на корабле своего родного дяди. В общем, потом не скучал.

В штатском

Особенности нашего восприятия реальности иногда меня очаровывают.

Все отчего-то думают, что охрана первых лиц государств одета в штатское для какой-то там невиданной маскировки. Это заблуждение. Достаточно просто посмотреть на торчащие из ушей витые шнуры связи, телосложение, причёски, выражение лиц охраны в штатском, чтобы понять: квадратный костюм с оттопыренными подмышками, ворочающиеся головы и особый взгляд – маскировка скверная. За версту же видно, кто, что и кого.

Так отчего же вся эта команда в штатском? Почему не держит берданки наперевес?

Ответ, как всегда в моём случае, я ищу в Древнем Риме, который с разной степенью смехотворности копировали и копируют все властители Европы и Америки.

Римские императоры охранялись преторианцами. Преторианцы были нужны для множества целей.

Основная цель содержания под боком такой прорвы гвардейцев была проста. Императорская власть в Риме – это была не просто эстафетная палочка, которую можно было получить по наследству, а можно было вырвать у предыдущего бегуна. Императорская власть в Риме – это был букет, который каждому новому императору нужно было бережно собирать. Основными компонентами этой икебаны было обязательное провозглашение главой сената (принцепсом, т. е. «первым», «ведущим») и провозглашение войсками и императором.

С сенатом было просто – вон они, расселись по местам. А вот с войсками было сложнее. Надо было держать под боком специальный контингент, который по отмашке вручал империй очередному правителю. После этого можно было собирать букет власти и дальше: становиться и тем, и вон тем, и этим. Но главное – это империй от войск. Поэтому войска нужны рядом с Римом. Входить в Рим вооружённым людям официально было запрещено.

Естественно, что на практике всё это было фикцией, но император сам был хранителем фикций. Сидит фактически монарх и изо всех сил изображает из себя духовного лидера республики, председателя парламента и хранителя демократии. И что делать императору, если он вынужден жить в Риме (чего императоры очень не любили, кстати)? Ведь как житель Рима император был обязан иметь «открытый дом», к нему должны были приходить граждане Рима, он обязан был демонстрировать открытость. Короче, терпеть приходы к себе всякой праздной публики и общаться с ней. Тут же безопасность под угрозой – больных на голову в Риме было с избытком, не считая политически озабоченных заговорщиков.

И поэтому императоров в Риме охраняли преторианцы. В штатском. Никогда императора в Риме не охраняли упыри, которых нам показывают в кино. Чтобы в латах, на шлеме целый страус, в руках мечи, и всё это в красных тонах на фоне золота. Преторианская когорта, выставлявшая утренние караулы по периметру и внутри дворца, была одета в казённые тоги. Вооружена была палками и кинжалами скрытого типа ношения. Некоторые императоры держали двери своего дворца совершенно и буквально открытыми. Охране Веспасиана приходилось висеть на подвесных балконах, чтобы с виду всё казалось невинным, но в полной готовности прыгать сверху на головы подозрительных, парашютируя на шестиметровых тогах.

При входе посетителей императора, конечно, обыскивали. Но делали это тонко и необидно. Двое-трое преторианцев радостно здоровались с вошедшим и начинали его обнимать со всех сторон. В экстремальных случаях (например, когда Август исключил из сената целую толпу сенаторов) обыскивали более решительно и всех. Даже сенаторов, которых трогать в обычное время не разрешалось. При Клавдии обыскивали даже женщин и детей. Император Клавдий был историком, иллюзий особенных по отношению к людям не питал, и отбирали при нём даже письменные принадлежности.

Пропуском «без права досмотра» был специальный золотой перстень с изображением императора. Плиний в «Естественной истории» кляузничал, что перстнями-вездеходами спекулировала императорская канцелярия, возглавляемая бывшими императорскими рабами.

Наёмные германцы, которые под видом домашней прислуги бдили внутри императорских помещений, ввели смелое нововведение: замаскированную под занавеску кольчугу, которую в случае опасности, дернув специальный шнур, мгновенно опускали между императором и подозрительными лицами. После опускания железного занавеса императора подхватывали под руки и под ноги и волокли в безопасную комнату с подземным ходом.

Почему надо было кольчугу маскировать под занавес? По той же причине, по которой преторианцам приходилось потеть в штатском, а нынешним приходится маскировать автоматы под портфельчики. Император – официальный отец народа, неудобно, если его будут охранять в камуфляже. Поэтому надо кривляться и изображать из себя не свирепого подручного, а профессора ботаники в лопающемся на спине пиджаке.

Власть обожает такие штуки: демонстрацию своего лицемерия. Именно демонстрацию, нарочитую, не способную обмануть даже обыскиваемого ребёнка. Только шмонать ребятёнка надо обязательно в штатском, в бронежилете под костюмом.

Именно это наследие Рима, наиболее усвоенное и применяемое повсеместно, кажется мне несправедливо замалчиваемым.

Драматургия

«В иных тавернах, как например «Coal-Hole Tavern», знаменитый актёр Никольсон играет роль председателя суда, а различные любители принимают на себя роли присяжных, прокуроров и адвокатов. Играют неважно, впрочем. Много переигрывают и кричат неестественным голосом слова, которые нетвёрдо выучили. Слова те пишут для них навроде авторы, живущие при тавернах пьяницы-драматурги, готовые с охотой писать всё, что им подскажет опьянённый джином мозг. Вымышленные процессы бывают почти всегда самого скандального содержания: неверность жены, несостоятельность для брака мужа, делёж наследства и обнаружение незаконных детей с их последующим убийством. Процессы эти пользуются огромной популярностью среди публики, среди которой много подонков, негров и женщин, желающих стать актрисами или поступить в услужение».

Табуриков Н. В. Новости из Англии. 1860. С. 87.

Почтмейстеры

Утомлён белым шумом про российскую страшную бестолковую бюрократию.

Вспомнилось вот для начала.

Во время обеда с соусами из протёртых плесневелых сыров к фруктам разговорились о коллаборационизме. Дозволен ли он в состоянии крайней нужды, или же он – строжайшее табу, тема заповедная, по которой ходят суровые мстители?

Скажу сразу: я противник любого осознанного сотрудничества с оккупационными властями. Но не знаю, хватит ли мне умения резать штыками часовых или рубить провода вражеской правительственной связи, вешать предателей, ставить мины и т. п. То есть к партизанской борьбе не готов.

О чём простодушно и высказался. Люди вокруг были русские, для них «пассивное несотрудничество» – это почти предательство, клеймо «полицай», «иде жидов прячете?!» и канистры с бензином у воющего человеческим голосом колхозного сарая. Я русских своих друзей прекрасно понимаю.

Я их правда понимаю.

Я не могу понять только одного. 1812 год. Москва горит, зарево не утихает, под дождём мародёры с мохнатыми ранцами и в разномастных мундирах, резня, кого-то расстреливают, кого-то, визжащего, волокут к виселице. Братцы, братцы! Не я! Не хочу! Мама!.. Склизкие ступеньки, верёвка с петлёй, кресло из графского дома с вензелями, размочаленное ударами сапогов по ножкам. Как тут быть с коллаборантством? Где взять сил, чтобы выдержать?..

Ведь можно же договориться как-то, выискать ещё здравого офицера, попытаться спасти тех, кого можно, пусть даже и нацепить при этом бонапартову кокарду?! Тем более что народ московский вступлению неприятеля в Москву никак не противится. А напротив даже, целые колонны подвод из Подмосковья въезжают в оставляемую «порфироносную вдову», чтобы грабить, увязывать, снимать и тащить.

Я сейчас не буду писать про архитектурного помощника Щербакова, прибившегося к свите императора, не буду писать про главу коллаборантов в Москве – купца первой гильдии Находкина, про Бестужева-Рюмина, про московского полицмейстера при французах – магистра Московского университета Виллерса, секретаря московского отделения Императорского общества испытателей природы, не напишу про Орлова – реального шпиона, засланного в лагерь Кутузова…

Я сейчас напишу про обычных таких чиновников, служивших при своих ведомствах за копеечные жалованья, которые в момент неожиданного оставления Москвы стали обладателями огромного количества денежных переводов, мешков с частной и секретной перепиской и т. п. Которые во время кроваво-огневой неразберихи, безоружные, оставленные властями, ставшие на время самой этой государственной властью, последним государственным оплотом Российской империи в старой столице, не сбивали государственных орлов и не рвали императорские флаги на почтах. А стояли незыблемыми столбиками рушашегося порядка.

Надворный советник Христофор Фихтнер.

Титулярный советник Иван Воронин.

Титулярный советник Николай Руфимский. Зарублен польскими уланами при защите государственного флага.

Коллежский секретарь Пётр Рудин, по инструкции встретивший неприятеля чиновничьей шпагой.

Коллежский регистратор Павел Рудин – контуженный бомбой, не выпускавший из уцелевшей руки сумку с важными отправлениями, растерзан толпой вестфальских гренадёров.

Все они служили по почтовому ведомству. Почтари. Сургучно семя.

Эй, Почта России! Ты бы хоть их помнила, что ли…

Штатские кувшинные рыла, которые выполнили последний полубезумный приказ – держать здания почты до крайности. До крайности, до бессильно-высокого «не положено!», до растерянно-великого «здесь вам быть нельзя!», до удара прикладом в лицо, до отрубленных рук, в которых крепко сжаты тёртые дорогами сумки с чужими письмами. С чьими-то сплетнями, признаниями, засохшими цветочками, стихами, счетами, ленточками, цифрами, жалобами и прочим, казалось бы, бумажным хламом: живым русским говором. Нельзя вам их читать, чужие злые люди! Не для вас они написаны, хоть и по-французски большей частью… Не вам это всё предназначено.

Были и другие герои, славные, честные, молодые, кудрявые, в бакенбардах, с крестами и в густых эполетах.

А я сегодня вспомнил этих: немолодых лысоватых буквоедов из Замоскворечья. Лоснящиеся на локтях рукава, бережно вытащенная из пергаментного футляра парадная треуголка…

Никого не сравниваю… Извините, что внезапно сорвалось. Просто надо успеть встать у государственного флага и перед ощущением штыка между рёбер произнести: «Сие есть территория, недосмотрению подлежащая от Пункта Договора от 13 марта 1743 года! Согласно артикула требую…»

И всё.

Генерал

Смотришь на такой портрет, и всё тебе понятно. Опухшая рожа какого-то генерала очередного. Глаза бессмысленные, апоплексический закат на щеках, помада сплошная. Штабной бурбон какой-то, николаевского стада одномысленный мясной бычок. Скорее всего, казнокрад.

На портрете перед нами Яков Иванович Ростовцев.

Происхождения простенького. Папа Иван Иванович – дворянин из купцов, мама Анна Ивановна – из миллионщиков Кусовых семьи. Не для Пажеского корпуса происхождение.

Но в Пажеский корпус Яшу приняли. Везде же люди, всегда же по-братски.

Состояние у Якова Ивановича в молодости было огроменное. Плюс сестра его родная удачно вышла замуж за Александра Петровича Сапожникова, купца первой гильдии, разменяв неброское дворянство своё на рыбные промыслы Каспия и икорные лоснящиеся горы.

Яков Иванович с родственником своим Александром Петровичем дружил крепко. Не по-дворянски, а основательно, с чаепитиями, с самоваром, с полотенцами на шеях. Часы тикают, а молодые миллионеры – степенно чай из блюдец. Курить – ни-ни. Каждое утро – церковь, всё по чину. Другие стреляются и игроки кромешные, балерин голых в шубы кутают, а наши не такие. Показывали друг другу бухгалтерские книги, обсуждали вклады. Не жеребцами хвалились, а опрятным немецким бухгалтером с особой системой, приехавшим к нам.

Ну и не пили, понятно, совсем.

Александру-то Петровичу хорошо с рыбными промыслами, с балыками да икрой. А Якову Ивановичу в гвардии служить надо. А в гвардии служить было таким яковам ивановичам очень сложно.

Молодого офицера со средствами, смущённого, заикающегося, заметили. Не только невесты, но и такие персонажи, как Рылеев и Оболенский. И у офицерика Ростовцева голова от политических перспектив несколько сдвинулась. Трубецкие, Оболенские, Орловы, какие имена! Запросто в гости, к столу, кругом герои!

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.