Рецепты сотворения мира

– Одиночество – плохая компания.

– Да. Проведешь в ней вечер – и жить не хочется. Особенно в темноте, когда свет отключат за перерасход счетчика. Вы генерал, вам не бывает одиноко.

– Бывает.

– Не может быть! У вас под командованием армия людей. Молодые бойцы. Вы прикажете им атаковать противника – и они как побегут – за Родину! – вперед.

– Мои бойцы не бегают за Родину.

– А что они делают? Летают, плавают?

– Они читают, сидя за столами.

– Ух ты! Надо же! Армия читателей. – Галя живо представила шеренги солдат с книжками под мышками. – Вы не поверите, но я догадалась. Вы – военный цензор.

– Военная сейчас обстановка. А я просто цензор, – ответил генерал. – Как Никитенко, Тютчев и Кукольник.

– Я знаю, знаю. Мы их проходили на третьем курсе. Вы тоже пишете красивые стихи?

– Терпеть не могу. Ешь шоколад.

– А вы?

– Мне хватит.

Осмелев, Галя отломила изрядный кусок и с наслаждением обсасывала, пока он не превратился в маленькую коричневую каплю на подушечке большого пальца.

– Ах, как было бы хорошо, если бы родинки делали из шоколада. – пошутила она и улыбнулась широко-широко, стараясь заполнить улыбкой автомобиль, чтобы внутри не осталось места для грусти. – А я знаете, что думаю? Я бы сейчас совершила какой-нибудь подвиг. Выиграла бы войну или сделала вас счастливым. Это можно?

– Можно, – ответил генерал, показывая маленькие зубы.

– Как?

– Очень просто. Ты понесешь меня на руках.

Галя чуть не задохнулась, едва веря своему счастью. Понести генерала – какой восторг! Да ведь это самое лучшее дело, которое можно придумать военной московской ночью.

– Вы не шутите?! – она прижала руки к горлу, чтобы не выскочило сердце. – Вы правда разрешите мне? Я смогу! Вы не смотрите, что я бледная. На самом деле я сильная как танк. Бууу-бууу, – загудела она, изображая мотор.

Генерал молчал, и это было золото, доставшееся бедной девушке в награду за смелость. Галя, наверное, смогла бы, не кривя душой, полюбить это молчание. Слушать его, раздувая ноздри, чтобы не выпустить из горла зреющий стон.

Но генерал, хоть и седой, оказался нетерпелив как мальчик. Рукой-мотыльком он указал на телефон. Расторопная Галя подала ему трубку, в которую важный пассажир уронил одно-единственное, но прекрасное слово: Иван. Сейчас же водитель выскочил со своего места, распахнул заднюю дверь и, наклонившись внутрь, словно экскаватор, обеими руками зачерпнул генерала.

– Понимаешь, что делать? – спросил Галю генерал.

Она поняла. Взволнованная, вышла из машины, встала перед Иваном и вытянула вперед руки. Водитель молча передал ей тело, оказавшееся таким легким, словно никого и не было внутри шинели.

– Вам удобно? – спросила Галя.

– Вполне, – кивнул генерал. – А теперь иди вперед и постарайся усыпить мою бдительность.

Они гуляли до рассвета. По Нескучному саду, который для них открыл невеселый сторож. По набережной – до Воробьевых гор и обратно. Воробьи чирикали патриотично. Иван с руки кормил Галю шоколадом. Чистая радость переполняла девушку, заставляя чеканить шаг, как на параде. Это было прекрасно. Москва-река, леденцовые звезды Кремля, нежное личико маленького генерала, который все на свете знает, прочитав письма советских людей, воюющих за счастье народа, за Сталина и легкое платье Гали.

Теперь она знала, как писать курсовую по роману «Мать». Ниловна – завод материнского счастья. Павел оплодотворяет ее революционными лозунгами. Забастовка – сперматозоид коммунизма в капиталистической матке. Любовь матери и сына – это гармония темного прошлого и светлого будущего.

Галя озвучила свои мысли, и генерал у нее на ручках согласился, что именно так будет правильно. Обещал, убаюканный, что цензура пропустит ее работу слово в слово.

Взволнованная девушка чувствовала, как это здорово – пропускать через себя все хорошее, что есть в языке. Великий, могучий, потный от напряжения пишущих людей, он входит в цензуру немытым и грязным. Приходится его скоблить, уделяя внимание каждой мелочи вроде холерных бацилл, которые прикидываются пустяком в микроскопе, но становятся эпидемией, когда попадают в открытый водоем.

На такой работе ошибка хуже предательства. Нельзя ее допустить. Лучше перестраховаться, пройтись инструментом по странным местам, чтобы язык вышел на свет чистым и поучительным, как заспиртованный эмбрион…

5

– Это мухоморы, – сказала тетя.

– Что? – прошептала Галя.

Минувшая ночь осталась в памяти как провал. Сердце-пулемет расстреливало голову рваными очередями. Тошнота поднималась из нехорошей глубины, словно из канализации.

Тетя Поля принесла тазик для рвоты, воду в банке, тряпку на лоб. Суетилась и объясняла, что это не ее вина:

– Свояченица с Вологодчины присылает. Северные мухоморы – злые.

– Ты о чем, тетушка?

– Я их переложила из банки на тарелку. Они целый день были на тарелке, а ты, видно, плохо помыла, вот и пожалуйста.

– Ой, пожалуйста, уйди.

– Уйду скоро. Дождетесь.

Обидчивая, как все виноватые люди. Или виноватая, как все обидчивые. С укоризной закрыла дверь. Уныло зашаркала тапками. Раньше она не была такой кислой. В детстве Галя помнила тетю хорошенькой и веселой, но это прошло, когда дядю Васю убили в Большом театре те трое. Точнее, начали в Большом, а закончили известно где.

Красавец-мужчина, франт и скандалист, дядя Вася много о себе думал и сразу начинал выступать, чуть что было не по нему. Выступление у театральной вешалки после «Лебединого озера» в тридцать девятом году закончилось для него очень печально.

Закончился балет, опустили занавес, народ поспешил в гардероб. Русская народная традиция требует убегать отовсюду как можно скорее, максимально суетясь, панически создавая ходынку на ровном месте.

Те трое хотели взять шинели без очереди. Всякий бы согласился, что они право имеют. Но только не дядя Вася, который стоял первым и уже протягивал номерки через бархатный барьер. Как после этого не верить в приметы? Номерок-то у него был тринадцатый! Холуй-гардеробщик, понятно, кинулся обслуживать тех троих, однако дядя поймал его за рукав куртки:

– Моя очередь, любезный!

Те трое переглянулись. Любезный тихо сомлел под вешалкой. Тетя Поля двумя пальцами робко потянула мужа прочь от опасности, но он уперся как бык, и даже стукнул кулаком по барьеру:

– Моя очередь!

Они велели ему заткнуться. С тем же успехом можно было плеснуть керосину в вечный огонь. Красная шторка гнева в мозгу дяди Васи заслонила от него объективную реальность. Он выставил грудь вперед и обозвал тех троих нехорошими словами. Представляю, как безмолвствовал во время этой сцены народ. Люди забыли дышать. А тем троим пришлось реагировать. Они были вынуждены. А как же? Офицерская честь! Дяде дали под дых, заломили руки. Потащили наружу, мимо оцепеневшего капельдинера, у которого с груди, в последнем припадке сопротивления, дядя сорвал золоченую пуговицу с изображением лиры Аполлона.

Перед тем как запихнуть Василия в багажник, его ударили дверцей машины по лицу. Выбили из головы дурь вместе с зубами. Раздраженные перспективой сверхурочной работы, те трое не заметили, что с ноги клиента свалился хороший крокодиловый ботинок. Тетя его потом подобрала, когда воронок, разогнав пешеходов клаксоном, выскочил на проспект Маркса и умчался к Лубянке. Полина думала, что ботинок еще может пригодиться Василию. Но на другой день ей позвонили оттуда, чтобы забрала тело.

История несчастного В.В.Ражева (1905–1939), услышанная от бабушки в нежном возрасте, надолго отбила у меня желание бывать в театре. Как мог, я уклонялся от школьных культпоходов. Только достигнув зрелости, осознал, что театральный невроз сродни аэрофобии и лечится теми же средствами. С тех пор не посещаю храм Мельпомены трезвым. Пафосный бархат театральных лож и портьер источает опасность.

Кстати, в тот вечер Полина и Василий смотрели не простое «Лебединое озеро», а улучшенное. В новом прочтении, четвертый акт балета (Зигфрид кидает в озеро корону Одетты) символизирует революцию. Поэтому либретто переписали, заменив трагическую развязку оптимистическим финалом. Любовники остаются в живых. Озеро становится колхозным прудом. Лебеди танцуют по его берегам с намеком на грядущую коллективизацию.

6

«Я здорово была больна. Дело вот в чем. Тете понадобилась банка, в которой у меня было масло. Она взяла тарелку, на которой у нее лежали мухоморы, сполоснула ее в холодной воде и положила на нее масло. Я помазала кашу, поела и через час меня стало рвать и рвало два дня, страшно болит голова, отчаянная слабость. Эта негодяйка меня просто отравила».

Так она жаловалась хорошему парню, летчику Диме, на пути из Москвы в город Энгельс.

Поехала с поэтом, одновременно писала летчику – это нормально. Девушке нужен запасной аэродром. Молодой человек всегда может оказаться не тем, за кого себя выдает. Грибная версия бэд-трипа звучит убедительнее, чем наркотический дойче шоколад. Конечно, арийские химики чего только не подмешивали в сладкую плитку героя-танкиста. Героин, амфетамины, кокс. Сказки все до одной навеяны наркотиками: мескалин, опиум, пирожки Красной Шапочки. Но в нашей истории тетя вероятнее генерала. Больные женщины действительно сушат мухоморы. Народная медицина уважает яды земли. Все это очень похоже на правду.

Вопрос в другом: какова была истинная цель поездки в столицу. За какими песнями? Предыдущее письмо хорошему парню Диме, отправленное из Иванова месяцем раньше, содержит некоторые намеки:

«Я устала от этой жизни, которой живу. Она очень сурова. Не знаю, сколько времени я смогу ее выносить, особенно когда рядом соблазн совсем другой жизни. Окончание института мне ничего не принесет, кроме отправки в медвежий угол, на холод и голод».

В молодости остро чувствуешь, что для выживания на этом свете нужна большая любовь или хорошая работа. Кажется, хитрый Миша-поэт соблазнял девушку перспективой протекции. Он был ценным кадром Информбюро. На страницах армейских многотиражек выступал как ефрейтор Минометов, с боевыми виршами:

Вася наш работал четко,Очередь по финнам дал,мылом давится капрал,а ефрейтор – щеткой.

В басне «Как Вася Теркин „умыл“ белофиннов» описан подвиг снайпера, из засады расстрелявшего врагов, которые беспечно умывались в лесу. За эти стихи автора приняли в Союз писателей как родного. Так что «Ефрейтор Минометов» к середине войны уже имел знакомства в нужных кругах.

Галя училась на последнем курсе своего провинциального педа, с ужасом и тоской представляя распределение в деревню, где едят траву и гнилую картошку. А тут такая замануха – в Москву, в Главлит. Любая выпускница продаст за это душу. Что, собственно, и было условием трудоустройства.

Туда берут не каждого, рассказывал поэт, гуляя с Галей вокруг Чистых прудов; сама понимаешь, время такое, все хотят отличиться.

Он таки добился своего, настойчивый, вытащил девушку из дома, как только ей полегчало.

Покажи себя на собеседовании, поучал поэт, неважно, что ты будешь говорить, главное – как. Словам никто не верит, но все ценят уверенность в словах. Ты меня запутываешь, смеялась Галя. Я голову сломаю. Голову с собой не бери, шутил Миша, только лицо. Им нужны плоские девушки? Сама увидишь, кто им нужен.

Они остановились у трехэтажного здания Наркомпроса.

Это здесь, объяснил поэт. Рассказываю: тебя приведут в комнату с плотными коричневыми шторами. Что в ней такого? Ничего, только стул и стол. Пока сидишь и ждешь, открывается первая тайна ремесла: за шторами удобно душить. Ой, кажется, мне уже страшно! Так и должно быть. Через какое-то время войдет человек без руки, пустой рукав френча заправлен за ремень. На груди орден «Красного знамени». Он – легенда. Как его зовут? Не знаю, захочет ли он представляться, поэт усмехнулся, руки точно не подаст. Руку он потерял на Гражданской войне, читая письма Чапаева в штабе 25-й стрелковой дивизии, в особом отделе,

когдаВасилий Иванович,внезапно появившись на пороге,разгневался, увидев свои письмау нашего товарища в руках,и шашкою своею легендарнойего укоротил.

Миша, что-то мне совсем жутко! Да, это опасная работа, но сразу тебя не отправят на передовую информвойны. На первых порах ты будешь ловить смысловых блох в газетной шерсти. Ну, знаешь, типа «Докладчик привел слона Гавнокомандующего». Блохи раскрывают контрреволюционную суть опечаток. Контрреволюция – это бессмыслица, и мы с ней боремся. Ты всё поняла? Ага, наверное, не знаю. Ты молодец! Не подведи меня. Вперед!

Обменявшись с девушкой дружеским рукопожатием, поэт направился в сторону Покровских ворот. Он уходил, не оглядываясь, широким шагом, как вестник прогресса.

Галя размышляет над его словами. До чего здорово придумано: невеста в Главлите! Спать с цензором – мечта поэта. Умом она, конечно, за. Но есть ли в ней готовность стать плотью Мишиной мечты? Частью этого замечательного плана?

Она поставила ногу на нижнюю ступень наркомпросовского крыльца. Еще один шаг – и дороги назад не будет, комиссариат просвещения притянет ее, как магнит железную стружку. Ох уж этот мучительный нравственный выбор! Туда или сюда? Вверх или вниз? Выбирать тяжело, но еще тяжелее топтаться на месте, когда мимо тебя с серьезными лицами пробегают целеустремленные граждане, живущие внутри раз и навсегда принятого решения. Молодая сотрудница выходит из дверей учреждения с товарищем ответственного вида, говорит на ходу, что необходимо давать оценку каждому выявленному факту. Высокая прическа делает ее старше на десять лет. Она вся в будущем. Ясность, уверенность, правильная речь, словно текст, отпечатанный профессиональной машинисткой, без единой ошибки, с ровными интервалами. Сотрудница и товарищ садятся в блестящую черную машину. Быстро, умело, не пачкая пальцев, не оставляя следов, машинистка заправляет в каретку новую ленту. До таких высот тебе далеко. Ты ученица, тук-тук одним пальцем кривоватые строчки. А сколько в каждой помарок! Надо учиться, учиться и еще раз учиться. Забыть о своем эгоизме, влиться в коллектив, следовать инструкциям, проявлять инициативу, но в то же время не превышать должностных полномочий.

Неделей раньше Галя с легкостью взошла бы по этой лестнице, с радостью запрыгнула бы в социальный лифт и вознеслась. Но вмешались мухоморы, мудрые внеклассовые грибы, в легкой, доступной форме показавшие девушке, почему маленькому человеку лучше держаться подальше от больших людей. Слава мухоморам!

К тому же она его все-таки не очень любила, этого Мишу. Да и он ее, кажется, тоже, если честно.

Отличная новость для хорошего парня, летчика Димы, занимающего в сердце Гали все больше места. Летчик, наверное, был на седьмом небе, когда получил это письмо:

«Вчера я рассталась со своим другом. Рассталась потому, что он понял наконец, что он мне не нужен. Он просто развел руками. Нет, мало в мужчинах силы или любви. Ты ведь не такой, мой милый? Конечно, нет. Если бы я была мужчиной и любила, то, черт возьми, девушка была бы моей. Хочу, чтобы этим сильным был ты. Не отдавай меня никому. Ведь я девушка и пассивна поэтому».

Последняя фраза – чистое кокетство. Пассивности в ней было примерно как в дюжине игристого. Когда она злилась, на электрощитке вышибало пробки. И это не метафора, а бытовая проблема. Мария Васильевна постоянно ругала дочь за домашние блэкауты.

Галя терпеть не могла повышения тона. От критики у нее болела голова. Вряд ли прощание с поэтом было сценой у фонтана. Скорее всего, Галя просто дождалась, когда Миша станет точкой в перспективе бульвара, и шустро дунула на угол Чистых прудов и улицы Кирова, к телеграфу. Взяла бланк, обмакнула железное перо в бакелитовую чернильницу и, выдохнув сомнения, написала в адресной строке «Энгельс 1 ШМА 33», а в поле текста «ЕДУ ТЕБЕ ТЧК ЖДИ ВСКЛ ГАЛЯ». Выстояла очередь, оплатила слова, выбежала на улицу, нырнула в метро.

– Тетя Поля! Я уезжаю в Энгельс. Одолжи, пожалуйста, денег! – закричала она, как только тетя открыла дверь.

– Денег?

Лицо родственницы было сонным, как пыльное зеркало. Полина собиралась долго думать и задавать медленные вопросы. Галя сграбастала тетю в охапку и, покрывая поцелуями ее вялые щеки, со смехом повторяла: уезжаю! уезжаю!

7

Через полчаса она вышла из подъезда с чемоданом. Улыбнулась солнцу и аэростатам ПВО в голубом небе. Подумала: до чего хорошо, когда есть деньги и нет сомнений, и насколько хуже, когда наоборот.

В трамвае, по дороге на Павелецкий вокзал, повторяла про себя любимое, еще довоенное, сорокового года, письмо от Димы:

«После хорошо проведенного с тобой дня мне море по колено – хорошо и светло. А когда ты мной недовольна – плохо. Повторяю, что всё будет зависеть только от тебя.

Я люблю больше всего свободу! Поэтому буду учиться, буду творить. Тебе еще придется писать в газету об архитекторе. Заранее обещаю тебе первое интервью. Согласна? Миленькая! Маленькая! За меня не беспокойся, я попал в обеденный перерыв у бога: до того, как я вышел от тебя, шел дождь, и только я вошел в казарму – пошел дождь. Это ты меня заколдовала».

Немного обидно, что забылись подробности этого хорошего дня. А ведь прошло всего три года. Что же дальше будет? Через тридцать лет? Страшно представить. Неужели останутся только слова на бумаге? Как это было? Лето, дождь, целовались, жадно пили быстрое время, пузырьки лопались на поверхности лужи, громко тикал будильник. Время кончилось, как всегда, не вовремя, стрелки показывали без десяти, он убежал за десять минут до конца увольнительной, она колдовала, чтобы он не опоздал, удаляясь, цокали его сапоги-скороходы. На бегу он искал слова, которые записал, вернувшись в казарму, и навсегда сохранил этот дождливый день во вселенной письма. Бог, явившись с обеденного перерыва, обнаружил во вселенной новый объект и покачал головой. Люди, люди, зачем вам бессмертие? Знали бы вы… эх! Зевнул и прилег отдохнуть. Над головой нависла тусклая бляха контролер. Галя предъявила студенческий. Чего такая довольная? Хочу родить ребенка хорошему парню. Нашла время! Точно, тетенька, вы правы – нашла. Это будущее время. Его много. Нам хватит до конца жизни, до скончания века. Остановку не проедь, дурочка. Ну да, глупая, ну и что? Вот Миша – умный. У него книги, стихи, заседания поэтической секции, советское информбюро. Он живет на Марсе, это красная планета, очень далеко от людей, около абсолютного нуля. Другое дело – Дима, который пишет теплые письма и строит воздушные замки. Но когда будет надо, он встанет на ноги. У них будет двое детей, мальчик и девочка. А жить они будут где угодно, кроме Иванова. Она еще не представляет, где они будут жить. «В Сибири», – подсказали изнутри мухоморы. «Почему в Сибири?» – удивилась Галя. Так надо, ответили мудрые внеклассовые грибы. Да? Ну и ладно! Это звучит романтично. На севере диком, в стране мехов, можно круглый год носить шкурки животных. У нее будет три шубки. Обезьянья белая, вроде той, что дедушка подарил на двенадцатилетие, продав корову, которую хотели забрать в колхоз, еще – голубая шубка из песца, а третья будет – горностай. Она их никогда не видела, но какое чудесное слово! Так приятно перебирать воображаемый гардероб, что даже неловко за себя перед своими паспортными данными. Через три месяца и три недели ей стукнет двадцать один год. Пора быть серьезной. Не выскакивать из метро вприпрыжку, размахивая чемоданом, вспоминая, как били фонтаны на площади, как было весело, идя на поезд или встречая кого-нибудь, на бегу зачерпнуть с поверхности воды пену и подбросить в воздух, чтобы радужные пузырьки разлетелись брызгами. Взрослые ругались и требовали вести себя прилично. Они никогда не говорили ничего другого. Приходилось вести себя прилично, вести себя за руку, с ненавистью к этой хорошей девочке, думая: вырасту и убью ее! И взрослых тоже, и тогда буду делать, что захочу! Ну вот, пожалуйста, выросла, но момент упущен, в небе невесело, фонтаны на военном положении, обезвожены, заплеваны прохожими, серые одинаковые лица, головы в кепках втянуты в плечи, молчаливая толпа, улица безъязыкая, словно марсиане нарядились людьми, а человеческий язык не выучили. Поэтому бегут молча. Куда они в такой спешке несут эти лица? Наверное, в утильсырье, сдавать на вес, по три копейки за килограмм.

Возле кассы она подстрелила глазками офицера и раздобыла билет. Но не пожелала тратить время на болтовню с благодетелем и отправила его в Тамбов на отходящем через пять минут поезде. Удивительно, как все меняется от одного усилия воли. Только что была покорная, готовая залезть в гадюшник и пресмыкаться, боясь, как бы не выгнали. Бр-р! А потом вдруг щелк – и делаешь что хочешь, и все у тебя получается.

Галя сидела на дубовой скамье в зале ожидания, улыбаясь, как кинозвезда, и чем дальше, тем глупее становились ее приятные мысли.

В этот сладкий момент на нее спикировала бледная женщина-моль из ближнего Подмосковья, одетая в синий восточный халат на вате и серую шаль в дырках, которые сама, наверное, и прогрызла. Моль промышляла на вокзале разводкой дурочек, разлученных с бой-френдами войной, витающих в облаках, как легкая добыча. Она садилась рядом, причитая:

– Устала я, доченька, намоталась по военкоматам, сыночка-то у меня убили, а справку не дают. Горько мне, отдохну с тобой рядышком, красавица, солнышко.

Изображала расстройство чувств, сморкалась в шаль, утирала слезы. Девицы хорошо клевали – делились собственным горем. У кого тогда не было потерь? Моль выслушивала их истории и переключалась в режим гадалки-ведуньи, предсказывая возвращение любимых из страны мертвых. За такое редкая сволочь не даст денег.

Тем, кто еще никого из близких не потерял на фронте, Моль рекомендовала сильнодействующую икону в отдаленной церкви. «Сама больная тогда была ногами и туда не смогла поехать да помолиться, а теперь волосья рву, да что толку, поздно – сыночка-то не вернешь!» Под этот жалостный рэп отлично шел сбор на свечки для «матушки-заступницы».

Моль была довольна собой и тем, как хорошо она устроилась. Только по ночам ей не давали мирно спать убитые солдаты. Являлись и мучили страшным видом. Приходилось, с утра проснувшись, брать из колодца воду и нырять лицом в ведро, чтобы застудить покойников. Но они все равно чувствовали себя как дома у нее в голове. Некоторые даже пытались командовать, кто постарше годами и званием. Говорили: иди, женщина, по такому-то адресу и скажи, что я всем кланяюсь, хотя не могу писать по причине временной бестелесности, но пусть они там не отчаиваются и ждут воскресения, о котором здесь имеются точные данные. Ага, отвечала Моль, разбежалась бесплатно изнашивать обувь. А что, если по вашему адресу никого нет? Или там проживают другие, которые дадут шиш вместо денег? Да ладно, женщина, не жмись, уговаривали ее потусторонние мужчины, тебе самой недолго осталось скакать на поверхности. Сделай под конец доброе! Нет и еще раз нет, кукиш вам с маслом, увольте, такие заказы она не брала. Сидела на привычном месте в зале ожидания и проливала крокодиловы слезы. А могла стать народным телепатом, связующим тыл с фронтом, как Ефим Честняков из Кологрива и другие известные мистики-бессребреники. Но жадность сгубила талант. Моль не верила в свои способности, думая, что просто дурачит людей. Они ведь все одинаковые, у всех душа болит.

Галя была ранена с позапрошлого года, с тех пор, как пропал без вести в воздушном бою над Смоленском ее старший брат. Моль раскорябала эту болячку буквально за пару минут. И увидела свет. Как будто прожектор хлестнул по ночному полю на краю леса. В круге света чернявый кудрявый парень дергался, как кукла на ниточках. Галя быстро догадалась, что имеются в виду стропы парашюта, на котором брат спустился с опасного неба.

– Крепкие у него слова, – морщилась Моль, втягивая голову в плечи. – Уши закладывает.

– Что он говорит?

– А ничего не говорит. Матерится… Хотя погоди, погоди, кажется, слышу…

– Что? Ну!..

– Моль выдержала паузу и развела руками:

– Трудно понять, доченька. Болезнь у меня – воспаление среднего уха. Не имею возможности отоварить предписанную фельдшером мазь, потому как живу без пенсии.

Она работала на результат, грубо, как настоящий профи, с неслыханной простотой вытряхивая из людей последнее. Кошельки глупых девочек раскрывали рты, как волшебные китайские жабы. Щелк-щелк. Когда Галя дала ей на мазь, Моль навострила среднее ухо, прислушалась и доложила:

– Кричит он странное, будто воет песню. Повторяет одно и то же: ветер голого принес.

Эффект от фонаря придуманных слов оказался неожиданно сильным. Галя заревела в три ручья:

– Витя, прости меня! Какая же я плохая! Совсем про тебя забыла. Ты не сердись, пожалуйста! Когда немцев прогонят, я поеду в Смоленск, буду тебя искать. Все перекопаю, честное слово! Вы мне только скажите, – попросила она, – где он лежит? У меня еще есть деньги. Вот.