Женившись – не забудьте развестись (сборник)

Эдвард Радзинский

Женившись – не забудьте развестись (сборник)

© Радзинский Э. С., 2015

© ООО «Издательство АСТ», 2015

Женившись – не забудьте развестись

Она дала ему номер своего телефона и просила звонить.

Кронов много раз собирался это сделать, но боялся, что будет тянуть по телефону скучные, глупые слова и все испортит. Поэтому он узнал в канцелярии адрес и все время бродил около ее дома.

Встретил он ее через неделю в университете. Это было в субботу. Сокурсники собирались отбыть в турпоход. Они сидели во дворе на рюкзаках и пели песню «Если б был я турецкий султан, я бы взял тебя в жены».

Они ждали Кронова, который в это время нес из профкома остроумный плакат:

«Не потеряем в лесу человеческий облик».

На повороте коридора у расписания стояла она.

Кронов остановился как вкопанный.

– Что ж вы не звоните, Дима? – сказала она.

Он забормотал какую-то глупость.

– Это невежливо, Дима. Вот и все.

Она поглядела на транспарант «Не потеряем в лесу человеческий облик» и не спросила: «Какой дурак мог выдумать эту тупость?» (как спросила бы потом, через пару лет).

Но улыбнулась, и очень нежно. Потом посмотрела на его ковбойскую шляпу и не спросила: «Что за ужас у тебя на голове?» Но сказала: «Какая чудесная шляпа… Она вам очень идет, Дима».

– Пойдемте с нами… в этот самый турпоход, – сказал он, совсем охрипнув (это случалось всегда, когда он очень волновался).

– Нет, милый Дима, я не пойду в «этот самый турпоход».

Она удивительно это сказала: в ее словах была и взрослая улыбка, и признание собственной слабости, и понимание, как женственна эта слабость.

На прощание она улыбнулась ему, как-то мельком, с какой-то тайной, ресницы у нее при этом чуть опустились и глаза лукаво блеснули.

Как она была красива! Она была чудо как хороша. На трагически бедном красивыми девушками физфаке многие были уверены в этом. Потом, когда они окончат университет, только трое верили в это по-прежнему: она, ее мама и он.

Он часто думал потом: «Ведь не всякий поймет, какая она красавица. И будет пороть ей какую-нибудь чепуху о том, что у нее добрая душа. А она красавица… Но чтобы это понять, надо было видеть, как она уходила тогда по коридору, полыхая в солнечном свете золотыми волосами».

Сначала надо нарисовать рай…

Рай – это то, что было среди самых его первых ощущений в начале жизни… Он помнит, что было лето и утро… И он бежал по мокрой некошеной траве, и вокруг пахло чем-то розовым, сладким. «Это – земляничная поляна», – сказала сзади мама.

Потом он забыл об этом. И вспомнил, когда появилась она.

Итак, надо нарисовать земляничную поляну, и на поляне двое: он и она. А внизу не забудьте скромную подпись: «Рай»…

После встречи в коридоре они стали видеться каждый день.

И было у них, как у всех… как тысячу… миллион лет назад. Они полюбили читать одну книгу. Они сидели в университетском скверике, склонившись над книгой и ощущая сдвинутыми плечами прекрасную близость друг друга.

Да, все было у них обычно, пока не наступил тот день – их первый день испытания на жизнь.

Провожали чету вулканологов. Вулканологи уезжали на вулкан, где должны были осесть на долгие годы. Все немного выпили и начали говорить то, что думали, то есть жалеть вулканологов, которые уезжали от всяческой жизни к своему одинокому вулкану.

Тогда встал супруг-вулканолог и сказал речь. Он сказал, что если человек – ученый, то вся жизнь его – драма, то есть драма борьбы. Если люди любят друг друга, то жизнь их сразу поэма и драма… И потому им не нужен никакой театр, они сами театр.

«Я люблю эту женщину, – говорил он, глядя на свою жену-вулканолога, – и она меня. Рядом с нами будет удивительная природа. И объект исследования – объект нашей драмы – будет тоже рядом с нами. И мы будем счастливы – я, моя жена и вулкан».

Надо было бы добавить про детей, которые станут частью извержения вулкана.

Тут все захлопали, а она чуть не заплакала, так ей понравились слова вулканолога. Кронов сильно сжал ее руку. Не выпуская ее руки, он встал и повел ее за собой. Она молча пошла за ним из комнаты.

В коридоре кто-то кашлянул. Они вышли на лестницу. Он неумело прижал ее к себе и поцеловал. Она вырвалась и побежала вверх по лестнице. Он пошел за ней. Она остановилась на последнем этаже у окна и по-прежнему молча, не оборачиваясь, стала глядеть в это окно…

Во дворе был недостроенный дом, освещенный безжалостным белым светом прожектора.

Она повернулась к нему и заговорила. При этом она все время как-то досадливо поводила головой, но ничего не могла поделать с собой, и было видно, что она плачет.

Она сказала Кронову, что она любила безумно… до него, но ее разлюбили…

Ей бы сказать наоборот, что не она любила, а ее любили безумно. И что она совсем не любила, но что кто-то хотел покончить с собой, вопрос стоял именно так… И она, только чтобы его спасти, и т. д. Но она не знала тогда, как нужно говорить в таких случаях.

Он молча повернулся и пошел вниз по лестнице… А она осталась у окна с видом на недостроенный дом. Он шел по улице и кривил рот, так ему было плохо. Потом он пришел в общежитие и улегся на кровать. Ему было уже двадцать лет, но она была его первая девушка. Он лежал и смотрел в окно, в теле была сухая легкость, как в детстве после сильных слез и болезни.

И все-таки он доказал себе, что человек не тот, кем он был прежде, а тот, кто он есть теперь. Он решил позвонить ей, и если она сразу возьмет трубку, значит, она ждет его, и это его судьба. И тогда он простит ее. (Он был уверен в своем праве прощать ее за то, что она уже любила до него.) Он не знал тогда, что, если бы она не подошла к телефону и если бы она сказала, что тысячу раз любила до него и столько же раз ее бросили, он все равно простил бы ее.

Была глубокая ночь.

Он набрал номер, и она сразу сняла трубку.

– Алло, – сказала она. – Алло…

Он молчал в трубку.

– Алло, – говорила она тревожно. – Алло… Алло… Алло… Алло… Это ты?..

Он молчал. Она, видно, была уверена, что это он, и поэтому сказала:

– Это Димка… Это Димка…

Она засмеялась счастливо-счастливо, а потом замолчала. Она всегда замечательно молчала. Она опускала голову и молча перебирала губами, как кролик. Он представил, как она там замечательно молчит, и чуть не умер от нежности. Потом она заговорила почему-то шепотом:

– Ты ничего не понимаешь… и ты меня обидел…

(Это не она его обидела, а он ее… И самое удивительное – ему было смертельно жаль ее.)

– Я тебя люблю, – сказал он, охрипнув.

– Ты хочешь сейчас спать?

– Нет.

– Я одета… Я быстро… Ты жди меня, где всегда.

Он ждал ее, где всегда. Очень долго ждал, как всегда. Она не умела торопиться. Она всегда собиралась загадочно медленно.

Потом она пришла. Когда он ее увидел, все, что он думал, показалось чудовищным, нелепым, будто он очнулся утром после страшного сна.

Она медленно шла по обочине тротуара, стараясь при каждом шаге попадать ногой на новую плитку, наверное, она что-то загадала и считала шаги, как девчонка. Он шел рядом.

Так они шли по улице, изредка поглядывая друг на друга. И если кому-то из них удавалось поймать взгляд другого, они оба невероятно радовались.

Она вдруг сказала:

– А я ведь думала, что больше мы никогда не увидимся…

Потом они снова шли молча и играли в новую, еще более странную игру: они находили ощупью пальцы друг друга и сжимали до хруста. И ей было совсем не больно – так она говорила тогда.

Он проводил ее домой. В парадном они поцеловались. Потом она стала подниматься по лестнице, а он целовал ее на каждой ступеньке, увеличивая и увеличивая число поцелуев.

– Пропали мои губы, – шептала она.

Так они дошли до ее квартиры.

Они зашли в квартиру, потому что родители были на даче и входить ей одной в темную квартиру было неприятно.

В темноте передней они снова целовались, и только потом она зажгла свет. Но тут выяснилось, что они оба «совсем не хотят спать». И он решил не уходить еще полчасика…

Так наступило их первое утро. Как радостно, счастливо «все было». И как они проснулись, и она засмеялась и прекрасно сказала: «Димка, всю ночь… после… ты меня обнимал. Я так и проснулась, обнявшись…»

Наверное, он просто боялся, что она убежит. Или… что все это сон.

Потом она встала и совсем голая пошла в ванную… И он совсем потерялся от ее красоты.

Было очень рано, когда они вышли из дому. Он удивился, как светел воздух и как громко поют птицы.

Он подумал, что днем они, наверное, тоже не молчат, просто их не слышно из-за шума на улицах.

Они шли к метро.

– Какое сегодня число? – спросила она.

– 12 июля.

– Сегодня «Самсон-ветродуй»…

Она засмеялась и прибавила:

– Надо же… Наш первый день с тобою – с таким глупым названием.

Она сказала, что в прошлом году жила в деревне у бабушки и выучила там все дни народного календаря. Он тоже захотел выучить. Они шли к метро и учили бабушкин народный календарь.

– Когда будет «Мокрида»? – спрашивала она.

– 26 июня, – отвечал он радостно и наобум.

– Нет, 26‑го – «Акулина-гречишница». А когда будет «Зиновий – Синичкин праздник»? Не знаешь… Не знаешь…

За это ее знание последовал поцелуй.

Не знал он и главного события 20 апреля… Оказывается, в этот день по всей Руси в реках просыпаются русалки. И вся бабушкина деревня отправлялась топить в реке старые рубашки, чтобы русалки могли прикрыть свою наготу.

Излишне говорить, что и это важное событие было отмечено поцелуем.

Особенно много поцелуев пришлось на день 5 мая… Оказалось, это был ведьмин день… Ведьмы в лесах, на полянах водили хороводы…

Она рассказывала, и глаза ее от ужаса становились круглыми… И он целовал ее, чтобы она понимала – Кронов защитит ее от всех ведьм в мире.

Их обогнал пустой утренний автобус. У автобуса влажно блестели бока и стекла.

И парень в окне автобуса смеялся и махал им.

На углу рядом с парком стояли два молоденьких милиционера. Им было очень весело: они играли в футбол теннисным мячиком. Два камушка обозначали ворота, и они били друг другу по воротам по очереди, «со счетом».

Кронов помахал рукой милиционерам, и они тоже помахали ему в ответ. Это было славно.

И Кронов радовался этому приветливому утреннему братству! А она вдруг замолчала. Потом вынула из сумки черные очки и надела.

И молча шла в черных очках и о чем-то думала.

За высокой оградой парка начинался лес. Там уже были загород и высокое небо, не загороженное домами. И земляничные поляны.

Потом он сидел на кровати в общежитии, даже не пытаясь разобраться, что же произошло. Потому что тогда все было так понятно.

Еще два месяца назад он точно знал, «чтобы достичь в науке чего-то, жениться надо после 35». Так требовал «по своему опыту» любимый преподаватель Григулис.

Но любимый преподаватель Григулис не знал того, что теперь знал он. Есть она – «его женщина» – и все остальные женщины.

Ее мать была против этого брака. Ее мать знала, что дочь Лена – красивая, умная, порядочная, талантливая, работящая девочка. При таком обилии положительных качеств Кронов никак не мог ей соответствовать. И хотя мать знала это «совершенно точно» (ее любимое слово), но она была «реалистка» (другое любимое слово), то есть женщина прогрессивных взглядов в сложных отношениях родителей и детей. Поэтому она все это «тотчас сказала себе» (любимое выражение – употреблялось ею в абстрактном смысле). Обычно то, что она «говорила себе», она тотчас доводила до сведения всех. Например, обращаясь к дочери: «Я сказала себе, что ни единым словом больше не вмешиваюсь в твою жизнь, хотя я категорически против твоего брака».

Мать поговорила с отцом. Отцу было сказано, что, пока он был занят своими делами, любимая дочь изволила переспать с каким-то нищим студентом. Но изменить уже ничего нельзя, потому что «его дочь упряма как осел, точнее как ее отец».

У матери была одна-единственная просьба: подождать с оформлением брака. Когда эта одна-единственная просьба не была принята, мать «нашла в себе силы» пригласить Кронова в дом и познакомиться с ним (крепкое мужское рукопожатие).

Отца в день встречи удалили из дома, потому что «этот человек может только мешать».

Мать высказала еще одну-единственную просьбу: чтобы Кронов и ее дочь Лена, вступив в брак, не жили в ее доме. Такое «раздельное проживание исключает возможные трения». Здесь мать сослалась на пример очень разумной страны Швеции, где «просто-напросто существует закон, по которому в брак имеют право вступать только люди, обладающие собственным домом».

Кронов обладал только койкой в общежитии. Теперь, когда он ее провожал домой, они смотрели на освещенные окна. В каждом окне был собственный дом людей – счастливых людей, которые могли закрыть за собой дверь и быть друг с другом сколько душе угодно.

Ему даже приснился сон: с топором в руках он стоял посреди мостовой города Стокгольма и строил себе дом. Он мешал движению, гудели автомобили и автобусы, свистели полисмены и соседи по общежитию, а он все строил, строил и строил дом.

Никакой сон ему не приснился, он вообще спал без снов. Он соврал ей это, чтобы она знала – он переживает!

Весной умерла ее тетка, и они получили по завещанию комнату в 19,8 квадратного метра в коммунальной квартире на станции Лосиноостровская.

Они переезжали. Шли со станции. У него на плече громоздился горбом огромный узел: это была их постель, связанная ремнями. Другой конец узла придерживала она. В руке он нес чемодан невиданной тяжести с кастрюлями и книгами. Горб все время сползал. И тогда она говорила:

– Тебе очень тяжело… Давай остановимся.

– Порядок! – бодро выкрикивал он и подбрасывал горб удалым движением плеча, обливаясь потом.

Они пришли.

И сразу закрылись на «свой крючок». Они были вдвоем в своей комнате.

Все было так прекрасно, что старая теткина кровать не выдержала радости их тел и развалилась… Они спали на полу. Слава Богу, пол выдержал.

Утром он увидел в окне небо и деревья. В комнате все шелестело. Это был ветер, который принес какой-то прекрасный розовый запах. И ему стало так ровно и мудро. И он вспомнил то, что хотел вспомнить: то раннее утро в детстве и слова мамы. Да, это был запах с той самой земляничной поляны.

Как легко исчезают счастливые Адам и Ева! Почему вместо них оказывается пара сильных молодых боксеров, способных без устали лупить друг друга по 16 раундов подряд?

Брак сверстников опасен. Особенно брак однокурсников.

В нем нет тайны и слишком много детской простоты. Есть какой-нибудь Дима и какая-нибудь Леночка. Они абсолютно все знают друг о друге – в этом они совершенно уверены. И притом все время считаются, как положено сверстникам.

Больше всего они боятся ущемления собственных прав. Они наслышаны об этом. И часто все это больше похоже на совместный турпоход, чем на брак.

Борьба за равенство называлась у них «жизнь по Руссо». Это была вначале милая и любовная игра, а французский просветитель обозначал в этой игре «нетленную идею равноправия».

Например: «Согласно Руссо, кто сегодня должен чистить картошку, если вчера ее чистила я?» – спрашивала она.

И он чистил эту самую картошку, уважая нетленные идеи Руссо.

Но когда он попытался, согласно идее великого французского просветителя, мыть сам посуду, то на тарелках все время оказывались невидимые ему, но отчетливо зримые ей пятна. Он очень старался, но эти невидимые, проклятые пятна всегда оставались!

В результате посуду стала мыть только она. И обед стала готовить только она.

Вскоре ей стало ясно, что никакой Руссо не поможет. У нее всегда будет больше дел потому, что она женщина. И вот тогда ей начало казаться, что из-за хозяйства она не успевает заниматься наукой. Она всегда училась добротно, но средне, а он всегда считался корифеем. У него даже было почетное факультетское прозвище «мастуч». Маститый ученый – сокращенно. Но теперь она забыла это. Ей все чаще казалось, что она из-за него забросила любимую некогда науку и оттого учится добротно и средне, а он эксплуатирует ее и оттого добивается успехов.

Особенно часто эти горестные мысли посещали ее в процессе мытья посуды.

Пока она мыла, то успевала подумать и о загубленном научном даровании и о том, как иные женщины убивают над раковиной свои лучшие годы. И потом их бросают мерзавцы-мужчины, которым они «швырнули под ноги бесценные годы». И ей так становилось себя жалко, что на глазах у нее наворачивались слезы.

Иногда их навещала ее мать. Она садилась в сторонке, но не помогала ей мыть посуду. Она трезво ждала, пока дочь научится все делать самостоятельно. А пока она сидела в стороне и говорила «себе самой» (то есть вслух) загадочную фразу:

Вот так уничтожаются люди.

Она, видно, тоже думала о погибшей научной судьбе дочери.

На лице ее матери всегда было обиженное выражение, когда она разговаривала с Кроновым.

Оно появилось в первый же день, когда он посетил их дом.

Кронов всегда спешил. Он жил в общежитии, в торопливом мужском общежитии, где главный лозунг жизни – «по быстрому» И вот, когда он пришел в их дом в первый раз все готовились сесть за стол, ее мать отозвала Кронова в сторону. На ее лице было обиженное выражение. Она сказала:

Я вынуждена открыть вам, дружок, – вы не умеете мыть руки как следует. После вашего мытья на полотенце остались грязные следы. Я рада вам сделать это замечание, надеюсь, оно вам поможет: вы достаточно взрослый, чтобы следить за чистотой своих рук.

Кронов чуть не умер со стыда. Есть вещи, которые нельзя говорить людям. Он, например, не смог бы. Но ее мать сказала все это твердо и четко. Она всегда говорила «всю правду» и очень этим гордилась. Что делать, она была сторонником реалистического подхода к вещам – к любым вещам.

Есть такие мудрые педагоги, которые считают, что главное – это трезвый взгляд на мир. Например, ребятишкам надо побыстрее объяснить, как они появились на свет (чтобы они, не дай бог, не подумали насчет аиста), а девушкам как можно раньше рассказать о периоде полового созревания и презервативах.

Они называют все это – смотреть на вещи реалистически и бороться с дезинформацией улицы. Но вообще-то это – свинство.

Хотя, может быть, и не так. Может быть, это полезно. Например, Кронов после того разговора начал так тщательно мыть руки, что теперь не поймешь, нужно ли вытирать руки полотенцем или наоборот. Правда, с тех пор он редко приходил к ним в дом. Зато с тех пор ее мать стала приезжать к ним сама. За обедом она часто устраивала дискуссии о том, что мужчина в семье должен быть мужчиной, а не облаком в штанах. Это означало, что Кронов и был этим самым облаком. Потому что настоящий мужчина – он:

во-первых, сильный и великодушный (это означает, что, если тебя кроют последними словами, ты должен понимать и прощать);

во-вторых, заботливый (это означает все время находиться в постоянной боевой готовности сбегать в магазин или в «ремонт обуви» и т. д.);

в-третьих, сильный и мудрый, то есть умеющий делать так, чтобы женщине было с ним хорошо.

Но что такое «хорошо»? Это понятие у ее матери все время менялось в зависимости от температуры воздуха, климатических условий и времени суток.

Кронов не был «настоящим мужчиной». Но ей с ним было хорошо. Во всяком случае, вначале, когда у них была эта самая земляничная поляна.

Тогда она не говорила, что им тесно. Но теперь ей уже перестало хватать крючка на двери. Он всегда помнил их первую крупную ссору.

Его курсовую работу приняли к печати в «Вопросах физики». Это было грандиозно!

Она вернулась домой раньше его и мыла посуду. Когда он открыл дверь, она не обернулась: это означало высшую степень гнева по поводу посуды.

Он решил сразу исправить ей настроение. Он рассказал про «Вопросы физики» и все время кричал неестественно громко: «Это потрясающе! Это грандиозно!»

Она вдруг резко повернулась к нему и, швырнув сковородку в рукомойник, с лицом, перекошенным от бешенства, начала кричать. Она кричала, что ей неинтересно все это слушать, что ей надоело, что «она тоже хотела быть ученым, а не посудомойкой» и что «стыдно строить свою карьеру на костях других».

Он молчал. Замолчала и она.

Потом она искоса поглядела на него. Ей стало его очень жалко. Она подошла и обняла его.

Потом они начали ждать ребенка.

Он был полон нежности к ее новому положению, к нему, кто был внутри нее.

С квартирой все было в порядке. Подходило время распределения, он уже знал, где будет работать, и там ему обещали квартиру.

Она строила грандиозные планы оборудования этой будущей квартиры. Тогда квартира казалась ей мечтой, такой же мечтой, как когда-то крючок на двери.

Все было в порядке, но ссорились они теперь почему-то часто.

В этот день все началось с пустяка, как всегда, и кончилось скандалом. Тоже – как всегда.

Она пришла из консультации и была очень расстроена, потому что на лице у нее появились пятна. Он начал рассказывать про статью в американском журнале о его работе.

– Ага, расскажи, расскажи мне о своих великих достижениях! – крикнула она. – Милый, Эйнштейну в голову не пришло бы хвастать, что о нем напечатали в каком-то ничтожном журнале!

– Это знаменитый журнал.

Но она не слушала! Она кричала.

– Ты – посредственность! Ничтожная посредственность!

– Замолчи!

– Только посредственность может строить карьеру на труде других! (Это она о себе.) И хвастать этим!.. Ненавижу тебя! И жалею этого несчастного ребенка, который должен появиться на свет… от такого человека!..

Он выбежал из комнаты.

Он поклялся не возвращаться домой никогда.

Он сел в электричку и поехал в Москву.

В электричке ярость улеглась. Он даже почувствовал легкую жалость к ней, но по-прежнему решил не возвращаться домой… правда, уже не вообще, а только до утра.

Он приехал в Москву в девять вечера и позвонил с вокзала преподавателю Григулису.

Григулис был из тех физиков, которых в литературе 60‑х годов называли «шефами».

Это теперь «шефами» называют и таксистов, и швейцаров, и продавцов.

Григулис считал себя любимым преподавателем в университете.

В общем, так оно и было.

«Шеф» напоил Кронова чаем. Перед чаем Кронов пошел мыть руки. Он тер их по привычке долго, и когда вышел из ванной, на лице Григулиса был испуг. Потом они выпили бутылку «удивительного вина», которое Григулису посчастливилось открыть в магазине «Фрукты – овощи» напротив дома. Это было обычное крымское «Каберне», но Кронов не спорил.

Потом пришла жена «шефа». Жена была очень красивая, яркая, какая-то черная и красная, как рябина. Григулиса она, видно, страшно любила и при каждом его слове торжествующе глядела на Кронова, и на ее лице было написано: «Вы слыхали что-нибудь подобное?!»

Кронов пил «Каберне» и думал: «Везет же людям! Сидят два ласковых интеллигентных человека и не орут друг на друга».

Григулис обожал Пушкина, но что было ужасно – он любил читать стихи вслух…

Прочтя монотонно три стихотворения подряд под восторженным взглядом супруги, Григулис отметил потрясающее воображение Пушкина. Он порадовался, что оно не было чрезмерным, иначе Пушкин стал бы математиком.

Посмеявшись вместе с женой своей шутке, Григулис начал что-то рассказывать…

Но Кронов его не слушал. Он думал о ней, о том, что она там совсем одна и, наверное, плачет. Он точно знал, что она плачет, и ждет его, и умирает от страха за него. Она никогда не ночевала одна с тех пор, как они стали жить на Лосиноостровской.

Было поздно. Он собрался домой, но Григулис сказал, что не выпустит его.

И Кронов заставил себя остаться.

Перед сном Григулис прочел ему проповедь. Он сказал, что сразу про него все понял, что Кронов – типичный «подкаблучник». Так нельзя. Передовые люди уже давно заключают со своими женами «Пакт о ненападении». Он дозволяет обоим делать все, что им захочется. Это избавляет двоих от лжи и, следовательно, от ссор. Он еще что-то говорил, тоже очень передовое, но Кронов не слушал.

Потом он лежал на крахмальных простынях и все пытался вспомнить о ее оскорблениях, чтобы перестать ее жалеть. Но он не мог.

Григулисовские часы пробили полночь.

Теперь ему стало мерещиться черт знает что! Он вообразил, как какой-нибудь пьяный по ошибке забредет в их дом, перепутает дверь и постучит к ним (дверь выходила на лестницу). И она доверчиво откроет, потому что подумает, что это стучится Кронов, и тогда…

В ужасе он уселся на кровати. Потом оделся «по-быстрому», написал Григулису милую записку: «Внезапно вспомнил, что оставил дома невыключенный утюг. Благодарю вас за все».