Пятое царство

Слава богу, мы действовали и действуем так, чтобы такие, как он, – а их множество, – хотя бы до поры до времени приносили больше пользы, чем вреда.

Предыдущее же мое письмо к тебе продиктовано, возможно, раздражением, которое трудно сдержать, когда я слышу об интригах этого щеголя с ледяным сердцем. Например, позавчера из перехваченного письма я узнал, что Грамотин собирает сведения о моем пребывании в Мариенбурге. Он поддерживал отношения не только с князем Трубецким и царицей Параскевой, невесткой Грозного, но и с инокиней Ольгой – Ксенией Годуновой, о смерти которой тебе известно. Странный круг общения для высокопоставленного чиновника, призванного отстаивать интересы действующей власти, а не готовить почву на случай смены режима.

Иногда у меня возникает ощущение, что он подбирается к Семье.

Впрочем, не исключено, что подозрения мои напрасны и вызваны старческими немощами и усталостью.

Обнимаю тебя, сердечный друг и сын, моли Бога о нас, грешных, а я неустанно молюсь о тебе.

* * *

Григорий Званцев,

московский дворянин, губной староста, окольничему Степану Проестеву, главе Земского приказа, доносит следующее:

Минувшей ночью в низине на Петровке, на огородах, обнаружен труп литовской бляди по прозвищу Две Дырки, промышлявшей за Ветошными рядами. Тело расчленено, язык вырезан, глаза выжжены. Делом занимается губной сыщик Никита Онуфриев-младший.

* * *

Анисим Громыкин,

сотник, начальник стрелецкого караула у Казенного двора, князю Афанасию Лобанову-Ростовскому, судье Стрелецкого приказа, доносит следующее:

В пятом часу утра на Большую казну напали злоумышленники, которых было более двадцати, вооруженные и в масках, но были отбиты стрельцами. Один из нападавших убит. Когда с него сорвали одежду и маску, он распался, потому что был мертв не менее месяца. Это происки дьявола. Караульные были трезвы. О чем готов свидетельствовать перед дыбой, царем и Богом.

* * *

Князь Афанасий Лобанов-Ростовский,

боярин, судья Стрелецкого приказа, всем московским губным старостам и городовым стрельцам приказал:

Немедленно приступить к проверке убогих домов (скудельниц), чтобы установить количество пропавших мертвецов. Особое внимание обратить на трупы колдунов, ведьм и всех, кто лежит лицом вниз.

Удвоить караулы у Казенного, Пушечного и Печатного дворов.

Усилить контроль за кремлевским водопроводом и провизией для государева стола, а также за знахарями, колдунами и ведьмами, зарегистрированными в Москве. Знахарей, колдунов и ведьм без регистрации подвергать аресту и высылке из столицы.

* * *

Пер Эрикссон,

аптекарь, Большому Брату сообщает следующее:

Вот сведения о лице, которое вас интересует.

Его дед Джузеппе Дзонарини принадлежал к общине антитринитариев и в молодости был вынужден покинуть Лигурию, спасаясь от инквизиции. Не найдя покоя ни в Швейцарии, ни в Богемии, где власти светские и церковные жестоко преследовали инакомыслящих, Джузеппе в конце концов обосновался в Москве и примкнул к корпорации врачей-иностранцев, пользовавших членов царской семьи. При Иване Грозном Джузеппе Дзонарини, которого русские называли Иосифом Звонаревым, вместе с голландцами и англичанами участвовал в создании первой русской аптеки, находившейся тогда в Кремле, напротив Чудовского монастыря.

Старший сын Джузеппе – Пьетро Дзонарини – был крещен в православие и стал называться Петром Звонаревым.

Он пользовался доверием Ивана Грозного, который разрешал доктору Звонареву не только расспрашивать, но и осматривать своих жен и наложниц, хотя созерцание обнаженного женского тела считается у русских преступлением поистине библейского масштаба.

Отвечая на доверие государя, Петр сначала стал участником его жестоких забав, а затем и любимым палачом царя. Его называли Добрым Человеком: Звонарев лишал людей жизни быстро и безболезненно.

В последние годы жизни Ивана Грозного, когда разум и безумие с переменным успехом боролись за душу царя, Петр Звонарев составлял для него ежедневные гороскопы и надзирал за множеством чародеев и ясновидящих, которые были свезены со всего света в Кремль, чтобы читать государевы страхи и надежды.

Только после смерти грозного царя он оставил темное ремесло и перебрался с семьей в Галич Мерьский, в поместье на речке Монзе. Здесь он и провел остаток жизни, занимаясь воспитанием дочерей от первого брака с Барбарой Финч, уроженкой Йоркшира, которая умерла в Москве от сглаза, и детей от второго брака с Анастасией Турицыной, приходившейся двоюродной сестрой Варваре Отрепьевой, жене Богдана и матери Юшки – будущего императора Дмитрия I, Самозванца.

Матвей Звонарев (Маттео Дзонарини) – младший сын Петра и Анастасии. Он родился под знаком Меркурия, бога переменчивого, хитрого и лживого. Был послан отцом в Болонью, в университет, но в Италии учился недолго, сменив ее на Сорбонну, которую тоже вскоре покинул.

Службу в Посольском приказе начинал еще при Василии Щелкалове, был переводчиком, курьером, тайным агентом, занимался закупками висмута для типографий и выкупом русских пленных, вербовал по всей Европе врачей, рудознатцев, архитекторов, артиллеристов, литейщиков, офицеров, алхимиков, палачей и ювелиров, сидел в русских, богемских и польских тюрьмах.

Человек ловкий и обходительный, он никогда не забывает друзей и покровителей, которым привозит из Европы подарки – сургуч, коралловые пуговицы, гладкий шведский жемчуг, очки в серебряной оправе, книги, сладкий миндаль, несладкое вино, небольшие часы с будильником и часовым боем, кельнские золотые галуны, душистое мыло, хрустальные зеркала…

Несколько лет назад ему удалось угодить подарком самому государю Михаилу Федоровичу, боявшемуся за здоровье своей царственной матери – великой инокини Марфы (в миру Ксении Шестовой), очень чуткой к московским морозам.

Речь идет о коротких штанах, застегивающихся под коленом, которые во Франции называются culotte, а после того как королева Екатерина Медичи приспособила эти штаны в качестве нижнего белья для женщин, стали называться calzoni.

В благодарность за этот подарок государь оказал великую честь, приказав писать Звонарева с «вичем» – Матвеем Петровичем, а не Матвеем Петровым, как прежде, – а также освободил от дополнительных налогов, любого же его обидчика велел наказывать вдвое строже, чем установлено законом для всех прочих.

Недавно Звонарев подвергся нападению ночных разбойников возле своего дома в Толмачах и, по моим сведениям, умер или находится при смерти.

* * *

Матвей Звонарев,

тайный агент, записал в своих Commentarii ultima hominis:

Возницы на Замоскворецком мосту – меховые шапки, зипуны, полосатые халаты, войлочные шляпы, бритые затылки и рыжие бороды – орали друг на друга и хлестали лошадей, повозки сталкивались и скрипели, верблюды трубили, псы лаяли, пешеходы едва успевали уворачиваться от кнутов и падавших с телег бочек, немецкие пехотинцы пытались прорваться через толпу, лупя в огромные барабаны и хрипло матерясь по-русски, над куполами соборов, над толпой у торговых рядов, кипевшей на Красной площади, поднимались густые дымы, мужчины мочились на кремлевскую стену, окутанные едким желтым паром, в воздухе кружили хлопья сажи и редкие снежинки…

Чуть отодвинув кожаную занавеску, я глубоко вдыхал запахи березового дегтя, яблок и конского навоза, переводя взгляд с кремлевских башен на тлеющие в глубине Зарядья кресты Ивановского монастыря.

Когда-то на этом небольшом промежутке земли началась и завершилась русская Смута. Сюда, на Красную площадь, выволокли нагое тело мертвого Лжедмитрия I, которое бросили на прилавок торговки рыбой, а сверху – тело его любимца Петра Басманова.

Здесь в марте 1611 года бушевало страшное сражение, после которого шведский агент Петр Петрей де Ерлезунда написал: «Таков был страшный и грозный конец знаменитого города Москвы», полагая, что Москва «разорена и разрушена до основания».

А как звонили колокола и плакали от радости тысячи людей, стоявших на коленях, когда Кремль был освобожден от поляков.

И как сжималось мое сердце, когда мне пришлось выносить на руках из возка крохотного сына Марины Мнишек – Ивана, чтобы передать его палачу.

Малыша казнили осенним ненастным вечером за Серпуховской заставой.

Эта казнь была скорее необходимой, чем неизбежной: имя мальчика было дьявольским паролем для всех врагов России.

А через месяц из кельи Ивановского монастыря, где вода стояла до колен, вынесли мать Ивана – Марину Мнишек, глаза которой превратились в лед, черный от слез.

Бедная девочка, игрушка в руках циничных и жестоких политиканов, вышедшая замуж за нелюбимого чужака, а после его смерти без памяти влюбившаяся в другого самозванца – Лжедмитрия II, шкловского еврея, от которого и зачала сына, повешенного впоследствии рядом с кладбищем для самоубийц.

Тогда казалось, что этими символическими смертями Смута наконец-то завершилась…

Я задернул занавеску, откинулся на спинку сиденья и вернулся мыслями к предстоящей встрече с Великим Государем и Патриархом всея Руси Филаретом, который ждал меня в доме на Варварке, с незапамятных времен принадлежащем роду Романовых.

Выбор места был странным: дом пустовал больше двадцати лет, с той самой ночи, когда Годунов обрушил всю свою злобу на семью Романовых, уничтожив многих из них, но думал я не об этом – мне предстояло доложить старшему Государю о поездке в Суздаль, чуть не закончившейся для меня гибелью.

В первых числах сентября стало известно о смерти в суздальском Покровском монастыре инокини Ольги – в миру Ксении Годуновой, и в тот же день меня вызвали в Кремль.

Кир Филарет был краток: мне предстояло немедленно отправиться в Суздаль, чтобы лично удостовериться в смерти дочери Годунова.

В последние месяцы она чувствовала себя плохо, о чем сообщила в письме царю Михаилу, попросив похоронить ее в Троице, рядом с отцом. Душеприказчиком своим она назначила боярина Никиту Вельяминова-Зернова Обинякова.

– Мы должны знать, как умерла царская дочь, – сказал патриарх. – И поторопись, Матвей: иногда факты гниют, как люди.

Филарет что-то недоговаривал. Возможно, патриарх располагал информацией, которая и заставила его в нарушение всех правил задержать похороны инокини Ольги и отправить меня в Суздаль, но делиться своими подозрениями он не стал.

А подозрения, похоже, были весомыми – недаром же мне было велено скакать без задержки, меняя лошадей на ямских станциях не в обычном порядке, а «по слову и делу Государеву».

– А что грек? – спросил я. – Facit hoc scire?[3]

– Scit sed non intelligere[4], – с усмешкой ответил кир Филарет. – Пусть пока так и будет.

Речь шла об архиепископе Суздальском и Тарусском Арсении Элассонском, который прибыл из Греции во времена Годунова, чтобы участвовать в избрании первого патриарха всея Руси Иова, остался в Москве, возлагал шапку Мономаха на Лжедмитрия I и корону на Марину Мнишек, претерпел немалые беды во время Смуты, а в мае 1613-го поставил свою подпись на грамоте об избрании на царство Михаила Федоровича. В общем, этот грек был типичным русским интеллигентом нашего времени, который добросовестно заблуждался, раскаялся и стал служить власти верой и правдой.

Если я правильно понял Филарета, у меня не было нужды встречаться с Арсением.

Как и у всякого мужчины, который впервые садится на лошадь в пять лет, мозоли на моих бедрах, от паха до колен, твердостью не уступали булату, но бешеная скачка на протяжении тридцати немецких миль, то есть двухсот русских верст, стала серьезным испытанием для моего организма, который пришел в себя только после кружки перцовки и вареной говядины, поданной кабатчиком на куске хлеба.

Через полчаса я был готов к делу.

Перепуганные монахини и вовсе помертвели, прочитав царскую грамоту, которая давала мне право осмотреть покойную, если потребуется, «в ее телесном естестве».

Выставив у дверей караул, я спустился в погреб, где на плите льда, присыпанной песком, покоилось в открытом гробу тело инокини Ольги, освещенное тусклой свечой.

Повесив фонарь на крюк, вбитый в низкий сводчатый потолок, я склонился над телом.

В простом гробу лежала сморщенная старушка, укрытая до подбородка шитым покрывалом. Она умерла, достигнув почтенного возраста – сорока лет, но выглядела на все сто. В щелке между приоткрытыми губами виднелись волокна пакли, которой ей набили рот, чтобы щеки не казались такими впалыми. Брови, сходившиеся на переносье, поредели и уже не придавали лицу весело-сердитого выражения, которое когда-то сообщало ей такую пикантность. Руки ее были сложены крестом на груди, но, вопреки обычаю, левая лежала поверх правой, сжатой в кулак. Пальцы правой руки были поцарапаны – похоже, монахини пытались разжать кулак, но им это не удалось.

Я помнил ее совсем юной: она была статной, полнотелой, ее пышная красота восхищала русских, но не иностранцев, отмечавших только необыкновенную белизну ее кожи, крошечные ступни и пышные черные волосы, лежавшие крыльями на плечах. Отец дал ей хорошее образование, но все его попытки выдать Ксению замуж потерпели неудачу.

А вскоре после смерти Бориса Годунова царская дочь, неосторожный взгляд на которую когда-то расценивался как государственное преступление, стала одной из множества жертв великой Смуты.

У нее на глазах убили мать и брата, а ее Лжедмитрий сделал своей наложницей.

Многие до сих пор гадают, почему царь-самозванец не расставался с Ксенией почти полгода, ведь обычно его связи с женщинами были очень непродолжительными.

Говорили, например, что Лжедмитрий держал Ксению Годунову при себе, чтобы жениться на ней, если народ не примет в качестве его жены и царицы католичку Марину Мнишек, а попытки подавления бунта провалятся.

Эта политическая версия, безусловно, по-своему убедительна, но мне ближе версии, так сказать, частные, высказанные теми, кто был мне близок.

Скажем, Птичка Божия только фыркнула, когда я рассказал ей о политических планах Самозванца, связанных с Ксенией.

– Страсть, – сказала она, – вот что их связывало – страсть. Девочка умная, с пылким воображением и обильным телом, запертая в золотой клетке, – что она могла знать о своих подлинных желаниях? Самозванец, по приказу которого на ее глазах убили мать и брата, вызывал у нее ужас и страх, но именно он открыл источник темных вод, именно он превратил ее в бесстрашную и алчную самку, и она была с ним счастлива счастьем, которое превыше всякого ума. Но и он не ожидал такого поворота событий. Он стал жертвой своей жертвы. Будь я философом, обязательно сочинила бы книгу о загадках человеческой души, в глубинах которой, как в реторте алхимика, горе и страх непостижимым образом превращаются в любовь…

Другая версия принадлежит Себастьяну Петрициусу, который некоторое время был личным врачом «императора Дмитрия».

Эта версия сводится к особенностям физиологии действующих лиц.

Доктор Петрициус утверждал, что иные детали – леворукость Аристотеля, косолапость Бертрады Лаонской, матери Карла Великого, или низкорослость Тамерлана – хоть кажутся несущественными и остаются на периферии нашего внимания, но имеют важное значение для понимания той или иной личности.

В случае «императора Дмитрия» речь идет о деликатной детали – размерах мужского пениса.

Как известно, ассирийский полководец Олоферн поплатился жизнью за свой непомерный член, доверив его Юдифи, тогда как Одиссей только благодаря своему гигантскому пенису выжил в плену у мужелюбивой Цирцеи. Именно пенис сыграл роковую роль в судьбе царства амазонок. Однако греки считали, что мужское достоинство должно быть гармоничным, среднего размера, слишком же большие члены отвратительны, а потому осыпали насмешками громадные пенисы похабных сатиров и уродливых варваров. Римляне же, напротив, полагали, что величина фаллоса прямо пропорциональна отваге мужчины, хотя и обратно пропорциональна его мудрости. Пенис Юлия Цезаря, как мы знаем, значительно превосходил длину члена Верцингеторикса, и это обстоятельство предопределило судьбу Галлии. Мы знаем, почему жена Роимиталка III, фракийского царя, убила своего мужа, после чего мятежная Фракия окончательно вошла в состав Римской империи и стала процветающей провинцией. История не сохранила имена тех храбрых рыцарей из войска Ричарда Львиное Сердце, которые известным образом пробили брешь в стенах неприступной Акры, а потом, после взятия крепости, отправили султану Саладину пятьдесят пять возов, доверху нагруженных пенисами, отрезанными у сарацин…

Мало кто знает, что длина пениса «императора Дмитрия» составляла двенадцать дюймов, то есть ровно фут (который, по мнению Христофора Клавиуса, математика и иезуита, равен ширине 64-х ячменных зерен).

Непомерный член служил еще одним поводом к тому, чтобы Лжедмитрий считал себя человеком исключительным, не таким, как все.

Возможно, говорил доктор Петрициус, пышная красавица Ксения обладала вагиной, глубина которой превышала известную науке (шесть дюймов), поэтому доставить ей удовольствие мог только один мужчина на свете – Самозванец.

Если согласиться с этой циничной версией, то встреча Самозванца и Ксении Годуновой была чудом, счастливым случаем, удачей.

А fortuna, как известно, brevis.

Счастье их было недолгим: вскоре Лжедмитрий избавился от нее, как того требовал отец Марины Мнишек, и Ксению насильственно постригли в монахини. Она пережила все ужасы Смуты, скитаясь по монастырям, пока не оказалась в этой обители, на плите льда, присыпанной песком, с паклей во рту и скрещенными на груди руками, одна из которых была сжата в кулак.

При помощи кинжала мне удалось разжать ее пальцы и завладеть монетой, которую Ксения сжимала в кулаке.

Монета была хорошо мне известна.

Слишком хорошо я помнил изображение на ее аверсе, но вот надпись на реверсе видел впервые.

Сдвинув покрывало, я увидел на шее Ксении тонкую бледно-розовую полоску, взял ее голову обеими руками и приподнял, легко отделив от тела.

Сомнений не было: инокиня Ольга умерла не своей смертью.

Вернув голову на место и положив правую руку Ксении на левую, я поднялся в комнату, где меня ждали стражники и монахини.

– Кто последним видел ее живой?

– Духовник, – ответила старуха с книгой в руках, которую она держала перед собой, словно защищаясь от дьявола. – Отец Герасим.

– Где он?

Старуха оглянулась на монахинь – они вышли – и уставилась на стрельцов.

Только после того, как я приказал охране удалиться, старуха прошептала:

– Отец Герасим умер…

– Умер?

– В тот день, когда преставилась инокиня Ольга, мы нашли отца Герасима в его келье… – Старуха запнулась. – Он наложил на себя руки…

Я ждал.

– Повесился.

Я по-прежнему молчал.

– Откусил язык, выжег глаза и повесился…

Казалось, еще миг – и она упадет в обморок, но мне некогда было ее жалеть.

– Архиепископ Арсений знает об этом?

– Мне это неведомо… мы испугались…

– Заприте ворота, – приказал я, – и соберите всех в трапезной.

Она вышла, держась рукой за стену.

Допрос монахинь, однако, оказался почти безрезультатным.

Удалось узнать лишь, что никто из них не видел лица духовника, когда он входил и выходил из кельи инокини Ольги, а тело отца Герасима оказалось покрыто синяками и ссадинами, что ставило под сомнение версию самоубийства.

Архиепископ Арсений не стал бы скрывать эти факты от патриарха.

Но тогда зачем кир Филарет приказал мне мчаться в Суздаль?

Не ради же простой перепроверки фактов…

Зачем-то ему было нужно, чтобы я увидел место преступления своими глазами.

Или он затеял игру, в которой мне предстояло сыграть какую-то роль?

Какую?

Не оставалось ничего другого, как вскочить на коня и отправиться в Москву.

* * *

Михаил Жолобов,

московский дворянин, губной староста, окольничему Степану Проестеву, главе Земского приказа, доносит следующее:

Вчера в окрестностях Сретенского монастыря, в мокрых местах, были обнаружены мертвые тела трех детей женского пола и отрока мужского пола. Как утверждает губной сыщик Дмитрий Охлопков, из всех тел перед смертью была высосана кровь.

Копия – Ефиму Злобину, дьяку Патриаршего приказа, главному следователю по преступлениям против крови и веры.

* * *

Арсений Элассонский,

архиепископ Суздальский и Тарусский, записал в своем Ημερολόγιο[5]:

Смерть несчастной Ксении разбудила память о ее отце – царе Борисе, с которым я был близко знаком и которого до сих пор скорее жалею, чем порицаю.

В лице Годунова русское общество впервые столкнулось с правителем, который претендовал на царский трон, не имея на то никаких прав, то есть он был, в сущности, самозванцем, хотя и высокородным самозванцем.

Мстиславский, Шуйский, Романов, Бельский, входившие по завещанию Ивана Грозного в регентский совет при царе Федоре, занимали гораздо более видное положение на иерархической лестнице, чем Борис Годунов. Но благодаря близости к царю, который был женат на сестре Годунова, а также незаурядному уму, сильной воле и развитому чутью (sagacitas) ему удалось вывести из игры регентский совет, стать фактическим правителем, а потом и царем всея Руси.

Никогда еще в России не строилось столько городов и крепостей, как при Борисе Годунове. В Москве он построил Белый город с двадцатью девятью башнями и пушками на стенах, которые в 1591 году так напугали крымского хана Казы-Гирея, что его войско не отважилось штурмовать русскую столицу.

Он учредил патриаршество, сделав Русскую православную церковь равной среди древних Церквей. В результате удачной войны со шведами он вернул земли, утраченные во время Ливонской войны. Он добился мира на западе и на юге. Следует признать, что Борису Годунову удалось успокоить умы.

Однако, что бы ни делал Борис, он оставался чужаком – властителем не по крови, не природным царем, но выскочкой, пролазой, лжецом – дьяволом, который обманом пробрался на трон.

Что ж, вина его несомненна и велика, но мне хотелось бы заметить, что в убийстве царевича Дмитрия он не повинен. Те, кто утверждает обратное, опираются на слухи, совпадающие с их желаниями; мне же довелось читать «Углицкий столбец» – следственное дело об убийстве сына Грозного.

19 мая в Углич прибыла московская комиссия во главе с князем Шуйским, в которую входили митрополит Геласий, дьяк Елизарий Вылузгин и окольничий Андрей Клешнин. Шуйский был одним из самых последовательных и умных врагов Годунова. Окольничий Клешнин, которому потом многие приписывали идею убийства царевича, был зятем Григория Нагого, родственника царицы Марии. Глава Поместного приказа Вылузгин со своими подъячими занимался организацией следствия. Владыка Геласий, митрополит Сарский и Подонский, пользовавшийся большим авторитетом, представлял Церковь, которая обязательно участвовала во всех делах, связанных с царской семьей.

Комиссии пришлось расследовать два дела – о смерти царевича и об углицком мятеже. Были допрошены 140 свидетелей, показания которых занесены в протокол. Свидетелей допрашивали в присутствии царицы Марии, чтобы у нее была возможность опротестовать любое ложное показание.

Люди, которые постоянно находились рядом с царевичем, подтвердили, что Дмитрий издавна страдал падучей. Приступы болезни случались часто и длились иногда по несколько дней. Во время приступов мальчик становился сам не свой, никого не узнавал, впадал в ярость, кусался, и случалось, что откусывал пальцы у тех, кто пытался его держать. Последний приступ, начавшийся во вторник, 11 мая, длился почти три дня. Во время этого приступа царевич порезал ножом мать – царицу Марию. В субботу, 15 мая, приступ внезапно возобновился во время игры и завершился смертью царевича.

Установлено, что в тот день, в субботу, царевич играл с ножом. Показания свидетелей расходились только в одном: одни утверждали, что Дмитрий порезался при падении, другие говорили, что он наткнулся на нож, когда уже лежал на земле и бился в припадке. Смерть наступила быстро, поскольку лезвие перерезало сразу две важные шейные жилы – arteria carotis и venae jugulares, то есть сонную артерию и яремную вену. Истекая кровью, царевич продолжал биться в припадке, мешая перепуганным людям, которые пытались ему помочь.

Исследовав все факты, полученные во время допросов и очных ставок, комиссия пришла к выводу о ненасильственной смерти царевича Дмитрия.

Узнав о смерти царевича, царица Мария ударила в набатный колокол, а ее родственник Михаил Нагой призвал угличан к расправе над царским дьяком Битяговским сотоварищи, обвинив их в умышленном убийстве Дмитрия. Жители города взбунтовались, напали на правительственные учреждения и убили царских слуг.