Рыдания усопших (сборник)

Я быстро поднялся, привел себя в порядок у висящего в прихожей умывальника, пригладил мокрыми ладонями волосы и, вооружившись детским любопытством и подростковой сдержанностью, вышел наружу. Деда нигде не было видно, и я решил, что он подался уже в свои мастерские, великодушно позволив мне в первое мое утро здесь поспать подольше.

Мне вспомнились вчерашние слова моего нового знакомца о том, что дед – колдун, и настроение мое несколько понизилось. Не могу сказать, что я принял сказанное Оле на веру, но должен был признать, что в поведении и образе жизни деда и впрямь было что-то странное, не сочетающееся с моими понятиями о существовании простого лодочного мастера и доброго христианина. Почему он, к примеру, не ходит в церковь, как другие? В нашем роду все были честными лютеранами, и воскресное посещение храма являлось обязательным ритуалом! А его уединенное, стоящее особняком жилище? По вросшим в песчаную почву остаткам лачуг я понял, что раньше дедов дом был окружен соседями, но теперь все они предпочитали строиться и жить выше, на склонах холмов, в стороне от Птичьей Скалы. Хотя, подумалось мне, то, что дед избегает церкви, я слышал лишь от вчерашнего парнишки, а переселение рыбаков на пару сотен метров дальше по берегу могло иметь и другие причины, далекие от колдовских практик, что приписывает деду суеверная мать Оле… В общем, я решил до поры оставить эти размышления и вернуться к ним лишь тогда, когда буду обладать необходимой для трезвой оценки информацией. Что меня действительно заинтересовало, так это высказанное вчера молодым «викингом» утверждение о гибели брата моего отца, явившееся для меня полнейшей новостью. От матери я знал, что у отца был брат, который умер еще отроком или юношей, но тем моя информированность и исчерпывалась, о том, что этот человек погиб, мать не говорила, а сам отец никогда не заговаривал при мне на тему своей семьи. Поначалу я решил было, что при первом же удобном случае спрошу деда об этом, но потом, вспомнив слова Оле о страшных переживаниях старика по поводу смерти сына, якобы доведших его до «черного промысла», оставил эту затею и пообещал себе быть предельно осторожным с чувствами несчастного старца.

Размышляя обо всем этом, я не спеша шел вдоль морского берега в направлении рыбацкой пристани, осторожничая и соблюдая дистанцию к накатывающим на берег серым пенистым волнам, оставлявшим на гладком, вышлифованном ими песке ракушки и блеклые листики водорослей. Чайки кружили над Птичьей Скалой, и с того места, где я находился, мне была видна ее сплошь покрытая гнездами сторона, могучим обрывом уходящая в море. Отсюда это выглядело так, словно какой-то неведомый великан в незапамятные времена рассек пополам гору, а затем отбросил «морскую» ее половину в сторону, заставив Птичью Скалу нависать над Северным морем, высматривая в волнах разлученного с ней близнеца. Не знаю почему, но при виде этого исполина меня всякий раз охватывало неприятное чувство, заставляющее поеживаться и наводящее смутную тоску о чем-то, для чего я не мог подобрать определения. Быть может, причиной тому была моя боязнь высоты, которую я, в угоду своей подростковой спеси, скрывал от окружающих за маской лихой бравады? Ведь что еще в мире могло символизировать высоту и исходящую от нее опасность, как не обрыв Птичьей Скалы, от одного вида которого захватывало дух? Пожалуй, ничто на свете не могло бы заставить меня подойти к его краю!

Еще не дойдя до рыбацкого порта, я заметил небольшой баркас, подваливший к берегу и собирающийся швартоваться. Фигурки людей на его борту забавно суетились, перебрасывали друг другу какие-то не то веревки, не то канаты, а опавший треугольный парус оголил раскачивающуюся из стороны в сторону вместе с лодкой мачту. Надо же – я лишь совсем недавно проснулся, а первые рыбаки уже вернулись из моря после утреннего лова! Интересно, есть ли у них там что-нибудь, кроме селедки? Я чуть добавил шагу.

В парнишке, спрыгнувшем на берег, я сразу узнал Оле – его длинный светлый чуб, в ином случае закрывающий пол-лица, ветер трепал, словно знамя, а рыбацкая тужурка с чужого плеча придавала его движениям неуклюжести, но, конечно же, только внешне – выросший на море и с ранних лет помогавший отцу в нелегком рыбацком деле паренек просто не мог быть таковым. Взгляните только, как ловко он перехватил канат и обмотал его вокруг вбитого в землю обрубка, какими отточенными, привычными движениями разметал он деревянные ящики вдоль полосы прибоя и бросился назад в лодку, чтобы заняться разгрузкой, и вы поймете, что неуклюжестью здесь и не пахло. Выглядел Оле совсем взрослым, настоящим рыбаком, и трудно было поверить, что где-то в складках его пропитанной солью и морским ветром робы скрывается очередная заготовка для маленького тролля – будущего попутчика и талисмана красавицы Йонки. Я сказал «красавицы», ни разу не видев девчонку, но это совсем неважно, ибо очевидно, что, даже окажись она горбатой и одноглазой, пылкое сердце юного викинга видит ее иначе, наделяя чертами, повторить которые природа уже не в состоянии.

Разумеется, это сейчас, с высоты своего возраста, я могу рассуждать об этих событиях подобным образом, тогда же я просто бросился вниз, к причалу, совсем по-мальчишески радуясь единственному, кроме деда, человеку, с которым я был знаком в этих местах.

Эй, Оле! закричал я, изо всех сил махая ему рукой, как здорово, что я тебя встретил! Надо поговорить!

Парнишка быстро взглянул на отца, который словно бы и не заметил моего появления и, откинув рукой лезущие в глаза волосы, степенно ответствовал:

Нашел время… Не видишь, что я занят?

Я не обиделся на эту его наигранную величавость. Занят, так занят.

Присев на какую-то корягу, я начал с интересом наблюдать за разгрузкой рыбацкой лодки, в которой, похоже, кроме сельди и макрели и впрямь ничего не было – должно быть, отец Оле специализировался именно на ней, и ячея сети не была рассчитана ни на что другое.

Минут через десять-пятнадцать, когда улов был разложен по ящикам и рыбаки разогнули, наконец, свои спины, Оле вдруг повернулся ко мне:

Слышь, Ульф, ты ешь сырую рыбу?

Сырую? переспросил я недоуменно, так как никогда не слышал, чтобы кто-нибудь, кроме кошек и японцев, ее ел.

Ну, не совсем сырую, засмеялся парнишка. – Скорее малосольную… В общем, подходи, если хочешь!

Я не заставил себя дважды просить (полагаю, что второго предложения и не последовало бы) и приблизился к рыбакам.

На перевернутом ящике был расстелен кусок ткани, на котором лежало несколько экземпляров отборной сельди. Надо сказать, что эти края славятся ею – крупной, мясистой, с совершенно своеобразным привкусом – духом Северного Моря.

Острым ножом Оле быстро, умеючи, распластал селедку, отделив голову и вынув крупные кости. Положив половину ее на ладонь, розовым мясом кверху, он щедро посыпал ее солью, а затем, взяв за хвостовой конец, запрокинул голову и целиком отправил себе в рот. Проглотив, он заулыбался и, посыпав солью вторую половину, протянул ее мне со словами:

Жаль, молока нет, было бы вкуснее.

Селедка с молоком? мне показалось, что парнишка смеется. – И… ничего не случится?

А что с тобой может случиться? – удивился Оле, и я понял, что он не шутит.

Позднее я убедился, что свежая, чуть присоленная сельдь со стаканом холодного молока – одно из величайших открытий мирового кулинарного искусства, если, конечно, можно отнести это «блюдо» к кулинарии.

Я повозился с рыбаками еще минут двадцать, помогая Оле ворочать и закрывать полотном ящики с рыбой: вот-вот должна была прибыть подвода скупщика и забрать улов. Отец же моего нового приятеля разбирал тем временем сети и молчал, рыбаки, сдается мне – самые молчаливые люди на свете, даже в компании гробовщика, пожалуй, веселее… Он ловко распутывал канаты сети и набрасывал ее сегмент за сегментом на специально предусмотренный для этой цели крюк в столбе для просушки. К нашей с Оле болтовне он, по-видимому, не прислушивался.

Ладно, спасибо тебе за угощение, мне пора, доложил я, вставая. – Дед, наверно, уже пришел с работы и хватится меня, я ведь не сказал, куда иду и когда вернусь.

Откуда пришел дед? – переспросил парнишка. – С работы?

Ну да… Когда я проснулся, его уже не было, и я решил…

…что он работает? закончил за меня фразу Оле и засмеялся.

В чем дело?

Да нет, ни в чем, он снова посерьезнел. – Просто дед твой давно уж ничем не занят, кроме… Кстати, где он, по-твоему, должен работать?

Ну, насколько я знаю, у него мастерская по ремонту рыбацких лодок… я кивнул в сторону какого-то сарая на берегу, в котором подозревал упомянутую мастерскую. – Разве это не так?

Тебя плохо информировали, мальчишка улыбнулся. – С ремонтом судов он и вправду связан, но иначе. Он – совладелец верфи в Нордхаузене, где, впрочем, ремонтируют не только рыбацкие суда, но и большие корабли. Там всем распоряжается управляющий, а дед твой лишь «снимает сливки», которые держит в банке. А ты и впрямь полагал его работягой?

Слова Оле были для меня откровением. Так вот, значит, почему мамаша так бесилась по поводу размолвки отца с дедом! Она-то, поди, ожидала с дедовой верфи дополнительного притока монеты для пополнения ее раздутого гардероба, да не тут-то было. Честно сказать, познакомившись с дедом, мне как-то не верилось, что сей суровый северный муж стал бы впустую разбрасываться деньгами, даже лобызайся он регулярно с сыном и снохой.

Я снова сел на ящик и посмотрел на Оле.

Ну, а где же он тогда? Может быть, поехал по делам?

Все дела его там, наверху, понизил вдруг голос юный рыбак и указал подбородком на холм, поросшая деревьями верхушка которого была видна из-за края ближайшей дюны. – Он уходит туда каждое утро с первыми лучами солнца и остается там до обеда. Кто говорит – молится, а мать моя утверждает, что колдует, заговаривает…

Что заговаривает? не понял я.

Не что, а кого… Мертвецов, конечно же… в глазах Оле читался неподдельный страх, он сглотнул и для верности отыскал глазами отца.

Мертвецов?

А кого же? Там, на холме, кладбище…

Правда?

А ты что же, думал, мы тут до сих пор покойников в болоте топим, как предки-викинги? съехидничал паренек. – Старик-то твой, говорят, раньше нормальный был, как все, но как сын его старший погиб, так он и того… Ходит теперь туда каждый день, сидит у его могилы и разговаривает с ним, а иной раз просто бродит по погосту, к камням надгробным как к людям обращается, то просит о чем-то, то спорит, вот некоторые и думают, что он их заговаривает, поднять против живых хочет…

Я человек ни в малой степени не суеверный, но, видя, насколько обыденной была идея поднятия покойников для Оле и каким страхом наполнились его глаза, когда он говорил об этом, я почувствовал себя неуютно. Оглянувшись, я долго смотрел на холм, приобретший для меня теперь совсем иной смысл, и старался угадать за деревьями очертания могильных камней.

Там что же, церковь?

Не-ет, церковь внизу, в поселке, а это вычурное строение – всего лишь ворота на кладбище. Не знаю, кому пришло в голову соорудить их в форме колокола, но… он снова понизил голос до шепота, кое-кто говорит, что он нет-нет да зазвонит, застонет в ненастную ночь после похорон, словно мертвый звонарь развлекается…

Я посмотрел на Оле с жалостью. До чего ж темные эти неграмотные рыбаки!

Не веришь? от парнишки не укрылось мое скептическое отношение к его словам. Ну, так сегодня вечером будут хоронить старого датчанина, что вязал сети, вот тогда и послушаешь… Главное, не усни раньше времени, да в штаны не наложи!

Мальчишка казался обиженным.

Ну, а ты сам-то, Оле, слышал когда-нибудь?

Я-то? было видно, как хочется ему соврать, но он не стал делать этого. Не-е, не слышал, но раз старики говорят, значит, так оно и есть. Я несколько раз пытался дождаться звона, но то ли засыпаю слишком быстро, то ли нужна именно ненастная ночь, а как тут угадаешь? Поселок у нас небольшой, не каждый день кто-то помирает. Кстати, надо бы еще раз посмотреть на старого датчанина, прежде чем его вечером зароют. Он ничего, добрый был, учил меня фигурки из дерева вырезать…

Тут отец окликнул его, и Оле оставил меня одного.

Надо же! Куда ни отправься, на север ли, на юг ли, в чащу непроходимую, в пустыню или на берег моря, а нигде, похоже, люди не могут жить без страхов, которые сами себе придумывают! Кто-то говорил мне, и не без оснований, что вера и суеверия – плод неугасимой человеческой мечты о вечной жизни, на том ли, на этом ли свете, и всякие там «загробные» легенды – суть средство поддерживать в себе эту мечту, не дать ей угаснуть в прагматизме и всеотрицании современного мира. Может, конечно, оно и так, но почему бы не наполнять эти легенды красотой и разноцветными прелестями рая вместо ужасов и темноты кишащей мерзостью его противоположности? Почему феи, эльфы и добрые старички-волшебники существуют лишь для глупых детей, «умудренные» же жизненным опытом взрослые развлекают себя монстрами, ожившими мертвецами или, вот, звонящими панихиду каменными колоколами на кладбище? Из деда моего – не сумевшего совладать со своим горем несчастного человека – сделали колдуна и, случись это пару веков назад – корчиться бы его объятому пламенем телу на костре святой инквизиции!

Подумав об этом, я снова вернулся мыслями к истории с гибелью старшего дедова сына. У нас в семье не принято было говорить об этом, и я лишь краем уха слышал об умершем отцовом брате, однако представлял себе при этом почему-то тельце младенца, ставшего жертвой одной из бесчисленных детских инфекций, и сухую, облаченную в черное фигуру его родительницы, склонившейся над ним с каменным выражением лица… Видимо, картинку эту я «почерпнул» в одной из книг ирландских или французских писателей, которые от нечего делать прочитывал вслед за матерью. Романы эти изобиловали описаниями драматичных ситуаций и скорбных ритуалов, но, как оказалось, ничего общего с историей моей семьи не имели. Я пожалел было, что никогда не заговаривал с отцом на эту тему, но, вспомнив ту наигранную бесшабашную веселость, с которой он шел по жизни и за которой прятал свои истинные чувства, понял, что попытки эти ничего бы мне не дали – искренности у отца было столько же, сколько у быка – математических способностей. Спрашивать же об этом деда было не только бесполезно, но и опасно – старый отшельник долгие годы кутается в свою трагедию, словно бабочка в кокон, и вряд ли позволит кому бы то ни было совать нос в глубь лелеемых им переживаний. Суровый нрав старика оберегал его быт и мысли от постороннего присутствия, и я должен был радоваться уже тому, что он принял меня под свое крыло. Да и действительно, что бы я там сейчас делал с раздраженным отцом и истеричной матерью?

В старой деревянной церкви на краю поселка, напоминавшей, скорее, увенчанный куполом большой сарай, нежели Дом Божий, было немноголюдно. Видимо, друзей у старого датчанина было немного, да и те были заняты своими делами, а не шатались праздно в поисках развлечений. Впрочем, вряд ли кого-то мог развлечь вид мертвого старца в дешевом гробу, глубокими морщинами и желтыми, исчерченными черными продольными полосами ногтями повествующего о нелегкой судьбе обреченного на прозябание одинокого рыбака. Тонкая нитка этой судьбы перетерлась об острые края лишений и безнадеги и лопнула, отпустив его в иные миры, в которых сети, что он вязал, несомненно, стоят дороже и принесут ему богатство. Пышная рыжая борода датчанина поднималась из гроба на добрых две ладони и, оставляя свободными лишь нос, губы да впавшие глаза старика, придавала ему сходство с его славными предками-викингами, которое, принимая во внимание худосочные пропорции тела и небольшой рост умершего, казалось гротескным. Будь это не мертвый рыбак, а его портрет, я подумал бы, что какой-то остряк-художник создал шарж на древнего воина – покорителя морей и бандита.

Стоящий рядом со мной Оле притих и, преисполнившись величественностью момента, почти перестал дышать. Не думаю, что смерть как таковая оказала на него столь сильное действие, просто в кармане у него все еще находилась пара-тройка деревянных заготовок, отобранных для него датчанином, и сознание того, что эти сухие, бескровные руки замерли навеки и не возьмутся уж больше за перочинный нож, а скрипучий старческий голос не пожурит его за торопливость, заставило парнишку трепетать, а сердце его биться глуше.

Понаблюдав за последними приготовлениями и попрощавшись с усопшим, солнце начало погружаться в море на западе, а небольшая процессия, ведомая облаченным в потрепанную рясу протестантским священником, поползла по склону холма наверх, к кладбищу. Никакого интереса в том, чтобы видеть, как старый датчанин отправится гнить в свою могилу, я не испытывал, а потому не пошел вместе с ними, предоставив Оле в одиночку наслаждаться траурным ритуалом. Побродив еще немного по дюнам и набрав полные ботинки песку, я отправился домой, селедка моего нового друга была бесподобной, но со времени ее поглощения прошел уже целый день, наполненный исследованием побережья чуть ли не до самого Нордхаузена, и голод давал о себе знать все настойчивей.

Дед был дома и встретил меня двусмысленным хмыканьем, то ли желая показать, что заметил мое появление, то ли упрекая за безделье. Однако холодный ужин, такой же непритязательный и вкусный, как вчера, ждал меня на столе, огонь в печи сварливо потрескивал, и общая атмосфера дома даже начала напоминать уютную. Поев и напившись терпкого чаю, в который дед добавлял для аромата какое-то местное растение, я почувствовал себя и вовсе хорошо. Диалога с дедом на этот раз не получилось, на мои вопросы касательно увиденного мною за день он отвечал неохотно, обрывками фраз и скоро удалился в свою комнату, дверь которой со времени моего приезда запирал на ключ. Я уважал стариковские тайны и, к тому же, ничего не имел против одиночества, а посему откинулся в кресле и, глядя в потолок, стал размышлять о всякой ерунде, которая, принимая все более причудливые формы, постепенно перешла в сон.

Однако в кресле особо не поспишь, да и печной огонь, погаснув, позволил воздуху остыть к полуночи, так что я проснулся от холода и, разминая покалываемую тысячей иголок «уснувшую» руку, решил перебраться в спальню. Стараясь не шуметь и не натыкаться на мебель, я в почти полной темноте на ощупь прокладывал себе дорогу между предметами небогатой обстановки, когда вдруг, проходя мимо дедовой комнаты, услышал раздававшийся из-за двери шепот и увидел полоску света между нею и косяком, говорящую о том, что дверь не заперта. Удивленный, я замер. Мне сразу вспомнились россказни моего нового приятеля, вернее, переданные им измышления его мамаши касательно дедовского колдовства, и я, исполненный жути, осторожно заглянул в приоткрытую дверь, ожидая, должно быть, увидеть там всякого рода каббалистические знаки, а то и стать свидетелем жертвоприношения с летающими демонами ночи и разбрызганной по стенам кровью. Однако, то ли к успокоению, то ли к подспудному разочарованию моему, ничего подобного в дедовой комнате я не заметил, дед, по-видимому, просто молился, стоя на коленях ко мне спиной и беспрестанно кланяясь, почти касаясь лбом чисто выскобленного пола. Крестом он себя, правда, не осенял, как это принято у христиан, да и слова этой странной молитвы были мне не знакомы – должно быть, дед говорил на каком-то неизвестном мне языке или диалекте – но то, что ничего предосудительного или богопротивного в комнате не происходило, было очевидно. По правде сказать, ничего удивительного в дедовском способе общения с Богом я не находил – мне уже встречались люди, предпочитающие уединенность и свободу религиозной мысли охваченному ажиотажем переполненному нутру церкви с ее строжайшими предписаниями и нескончаемыми угрозами божественной расправы. Старый чудак, должно быть, отсыпается днем, а то и вовсе не нуждается в отдыхе, бывает и такое… Я осторожно, чтобы не потревожить или, хуже того, не испугать деда, прокрался в свою комнату и нырнул в прохладное нутро постели.

Однако поспать мне не удалось. Не успела еще отзвучать в моей голове колыбельная Морфея, погрузив меня в сон, как ее мелодичные, ласковые звуки сменились другими, более резкими и требовательными. Я сел на постели и прислушался. Какое-то время все было тихо, и я даже подумал, что слышанные мною только что далекие удары колокола почудились мне, но через пару минут звук повторился, и теперь уж не было сомнений в том, что я слышу именно плоды трудов какого-то сумасшедшего пономаря, которому вдруг вздумалось почему-то перебудить всю округу всепроникающим, заунывным звоном.

«А что, если это какая-то местная традиция, которой я не знаю, или даже сбор на какой-нибудь праздник, ну там улова или еще чего-нибудь?» подумалось мне вдруг, и я, охваченный лихорадкой отроческого любопытства, вскочил и начал поспешно натягивать брюки, ибо пропускать что-либо важное в моей новой жизни не собирался.

Выбежав из дома, я уже направился было в сторону поселка, так как именно там находились единственная в округе церковь, а, следственно, и колокол, но на полдороге был остановлен все тем же колокольным звоном, раздававшимся, как ни странно, совсем с другой стороны, а именно с кладбищенского холма. Как громом пораженный, я остановился. Мне тут же вспомнились слова Оле и мистическом звоне, которым якобы наполняет всю округу каменный колокол в ночи после похорон, и лежащий в своем гробу несчастный старый датчанин, чья кончина, должно быть, и стала поводом для моей галлюцинации. В том же, что это именно галлюцинация, я нисколько не сомневался, потому что, во-первых, был человеком вполне современным и не склонным к всякого рода чепухе, а во-вторых, не видел вокруг себя ни одного жителя поселка, а ведь колокольный звон, будь он реальным, должен был бы вытащить из постелей всех поголовно! Не желая терзаться сомнениями, я решил, рискуя обрушить на себя праведный гнев, прервать-таки дедову молитву и справиться у него о том, что послужило поводом для возникновения в маленьком рыбацком поселке столь странных преданий, и, вернувшись в дом, прямиком направился в комнату старика. Дверь была все еще приоткрыта, и полуоплавившаяся свеча все еще горела на столе, но деда там не было. Не было его ни в кухне, ни в гостиной, ни даже в уборной, где я тоже не поленился посмотреть, – дед пропал. Поиски во дворе и вдоль берега также ничего не дали, и я, устав блуждать в темноте, вернулся в свою комнату и вновь забрался под одеяло, решив попросту махнуть на все рукой и выспаться. Наверняка дед знает, что делает, и своей заполошной беготней я ничего доброго не добьюсь…

V

На следующий день я, отметив по изменившемуся положению предметов мебели в гостиной, что дед появлялся и снова ушел, успокоился и списал все произошедшее прошлой ночью на свое не в меру разыгравшееся под воздействием морского воздуха воображение. Затем, прихватив с собой бутыль с молоком для селедки, я отправился на берег. Однако ни Оле с его угрюмым отцом, ни других рыбаков я там не обнаружил – наверное, море само диктует им расписание лова и предугадать возвращение моего друга – задача не из легких. Немного послонявшись по берегу и в раздумьях опустошив на две трети мою бутыль, я припрятал ее в кустах и отправился на кладбище – место, вот уже второй день занимающее мои мысли. Признаться, я желал проверить, не там ли дед, и убедиться в верности слов Оле касательно времяпрепровождения старика. Стыдно сказать, но еще более этого мне хотелось подслушать его разговоры с надгробиями и постараться разобрать хоть что-нибудь в его странной речи, ибо, заговори он с могилами на том же языке, на котором вчера молился, сделать это будет нелегко.

Уже начав подъем на кладбищенский холм и отчетливо видя ворота в форме колокола, я вдруг заметил женщину лет тридцати восьми, идущую мне навстречу, толкая перед собой небольшую тележку. Женщина шла, опустив голову и, по-видимому, задумавшись над чем-то, но я, несмотря на ее простую, скрывающую формы одежду и почти полное отсутствие у меня опыта в таких делах, почти угадал ее возраст. Быть может, потому, что ее гладкая кожа и отсутствие седины в волосах подсказали мне, что ей еще нет сорока, но тяжелый, полный скорби и глубокой, невыплеснутой чувственности взгляд ее карих глаз, которые она вдруг подняла на меня, не мог принадлежать цветущей молодухе?

О! остановилась женщина и поправила ленточку на голове, из-под которой выбилась непослушная прядь каштановых волос. – Ты что здесь делаешь?

Вы знаете, я здесь иду, а что, собственно, заставило Вас спросить об этом? как и всегда, когда смущался, я попытался скрыть неловкость за граничащей с хамством язвительностью.

Женщина, чуть склонив голову набок, посмотрела на меня долгим взглядом, на дне которого плескалось тщательно скрываемое удивление.

Ну надо же, вымолвила она наконец едва ли не шепотом, словно сделала для себя какое-то открытие, никогда бы не подумала… Но как насмешлива природа!

Что Вы имеете в виду? сразу насторожился я, решив, что природе вменяется в вину создание меня таким уродом.