Русь и Орда

– Ну вот, боярин, радуйся: твоя взяла, – с еле уловимой насмешкой в голосе промолвил Василий. – Как видишь, покидаю свою вотчину, а на карачевский стол твоим и князя Андрея радением сядет ныне новый государь, Тит Мстиславич. Чай, теперь ты доволен?

Бурная радость родилась в груди Шестака и, почти не таясь, выглянула из его маленьких, припухших глаз.

«Стало быть, испугался хана и обмяк наш умник, – подумал он. – Великое княжение добром отдает Титу, а сам небось выезжает на удел!»

Боярин был настолько уверен в правильности своей догадки, что вмиг приосанился и лицо его снова приняло обычное, важно-самодовольное выражение.

– Вот так-то оно лучше, Василей Пантелеич, – наставительным тоном сказал он. – Хвалю за то, что признал ты старшинство князя Тита Мстиславича и добром уступил ему набольший стол. Уж он княжить сумеет по старине и бояр своих сажать в подвал не станет! Одначе ежели все обошлось миром и по-хорошему, – об этом тоже поминать больше не будем!!

– Ну спасибо на добром слове, боярин! А я, признаться, дюже твоего гнева страшился. Только уж ты меня до конца уважь, поведай, не видал ли еще каких-либо вещих снов дружок твой, Андрей Мстиславич?

– А о том ты лучше у него самого спроси.

– Да вот жаль не догадался этого прежде сделать, а теперь уже поздно: намедни ссек я ему в Козельске голову.

– Господа побойся, княже! Нешто таким шутят? – побледнев и начиная дрожать, пробормотал Шестак, сообразивший наконец, что дело прошло вовсе не так гладко, как ему представилось.

– Мне шутить недосуг, боярин: как видишь, тороплюсь в дальний путь. Тебя же, поелику ты столь много для этого потрудился, оставляю здесь встречать нового князя. Заодно передашь ему самолично ханский ярлык, который мы по, завезли из Козельска. А чтобы ты Тита Мстиславича, как по заслугам твоим подобает, первым увидел, мы тебя пристроим повыше… Повесить его на воротах, – громко сказал он, обращаясь к окружающим, – да не снимать до прибытия князя Тита.

Несколько дюжих дружинников разом подхватили отчаянно кричавшего и вырывавшегося Шестака и поволокли его к воротам. Не прошло и пяти минут, как тело его, подтянутое под самую стреху проездной башни, судорожно подернувшись, повисло над въездом в карачевский кремль.

Василий, уже выехавший из ворот, придержал коня и оглянулся на покачивающийся в воздухе труп боярина, к груди которого был приколот развернутый пергамент с алою тамгой великого хана Узбека.

– Ну вот, Тит Мстиславич, – промолвил он, – для твоего иудина княжения вывеску я оставляю самую подходящую… А грядущее известно одному Господу.

С этими словами он повернул коня и, став в голове своего небольшого отряда, не оборачиваясь больше, начал спускаться с кремлевского холма.

* * *

В прохладной и пахнущей сухими травами келье Покровского монастыря, вздыхая и скорбя о безвременной гибели боголюбивого князя Андрея Мстиславича, еще недавно отписавшего монастырю пятьсот четей пахоты, монах-летописец в эти дни записал:

«В лето 6847 убьен бысть князь Звенигородский Андреи Мъстиславичь, от своего братанича, от Пантелеева сына, от окааннаго Василиа, месяца июля в 23, на память святого мученика Трофима»[71].

Перечитав написанное и подумав немного, монах тщательно выскоблил слово «Звенигородский» и вписал вместо него «Козельский».

«Так хотел Господь, – подумал инок, присыпав написанное сухим песком и свертывая рукопись. – Не довелось благодетелю нашему в Козельске покняжить, однако царевой волей был он уже козельским князем».

Часть третья

Изгнанник

Глава 27

Тяжко было на душе у Василия. Так тяжко, что не радовали его ни погожий день, ни яркое солнце, живительным теплом своим наводнившее зеленые просторы Карачевской земли. Земли, которая еще считала его, Василия, своим хозяином и государем, верила в его правду и ждала от него справедливого и мудрого устроения. А он проезжает по ней, быть может, в последний раз, отправляясь в далекое изгнание.

Мысли эти так мучили Василия, что он, не глядя по сторонам и не замечая прелестей окружающей природы, то и дело понукал своего жеребца, и к полудню, покрыв уже более сорока верст, отряд его выехал на пологий берег речки Злыни, которая пересекала дорогу на половине пути от Карачева до рубежей соседнего, Новосильского княжества, принадлежавшего потомкам князя Симеона Михайловича, старшего брата Мстислава Карачевского[72]. Здесь надо было сделать привал, чтобы дать отдых притомившимся лошадям.

Поблизости находилось большое село Злынь, в котором все думали остановиться, но Василий неожиданно этому воспротивился. Всего неделю тому назад он приезжал сюда как князь и властодержец, выспросив о нуждах крестьян, обещал им широкую помощь, – предстать теперь перед ними бесправным и бессильным изгоем было выше его сил. Проехав еще несколько верст по берегу реки, отряд остановился в зеленой низине, у подножья одного из четырех могильных курганов, насыпанных здесь неизвестно каким и когда исчезнувшим народом.

Выслав дозорцев в сторону ближайшего леса и поставив наблюдателя на вершине кургана, воевода Алтухов позволил дружинникам расседлать коней и отдыхать. Пока кашевары разводили костры и в нескольких железных котлах варили пшенную кашу с салом, остальные воины, сбросив с себя оружие и доспехи, с наслаждением растянулись на прохладной траве, а некоторые побежали к речке, чтобы напиться и освежить головы студеной водой.

Вскоре из-под крутого глинистого берега послышались возбужденные голоса, и оттуда появилось несколько дружинников, с трудом тащивших наверх сильно загнутый костяной бивень аршина в четыре длиной.

– Гляди, ребята, чего мы под кручей нашли! – крикнул один из них. – Там берег, видать, обвалился, и эдакая прорва костей наружу выперла! Вот то, братцы мои, кости так кости! Одна башка, почитай, с целую корову будет!

Человек двадцать поднялись с места и отправились к реке взглянуть на интересную находку. Действительно, благодаря береговому оползню здесь обнаружился почти целый скелет огромного, никому не ведомого животного.

– Экое чудище, – промолвил Лаврушка, находившийся в числе любопытных. – И где же это такие водятся?

– Нигде они не водятся, и николи их на свете не было, – поучительно сказал пожилой дружинник, стоявший рядом. – Таких костяков, да и иных еще пострашнее, в этом месте находят немало. А понаделал их дьявол. Он, нечистый дух, как сведал о том, что Господь Бог сотворил на земле всякую живность, давай и себе то же пробовать, в преисподней. И, знамо дело, норовил, чтобы его скоты покрупней да пострашнее Божьих-то тварей вышли. Вот в разных местах земли искал он подходящую глину и лепил невесть каких зверей и скотов, только ни кубла́ у него не получилось! Самую-то тварь задуманную он хотя и производил, а вот жизни ей дать никак не мог. Так и пооставались под землей все его изделия, коими в гордыне своей тщился он затмить Господнюю славу.

– Вот страсти были бы, ежели удалось бы нечистому расплодить по земле таких тварей, – сказал Лаврушка, опасливо притрагиваясь носком сапога к огромному желто-коричневому ребру. – Какого же это скота он здесь мастерил?

– По всему видать, что хотел он сделать огромадную корову, только роги ей зачем-то не на голову, а в рот воткнул. В этих краях еще иную чертовщину находят, тоже под стать этой, но роги у ее прямо на носу посажены, один позади другого[73].

– Экая диковина! – изумился кто-то из молодых воинов. – До какого только озорства не додумается нечистая сила!

– На озорство да на затеи дьявол горазд, а истинного уменья нет: не его твари, а Господни заселили землю.

– А я, братцы, иное слыхал, – вмешался в разговор третий дружинник. – Баял у нас на деревне один бывалый старик, что перед потопом велел Господь Ною выстроить ковчег в триста локтей и собрать туды со всей земли по семи пар чистых да по паре нечистых скотов. Вот и почал Ной с сыновьями ловить всякую живность, и такие ему диковинные твари в чужих землях стали попадаться, коих он николи и во сне не видывал! Поди угадай, чистая она али нечистая? А у Ноя делов невпроворот, и надобно с ними поспешать, чтобы самому не утопнуть. Вот он и рассудил: всех неведомых ему зверей брать, на такой случай, по семи пар. «Эдак, думает, я не промахнусь: коли та животина окажется чистая, вот и ладно, а коли нечистая, шесть лишних пар утопить недолго».

Так, значит, и сделал. Вот отплыли. Только вскорости видит Ной – на ковчеге столько всякого зверья понапхато, что людям хоть в воду сигай! Возроптал тут Ной на Бога: «Пошто ты, Господи, не велел мне ковчег попросторнее выстроить? И вот через это теперь всем нам крышка, и людям, и тварям!» А Господь ему в ответ: «А ты зачем, – говорит, – старый гриб, меня не послухал и всякой нечисти по семи пар нахватал? За́раз вали всех лишних в воду!» Взялись тут Ной и сыны его за рогатины и давай спихивать долой самую крупную животину. А та не дается, жить-то ведь и ей хочется! Такое поднялось, не приведи Господи! Где уж тут разбираться что к чему да отсчитывать по шести пар? Самых огромных и самых охальных скотов поперли с ковчега всех подряд, да и дело с концом! Пошли они прямо на дно, затянуло их илом, вот теперь, значит, их костяки кое-где и попадаются. А на земле ныне таких тварей нету, ибо Ной вгорячах всех их перетопил и ни одной пары на приплод не оставил.

– Не может того быть, – возразил пожилой дружинник. – Ведь ежели бы Ной эдаких зверей по семи пар с собою брал, ему бы надо ладить ковчег не в триста локтей, а в триста сажен, а то и поболе.

– Локоть локтю рознь. Коли Ной эдакую скотиняку мог живьем словить, локоть у него наверняк был не короче сажени!

– От ученых греков ведомо, что зверь этот зовется мамутом, – сказал Василий, тоже подошедший взглянуть на диковину. – Говорят, в далекие времена, когда и людей тут, почитай, не было, много их жило по здешним лесам. После они в наших краях повывелись, ну а в полуденных странах им подобные есть еще и теперь. Так что, видать, тварь эта в Ноевом хозяйстве все же была и с ковчега ее не сбросили.

Нарастающий конский топот оборвал разговор и заставил всех повернуть головы в сторону дороги. По ней во весь мах приближались к кургану два покрытых пылью всадника. Когда, подскакав вплотную, они разом осадили коней и спрыгнули на землю, Василий с удивлением узнал в одном из них боярского сына Дмитрия Шабанова.

– Будь здрав на многие лета, батюшка-князь Василей Пантелеевич, – промолвил он, кланяясь в пояс. – Насилу настигли мы тебя!

– Будь здоров и ты, Дмитрий Романович, – ответил Василий. – Какая нужда заставила тебя за мною гнаться?

– Дошло до нас в Брянске, что дядя твой, Тит Мстиславич, выправил у хана ярлык на карачевский стол и что ты свое княжение покидаешь. Так вот, сведав о том, снова собрался у нас народ, и порешили мы вдругораз бить тебе челом: чтобы ты князю Титу в крайности Карачев оставил, а сам бы шел к нам княжить. Знаем мы, что дружина твоя тебя не покинет, и, коли придешь ты к Брянску хотя бы с малым войском, Глеба Святославича в тот же час скинем. Он и так уже еле держится, и воев при нем вовсе мало осталось. А после, ежели пожелаешь, мы тебе супротив твоих карачевских воров пособим!

– Спаси Бог тебя и весь народ брянский на добром слове, – ответил Василий после короткого раздумья. – За честь и за любовь злом вам платить не хочу и потому челобитную вашу не приму. Великие беды навлек бы я на Брянщину, коли бы ее принял. Может, вам не вся правда ведома, так я тебе сам скажу: своею рукою казнил я за измену звенигородского князя, велел повесить и пособника его, боярина Шестака. Тита Мстиславича пожалел, ибо по всему видать, что те двое его опутали и сам он не рад, что ввязался в это воровское дело. Словом, выходит, что пошел я супротив ханской воли, и Узбек мне того не простит. Вот ты и разумей: ежели приму я вашу челобитную, Глеб Святославич немедля отправится с жалобой в Орду, и хан с превеликой охотой даст ему татарское войско, которое разорит и разграбит вашу землю за то, что согнали своего князя и призвали меня, ханского ослушника. Ни на Брянщину, ни на свою вотчину навлекать такого лиха не хочу, потому и покидаю добром эти края.

– Неужто ничего нельзя сделать, Василей Пантелеевич? Ведь вся земля наша тебя князем хочет!

– Я ей в том не отказываю, но надобно переждать. Узбек уже стар и хвор, не сегодня завтра он помереть может. По всему видать, что после него на царство сядет его сын Джанибек, а он, говорят, не в отца: добр и милостив. Не теряя часу, явлюся к нему с повинной, и пусть даже он мне Карачева не вернет, – буду просить у него брянский стол. Также и вы, не упуская времени, посылайте к нему выборных людей и бейте челом о том же. Господь милостив, авось и недолго нам ждать придется.

– Экое нам злосчастие, княже! И надо же было твоим дядьям к хану соваться! Обождали бы чуток, перешел бы ты на княжение в Брянск, и всем было бы любо. А теперь, гляди, какая каша заварилась!

– Эх, Дмитрий Романович, беда не хлеб – ее на свете для всех достает. Сейчас лишь о том надобно думать, как бы хуже не сделать.

– Что же, Василей Пантелеевич, коли иначе нельзя, станем на том, что ты сказал. Будем ожидать смерти Узбека. Глеба Святославича мы к тому времени все одно скинем и иного князя к себе не примем. Скажи только, куда ты теперь путь держишь и где мы сыскать тебя можем, ежели надобно будет гонца к тебе послать с какой-либо важной вестью?

Взяв Шабанова под руку, Василий отвел его на несколько шагов в сторону и, понизив голос, сказал:

– Тебе, Дмитрий Романович, верю и тайну эту открою: буду я в Белой Орде, у хана Мубарека. Он с Золотою Ордой во вражде, и там меня Узбек едва ли достанет. Только на Руси знать о том никто, опричь тебя и воеводы Алтухова, не должен, особливо сейчас, покуда я до места не доехал, а хан Узбек малость не поостыл. Зря ты ко мне вестников не гоняй, а, ежели случится какой-либо большой поворот в наших делах, тебе теперь ведомо, где меня искать. Может, и я тебе оттуда какую весть подам.

– За доверие спаси тебя Христос, княже, – я его не обману. Только едва ли сохранишь ты тайну, коли с таким отрядом пойдешь за Каменный Пояс.

– Нет, все эти люди со мною идут лишь до Пронска. Там малость погощу у сестры, а дальше поеду вдвоем с Никитой Толбугиным. Ты, чай, его по Брянску хорошо знаешь.

– Как не знать! Это спутник надежный, он один целого десятка стоит. А мне не дозволишь, Василей Пантелеевич, проводить тебя до ночлега?

– Сделай милость! Вот сейчас перекусим, отдохнут маленько кони, да и тронем дальше. На берегу Оки заночуем, а в обрат тебе будут попутчики: тут многие меня лишь на один перегон сопровождают.

После обеда жара сильно давала себя знать. Ехали, не горяча лошадей, и к заходу солнца, сделав верст тридцать, остановились на левом берегу неширокой в этом месте Оки, чуть ниже впадения в нее реки Зуши.

Пока слуги разбивали ему походный шатер, Василий отстегнул саблю и, сбросив кафтан, подошел к краю невысокого обрыва, спускающегося к реке. В подернутой рябью воде отражалось пламя заката, под нависшими ветвями прибрежных ив сгущались вечерние тени. В неподвижном, еще горячем воздухе весело суетилась мошкара, за нею гонялись проворные стрижи, внизу плескались и гоготали купающиеся дружинники. Как хорош этот полный покоя и мира вечер, последний вечер на родной земле! Василий глянул на противоположный берег Оки, и в темной полосе расстелившегося там леса ему почудилось что-то чужое и мрачное. За рекою уже начинались земли Новосильского княжества.

В эту ночь Василий почти не сомкнул глаз. Он еще не покинул родину, а уже томительная тоска по ней глодала его сердце. Чтобы отвлечься от тяжелых мыслей, он принялся всесторонне обдумывать предстоящее ему путешествие и старался представить себе, как сложится его жизнь на чужбине. А едва за Окою порозовело небо, он поднял своих людей и приказал начать переправу.

В этом месте правый берег Оки был лесист и безлюден, нигде не виднелось ни жилья, ни возделанных полей. Это было к лучшему: новосильский князь Степан Александрович доводился звенигородскому князю зятем и ожидать от него хорошего приема не приходилось. По землям его княжества надо было ехать около двухсот верст, которые Василий рассчитывал покрыть в четыре дневных перехода, минуя обжитые места. Это было нетрудно: в Новосильском княжестве городов было мало и все они лежали в стороне от прямого пути на Пронск. Василий не раз ездил этой дорогой и знал ее хорошо. Вначале она шла глухими лесами, а далее пустынными берегами реки Непрядвы и верховьями Дона, через дикое Куликово поле.

Еще не взошло солнце, когда Василий Пантелеймонович, простившись с остающимися, вскочил на коня и направил его в прохладную, курящуюся утренней дымкой воду Оки. Воевода Алтухов, Шабанов и другие дворяне, провожавшие своего князя, стоя у брода, долго еще глядели вслед уходящим. И лишь когда последнего дружинника поглотила на том берегу лесная заросль, они повернули коней и медленно тронулись в сторону Карачева.

Глава 28

В лето 6605 (1097) приидоша князи рускни в Любеч на строение мира и сице к собе глаголаше: почто губим землю русскую, сами на ся рать деюще, а половци землю нашу зорят? Да имемся отныне во един ум и сердце, и блюдем землю нашу, и каждый да держит во потомство отчизну свою. И на том целоваша крест честной.

Никоновская летопись

Княжество Пронское, раскинувшееся по сторонам реки Прони и ее протока Рановы, было невелико по занимаемой площади, но довольно густо населено. Природа здесь была щедра и милостива к человеку, а потому он крепко держался за свое место, невзирая на то что Пронская земля издавна служила ареной кровавых междоусобий и постоянных набегов степных кочевников.

Степь, служившая для Руси источником большинства бед и опасностей, вклинилась тут длинным языком в русский лесной массив, а потому все грабительские набеги половцев, а позже завоевательные походы монголов шли обычно этим путем, через Рязанскую и Пронскую земли. Таким образам, уже на заре нашей истории возникла необходимость в сооружении здесь надежных оборонительных пунктов, одним из которых и явился город Пронск, построенный в начале XI века, а позже превращенный черниговскими князьями в очень сильную крепость, которая должна была охранять северо-восточные окраины великого княжества Черниговского, простиравшегося в ту пору от Днепра до Волги.

Пользуясь случаем, стоит сказать несколько слов об этом княжестве, которое в XII веке было на Руси явно преобладающим как по величине и по количеству городов, так и по значению, что сейчас мало кому известно, так как наши казенные историки об этом распространяться избегали, всегда и во всем отдавая предпочтение княжеству Киевскому. Это естественно, ибо русская история строилась почти исключительно на киевских летописях и документах, которые были далеко не беспристрастны по отношению к Чернигову и к его князьям – главным соперникам князей киевских.

В 1097 году на Любечском съезде, где лроизошел передел княжеских владений, за черниговскими князьями, помимо их основной вотчины, были потомственно закреплены также земли Новгород-Северская, Муромо-Рязанская и Вятская. Таким образом, применительно к позднейшей карте России, в состав этого княжества вошли целиком губернии: Черниговская, Орловская, Курская, Воронежская и Калужская и частично – Московская, Владимирская, Нижегородская, Смоленская, Могилевская, Харьковская и Полтавская. Кроме того, ему принадлежала весьма важная для всей Руси колония Тмутаракань, лежавшая на берегах Черного и Азовского морей и охватывавшая нынешний Таманский полуостров, Северный Кавказ и восточную часть Крыма с городом Корчевом[74]. Русские обосновались там очень давно, по некоторым данным еще в конце VIII столетия, а в середине девятого уже вели оттуда водную торговлю с Византией и с народами Кавказа, а также пользовались Тмутараканью как превосходной военно-морской базой. В XI столетии эта область сделалась уделом Черниговского княжества[75].

Правда, последнее в таком объеме просуществовало недолго: уже в ближайшие десятилетия от него отделилась Рязанская область (сделавшаяся самостоятельным княжеством), северная часть Вятской земли[76] обособилась под властью суздальских князей, и Тмутаракань была захвачена половцами. Но и после этого Черниговское княжество сохраняло свое первенствующее на Руси значение, и его князья до самого татарского нашествия фактически распоряжались Киевом и великокняжеским столом.

Следует отметить, что истинным создателем этого обширного государства, охватывавшего всю центральную часть Руси, был черниговский князь Олег Святославич, которому русская история дает весьма отрицательную и далекую от объективности оценку. Причину этого понять нетрудно: он неоднократно и не без успеха воевал с Киевом, а вся его характеристика построена нашими историками именно на киевских письменных источниках и летописях, крайне к нему недоброжелательных.

Автор «Слова о полку Игореве», как известно, киевлянин, явно враждебный Олегу, иронически величает его «Гориславичем» и указывает на него как на главного виновника всех междоусобных войн того времени, который «мечом крамолу ковал и стрелы по земле сеял», отчего будто бы:

Век человечий скоротился,А по Русской землеРедко пахарь покрикивал,Но часто вороны граяли,Трупы меж собою деля.

Летописец тоже не жалеет для него черной краски, изображая заносчивым и себялюбивым гордецом и честолюбцем, который постоянно бунтовал против законности, разорял Русскую землю с помощью «поганых» половцев и был истинным бичом Божьим для всей Руси.

Трудно не усомниться в справедливости этой оценки, особенно если мы вспомним, что дошедшая до нас древнекиевская летопись, так называемая Несторовская, была подвергнута специальной переработке, согласно указаниям великого князя Владимира Мономаха, с которым больше всего враждовал и воевал Олег Святославич. Это с полной несомненностью установил и блестяще доказал в конце прошлого столетия известный русский ученый, академик А.А.Шахматов.

Другой ученый-историк, академик Б.Д.Греков, в своем капитальном труде «Киевская Русь» тоже подробно пишет о том, что, вступив на великое княжение, Мономах передал киевскую летопись из Печерского монастыря в Михайловский Выдубецкий, построенный его отцом, и поручил игумену Сильвестру переделать эту летопись наново, что Сильвестр и выполнил, руководствуясь указаниями и пожеланиями великого князя. После этого старый текст летописи, написанный печерским монахом Нестором, был уничтожен, а игумен Сильвестр получил епископскую кафедру в городе Переяславле.

Академик Греков прямо называет Владимира Мономаха заказчиком этой «обновленной» летописи и подчеркивает, что она была составлена в нужном ему духе: он стремился к возвеличению своей, киевской династии и к ее непререкаемому главенству на Руси – в этих целях ему было нужно принизить в общественном мнении своих соперников, самым серьезным из которых был черниговский князь Олег Святославич. В нашей русской практике это, по-видимому, первый случай, когда историческая правда или какая-то ее часть была сознательно принесена в жертву политическому расчету. Позже это не раз повторялось и наконец вошло в своего рода обычай. В итоге можно смело утверждать, что в угоду тем или иным лицам, общественным группировкам и политическим тенденциям наша отечественная история оказалась в значительной степени искаженной и фальсифицированной, как, впрочем, и история почти всех других народов.

Однако для людей, посвятивших себя серьезному изучению прошлого, не все такие подтасовки проходят незамеченными, ибо они часто противоречат другим, не подлежащим сомнению фактам, что иной раз и позволяет в какой-то мере восстановить истину.

Так обстоит дело и в данном случае. Тот же покладистый игумен Сильвестр, хотя и старался в угоду киевскому князю представить в самом невыгодном освещении князя черниговского, все же сохранил в летописи весьма любопытное и важное свидетельство: во время шедшей тогда длительной междоусобной войны многие подвластные Киеву города не желали поднимать оружия против Олега Святославича и при его приближении гостеприимно открывали ему ворота, выражая полную покорность. Так, например, когда объединенная рать подвластных Киеву князей во главе с Владимиром Мономахом вынудила Олега уйти из Чернигова, он сейчас же нашел прибежище в чужом городе Стародубе, где все население его энергично поддержало. Затем ему без всякого сопротивления сдались неприятельские города Муром, Суздаль, Ростов и другие. Таким образом, Олег, располагавший незначительным войском, в короткий срок превратился из преследуемого беглеца в полного хозяина всей северной Руси. И современный историк-исследователь не без удивления отмечает: «Характерно, что нигде горожане не оказывали Олегу сопротивления и всюду сели его наместники, собирающие для него дань»[77].

Действительно, есть чему удивляться, если верить той характеристике, которую дает Олегу Святославичу киевский летописец: как это против столь ненавистного князя, разорявшего Русскую землю вместе с половцами, народ нигде не желал поднимать оружия и явно предпочитал его своим собственным князьям? Но если верить не летописцу, а фактам, то следует заключить как раз обратное: что Олег Святославич был на Руси весьма популярен и ему открыто симпатизировало население даже тех княжеств, которые принадлежали к враждебной коалиции.