Надо что-то делать (сборник)

Алексей Филиппов

Надо что-то делать

© ЭИ «@элита» 2014

Опоздавшие

1

Он тревожно встрепенулся, мгновенно стряхнул с себя плотную пелену сонного небытия, и тут же, проворно вскочив на ноги, стал пугливо озираться. Вообще-то пугаться здесь было некого, да и нечего. Разве тёмно-серых барханов из хорошо перемешанной смеси серой золы с песком. Эти барханы виднелись повсюду, и, казалось, их засилью нет конца. И начала тоже нет. Ни начала, ни конца. Они везде. И впереди, и сзади. А вверху тёмно-лиловое солнце. Холодное солнце. Тёплый песок и холодное солнце.

Человек вскинул лицо вверх, крепко тряхнул головой и пошёл. Пошёл куда-то вперёд.

Унылый однообразный тёмно-серый пейзаж, лишь кое-где с редкими чёрными пятнами, которые незамысловатыми узорами никак не могли порадовать взора путника. А впрочем, для чего ему радость? Он ведь не знал, что это такое. Он ничего не знал. Хотя, нет, неправда – он знал многое! Он знал, что в небе над ним солнце. Он знал, что солнце лилово и холодно. Он знал, что ноги его увязают в тёмно-сером песке, и то, что он обязательно должен идти. Куда идти? Вот этого он не знал. Он даже не знал, что означает слово «куда». Вот таким странным был этот медленно бредущий средь серого безмолвия человек. Внезапно в животе его заурчало, и он почувствовал, что голоден. Это мысль здорово обрадовала его.

«Я знаю, что такое «голоден», – подумал он, с трудом передвигая вязнущие в рыхлом песке ноги. – А ещё я умею радоваться!»

И он радовался тому, что умеет это делать. Странное было чувство: не знать что такое радость, но искренне радоваться. Что такое «радость», бредущий под лиловым солнцем человек точно не знал. Догадывался, что должно быть чем-то хорошим, но не знал в точности, что такое. А вот что такое «хорошо», знал хорошо. Хорошо – когда хотя бы что-то знаешь. Споткнувшись о торчащий из бархана кусок ржавой арматуры, он познал, что такое боль. А вот что такое ржавая арматура, знал и до этого! Странно устроен человек! Ковыляющий по пустыне человек знал, что он «человек». Понятия «человек» и «ржавая арматура» ему, конечно, ясны, и не просто ясны, а ясны до звенящей прозрачности. Всё, что попадало в эту прозрачность, было ясно, а дальше – кипящий туман. И из этого тумана иногда что-то вылетало в тесное прозрачное пространство. Вылетало и становилось там ясным. Таким ясным, что у человека получалось улыбаться.

– Я человек, – не разлепляя ссохшиеся губы, молвил путник. Промолвил и улыбнулся.

Да, он человек! Он прекрасно знал, что такое «быть человеком», а вот для чего надо «быть человеком» – не знал. И это очень страшно, когда не знаешь, для чего тебе надо быть тобой. А ещё он не знал, куда идти.

«Если бы люди знали, для чего им суждено быть людьми и куда идти, они бы ничего не боялись, – подумал внезапно путник и встал, как вкопанный, удивившись явившейся вдруг столь странной мысли. – Они же не знают и боятся. В первую очередь боятся себя. Значит они – трусы? И я трус, если не знаю, для чего мне здесь суждено быть».

– Я трус, я трус, – шипел человек, с превеликим трудом переставляя ноги. – Трус.

Он шипел до тех пор, пока не понял, что он и истинного значения слова «трус» не знает. Ему казалось, что «трус» – тот, который не знает, куда идти. А это вряд ли так? Вряд ли. Что-то в этом понятии скрыто и другое. Но что?

Человек остановился, чтобы перевести дух и собраться с мыслями. С мыслями, которые никак не хотели его слушаться. И ему стало обидно и грустно из-за их глупого непослушания. Грустно и обидно.

И тут путник понял, что он среди барханов не один. Точнее, сначала понял, что такое «не один», а потом прошептал тихо:

– Я здесь не один.

Над самым высоким барханом размеренно колыхалась бледно-голубая туманность. И на этой туманности то там, то тут часто вспыхивали зеленоватые искорки. Так казалось издалека. Но когда туманность приблизилась, а приближалась она весьма резво, то человек понял, что по поводу искорок он ошибался. Это не искорки вертелись стремительно, а странные гибкие буравчики. Именно буравчики, потому что никакого другого названия в ясной полосе сознания путника не объявилось.

– Буравчики, – прохрипел он, утирая тыльной стороной ладони пот. – Шустрые буравчики.

Буравчики оказались на редкость шустры. Они, стремительно вращаясь, далеко вылетали из туманности, жадно хватали пустоту и тащили в бледную голубизну тумана. Нет, я не оговорился, они хватали именно пустоту. И самое интересное даже не то, что они хватали пустоту. Нет, самое интересное, что на месте схваченной пустоты что-то оставалось. Только уже не пустота, а….

– Прах пустоты, – еле слышно выдавил из себя человек странную несуразицу, неведомо как посетившую просветлённую часть его разума.

Путнику вдруг захотелось потрогать прах рукой, благо один из вёртких буравчиков крутился в полуметре от него. Вот он – рядышком. Со стороны буравчика повеяло сладковатой прохладой, которая вязким комом и без спроса вползала путнику в горло. В горле сладкой прохладе понравилось, и она стала стремительно расти, мешая дышать полной грудью. Человек, хотя и дышал с трудом, но любопытства своего не утратил. Даже наоборот. Ему вдруг захотелось потрогать и таинственный буравчик. Прах это прах, а вот буравчик….

Путник протянул к нему руку, и словно миллионы микроскопических шипов вонзились в крайние фаланги среднего и указательного пальца. Человек взвыл и с ужасом почувствовал, что земля исчезает из-под ног.

2

Земля не просто исчезала, а стремительно тащила его в тёмную холодную и жёсткую бездну. То, что бездна твёрдая, жёсткая да к тому же противно скользкая, человек понял через боль. Что такое боль, он знал. Он ударился лицом раз, второй, третий! Потом боль пронзила плечо! Потом колено! Опять лоб! Боль. Боль. Боль. И вдруг не просто боль, а боль зверская: в спине, в затылке, а потом во всём теле. Боль до умопомрачения! Боль до крутящейся тьмы в глазах!

Как только озверевшая боль немного отпустила тело, человек понял, что лежит на дне бездны. Почему на дне? Он больше никуда не летел. А если ты никуда не летишь, то это всегда дно. Даже бездна имеет дно. Эту истину человек тоже знал.

Он попробовал сесть. Получилось, хотя в глазах беспокойно замелькали разноцветные круги. Круги долго не хотели успокаиваться и проворно мельтешили в неимоверно диком танце. Человек тряхнул головой, и вновь чуть не взвыл от боли. Боль пронзила шею до судороги. Однако нет худа без добра. Злая боль прогнала от глаз пляшущие круги, и человек увидел перед собой женщину. Она сидела метрах в полутора и сжимала в руке переносную лампу электрического освещения. Такие лампы когда-то были обыденным делом, а теперь стали в диковинку. Но эта диковинка – сущая чепуха перед грандиозным открытием. Он вдруг осознал, что мир состоит из мужчин и женщин. Он мужчина, а она, сидящая подле него – женщина. Единственное, что он не мог понять, так разницы, которая отличает её от него. Он видел её, но не видел себя. Он был для себя тайной.

«А вдруг я точно такой же? – подумал он и улыбнулся. – И в чём тогда разница?»

– Чего лыбишься? – неожиданно громко нарушила молчание женщина.

Он ещё раз улыбнулся, хотел ей сказать что-нибудь хорошее, но молвить слово не получилось. Он не знал, в данный момент, как это делается. Такое с ним случилось наваждение. А может быть, мужчина отличается от женщины тем, что она может говорить, а он нет? Хотя, нет. Он же говорил сам с собой, когда шёл среди барханов. Говорил. Сам с собой говорил. Вот она, разгадка! Женщина может говорить для других, а мужчина – только для себя. Вот оно – главное отличие мужчины от женщины!

– Ты кто? – женщина поднесла лампу к его лицу.

Теперь он даже не пытался ответить. Он же мужчина. Ей всё равно его не понять. А она продолжала настаивать, и даже стала трясти его за плечо.

– Немой, что ли? – протяжно вздохнула женщина, когда поняла, что человеческого голоса ей не суждено услышать. – Вот невезуха! Вроде стоящий мужик, а на деле – пень с глазами. Что же мне с мужиками в последнее время не везёт? Вот он, вроде всё при нём, а на деле дебил безмозглый. Мрак! Полный мрак. А хотя чего я удивляюсь? То, что у этого придурка не все дома, можно было понять потому, как он тянул руку к нугляшкам. Да если б не сдёрнула я его в тоннель, от него бы и пыли не осталось. Дебил. Одно слово – дебил. Ох, невезуха! А впрочем….

Она посмотрела на него с жалостливой укоризной, а потом что-то вынула из мешка, стоявшего у ног, и протянула ему.

– На, поешь, – подмигнула она, не оправдавшему её надежд, мужчине, и сунула странные предметы ему в руки. – Тебе надо быть сильным. Ты должен помочь мне.

Есть он умел, и концентрированный продукт исчез мигом. Он был так голоден, что не успел разобрать вкуса еды. Да и не нужно ему разбирать вкус. Зачем разбирать то, о чём не имеешь ни малейшего представления. Он не знал, что такое «вкус». Что такое «голоден» знал, а что такое «вкус» – нет. Впрочем, если он вспомнил о вкусе, то значит, он знал о нём что-то. Знал. Когда-то. Но какое ему дело до того, что он когда-то знал. Ведь в данное мгновение для него не существует «когда-то», а есть только «сейчас».

Ему хотелось ещё есть, но просить еды у женщины он почему-то посчитал зазорным. Лучше посидеть и отдохнуть, чем унижаться перед ней. Он же – мужчина.

– Эй, эй! – опять закричала женщина. – Ты чего расселся?! Не для того я тебя кормила, чтобы ты посиделки устраивал. Пошли!

Она властным жестом приказала ему взвалить на плечи тяжёлый мешок и пошагала вперёд, освещая дорогу электрической лампой. По её повадкам было видно, что она знает, куда идти.

«Она не трус, – подумал он, морщась от боли в правом колене. – Может, ещё и этим она отличается от меня».

Они шли долго. Кругом тьма и мерзость. Устойчивый тяжёлый запах протухшей органики, пропитав всё вокруг, подло терзал организм человека лёгкой тошнотой. Под ногами путников противно хлюпала грязь, на серо-зелёных стенах тоннеля мерцающий луч электрической лампы то и дело выхватывал множество чёрных с просинью потёков, а сверху, из кромешной тьмы, часто падали сгустки противной слизи. Падали, звучно шлёпаясь в грязь. Один раз мужчина остановился, чтобы поправить тяжёлый мешок на плече, и прилетевший из тьмы сгусток упал ему на лицо. Он попытался судорожным движением руки стряхнуть склизкую гадость, но та увернулась, скользнула по шее и проникла под рубаху. Мужчина запаниковал. Он затоптался на месте и хотел бросить мешок, чтобы освободить тело от скользкой мерзости, однако женщина, заметив его порыв, строго погрозила кулаком. Пришлось терпеть. Терпеть и идти.

3

Наконец она разрешила остановиться. Вернее, не разрешила, а остановилась сама. Остановилась потому, что дальше некуда было идти. Тоннель упёрся в тупик.

– Ну, вот и пришли, – вновь громко и повелительно сказала женщина, указывая лучом лампы на нишу в стене, куда можно положить мешок. – Положи туда.

Лишь освободившись от ноши, он тут же стал срывать с себя верхнюю одежду, а потом нательную рубаху. Слизь таилась на животе, пытаясь просочиться под пояс брюк. Пока он думал, чем бы скинуть скользкую гадость (голой рукой касаться её не хотелось), женщина быстро подошла к нему, и бумажной салфеткой, неведомо откуда появившейся в её руке, скинула мерзость себе под ноги. Женщина думала много быстрее, чем он. Значит, женщина смелее мужчины. Смелее и сильнее. Она не трус.

На том месте, где была слизь, осталось бурое пятно. Пятно противно зудело. Мужчине хотелось внимательно рассмотреть зудящее место, но беспокойная спутница стала торопить его визгливым голосом.

– Чего разнюнился? – верещала она. – Ишь, ожога никогда не видал. Эка невидаль. Некогда нам. Одевайся и бери кувалду.

И теперь луч лампы скользнул в другую нишу, где лежала ржавая кувалда на длинной пластиковой ручке.

Куда бить, женщина указала тем же лучом электрической лампы. Мужчина размахнулся и ударил. Удар получился глухой и с множеством брызг. Большая часть брызг попала мужчине в лицо. Он тут же опустил кувалду в грязь и торопливо утёрся рукавом. Лицо пылало. Так казалось ему, а ей ничего не казалось. Она опять орала и командовала, широко раскрывая алый рот. Цвет женского рта мужчина разглядел и осознал в свете электрической лампы, которую спутница держала возле своего лица. Рот её был не только ал, но и страшен. До того страшен, что мужчина мигом забыл про своё пылающее лицо, схватил кувалду и стал торопливо бить по стене. На брызги он не обращал внимания. Он бил, бил и бил. Сердце колотилось в груди пойманной в силок птицей (такое сравнение ни с того ни с сего выплыло вдруг в прозрачную прорубь сознания мужчины), а он продолжал колотить неподатливую стенку. И колотил, не понимая, для чего ему это нужно. Мужчина сражался со стенкой, подчиняясь воле женщины. Лишь она могла остановить это сражение. Она и ничто более.

Женщина остановила его, когда перед ним вместо стены зазиял чёрный провал.

– Молодец, – сказала она, ласково потрепав его по плечу. – Ловко у тебя получилось. Я дня три старалась разбить стенку и всё без толку. А ты, вон, за десять минут справился. Молодец! Теперь я смогу перейти в следующий уровень. Слушай, а мы ведь с тобой до сих пор не познакомились! Я Ия, а ты кто? Хотя, что я, дура, спрашиваю тебя? Ты же немой! Давай, я тебя буду звать, э…. Гоблином! Вот. Ты большой, сильный и глупый. Ты – настоящий Гоблин! Ты согласен? Ха-ха-ха!

«Го-блин, Го-блин, – подумал он, разглядывая её смеющееся лицо. – Красиво. Го-блин. Хорошее имя. Что-то очень знакомое в нём. Знакомое до лёгкой боли в душе. Весьма знакомое».

А потом они долго шли по другому тоннелю. Этот тоннель был много теснее прежнего, а потому и пахло здесь хуже, и грязь чавкала звучнее, голова то и дело ненароком попадала в желеобразную гадость. Но скоро он на гадость перестал обращать внимание, так же, как не обращал внимания на нудный зуд по всему лицу. Гоблин шёл за Ией шаг в шаг. Он не смотрел ни под ноги, ни по сторонам, а только на её живые острые лопатки, едва различимые под тканью повидавшего виды комбинезона. Сегодня эти лопатки были его путеводной звездой. И, следуя за этой звездой, он забыл про всё: про голод, про усталость и про боль. И ему вдруг показалось, что он тоже знает, куда надо идти.

– Надо идти за нею, – прошептал он очередное открытие. – Вот куда мне надо идти. И я уже не трус.

Ия остановилась внезапно. Именно так показалось бредущему за нею Гоблину. Шла, шла и вдруг…. Но это ему показалось. Женщина прекрасно знала, что остановиться надо именно здесь. Здесь было сухо и даже свежо. Удивительно хорошее место. Удивительно.

– Ешь, – Ия сунула ему в руку банку с концентратом. – Ешь и спать.

Он с радостью исполнил оба указания и через пять минут спал, прижав колени к груди, на жёстком камне. Спал и не видел, как женщина подошла к нему, встала на колени, осторожно утёрла салфеткой ту часть лица, которую могла утереть, нежно поцеловала его в щёку и потихоньку заплакала. Гоблин не пошелохнулся.

4

Ему снился сон. На редкость беспорядочный. Нескладный. Сплошная мешанина. И никакого намёка на единую линию. Ни малейшего. Вот огромный светлый зал и люди в белых халатах. Голубое небо. Золотое солнце. Не лиловое, а именно золотое. Слепящее золото в голубом обрамлении. Жирный чернозём. Цветущая яблоня. Да, во сне он знал всё. Во сне не было загадок и туманной мути в сознании. Он даже знал, как его зовут по-настоящему. У него было настоящее имя. Он же человек! Он может любоваться нежно-розовым цветом яблони. А сразу за яблоней стартовали межпланетные космические корабли. Очередь на посадку. Люди поднимались по трапу и… проваливались в ядовито-зелёную болотную трясину. Истошный крик ребёнка. Строгий взор седого мужчины. Опять крик. На этот раз женский. Он же спокойно летал над ними и кого-то искал. Во сне у него были крылья. И вот уже он, вроде бы, и не он вовсе. Вместо него по небу порхает белый голубь. Внезапно два чёрных коршуна вынырнули из-за золотого солнца.

– Вставай! – скрежетали они по-разбойничьи изогнутыми клювами. – Вставай же!

– Да, проснись ты, наконец, – раздражённо трясла его за плечо Ия. – Проснись. Нам надо наверх! Скорее, а то стемнеет. Может, там есть люди?

Гоблин вздрогнул всем телом и проснулся. Сон мигом улетучился из ясной прозрачности в серую муть. И только два страшных чёрных коршуна не успели спрятаться в туманное небытие. Ему казалось, что они где-то рядом. Из всего сна Гоблин запомнил только этих страшных птиц. И ничего более. Запомнить-то запомнил, да вот только думать было недосуг. Ия лезла вверх по рыжим от ржавчины скобам-ступеням. Лезла быстро. Гоблину не хотелось от неё отставать. Мужчина непременно должен видеть спину женщины. И он, торопливо перебирая руками, полез. Однако догнать её в пути не получилось. Было очень узко. Когда Гоблин вылез из вертикального тоннеля, Ия пыталась открыть массивную дверь, покрытую толстым слоем серой пыли. Дверь не поддавалась. И только когда на помощь подоспел мужчина, непокорная дверь потихоньку застонала и чуть приоткрылась. Дальше этого «чуть» она не хотела двигаться. Все людские потуги перед заржавевшей сталью были напрасны. Сталь будто смеялась над людьми. Чуть-чуть подарила надежду и встала намертво.

Ия ругалась, топала ногой, кричала на Гоблина. Гоблин старался изо всех сил, но дверь оставалась непреклонной. И лишь толстый металлический штырь, найденный Ией в тёмном углу, позволил приоткрыть дверь ещё на малость. На ту самую малость, которой хватило, чтобы женщина, хотя и с большим трудом, но смогла протиснуться к серо-лиловому свету.

– Сейчас, – закричала она, оказавшись по ту сторону двери, – я отгребу песок, и дверь откроется. Сейчас!

Женщина опять оказалась права. Дверь открылась. Еле-еле, со скрипом, но открылась. Гоблин тоже смог выйти на свет.

Большое лиловое солнце почти наполовину провалилось за верхушкой дальнего бархана. Свет умирал. Становилось всё сумрачней и сумрачней. Сумрачней и тревожней. Так тревожней, что Гоблин непроизвольно попятился к двери. Попятиться, попятился, да не тут-то было. Ия грозно сверкнула в его сторону очами, и, строго поведя бровями, повелела следовать за собой к полузасыпанным песком развалинам. Развалины были недалеко. Метрах в десяти от двери. Не дальше.

Дошли они до развалин быстро. Дольше пробирались средь них, чтобы найти что-то интересное. И нашли. Они нашли седого оборванного старика, стоявшего на коленях меж двух огромных глыб и что-то бормотавшего под нос. По песчаным наносам вокруг колен старца было видно, что стоит он так давно. Ия с Гоблином подошли к старику поближе. Настолько, что Гоблин смог разглядеть гнойные язвы, в изобилии теснившиеся средь драных лохмотьев пепельно-сивых волос. Старик тоже заметил их. Заметил и повёл себя странно. Он был ни капельки не похож на Ию, но говорил громко. Гоблин даже на миг засомневался о правильности выводов насчёт главного отличия мужчины от женщины. Засомневался и прислушался к судорожной речи старца.

– Покайтесь, люди! – во всю глотку надрывался старик, сотрясая седыми лохмами и вздымая жилистые кулаки к тёмно-серому небу. – Ибо приблизилось Царство Небесное! Вот он, час Суда! Обо мне сказал пророк, что я глас вопиющего в пустыне. Я – глас! Покайтесь, люди! Приготовьтесь к встрече Господа! Прямыми сделайте стези его! Уже секира лежит у корня дерева, и всякое дерево, не приносящее плода доброго, срублено будет и брошено в огонь! Покайтесь! Я крещу вас в воде и покаянии…

Тут старец немного замешкался и вынул из расщелины между камнями мятый бидон жёлто-зелёного цвета. Он сунул в бидон руку, а потом, проворно выдернув её, брызнул что-то в сторону Ии и Гоблина. И приятная прохлада пала на воспалённую кожу измученного мужчины. Он закрыл глаза от блаженного удовольствия, но тут же почувствовал резкий толчок в спину. Ия выскочила из-за спины своего спутника дикой кошкой, выхватила из рук старика бидон и помчала прочь из развалин. Старик вдруг проворно, очень проворно для своего внешнего вида, сорвался с места и торопливо похромал за беглянкой. Гоблин поспешил за старцем.

Старик догнал Ию возле двери, он ударом кулака в затылок сбил женщину с ног и стал вырывать из рук бидон. Ия яростно сопротивлялась и не хотела расстаться со своей ношей. Старик настаивал, рвал грязными ногтями волосы женщине, а та отчаянно отбивалась от дерзких нападок и орала срывающимся голосом, обращаясь к Гоблину:

– Бей его! Чего стоишь пнём?! Бей!

Гоблин старика бить не стал, а, ухватив за костлявые плечи, легко отбросил прочь от спутницы. Освобождённая Ия прошмыгнула за дверь. Теперь злой старец, подобравший с земли увесистую корягу, с криком «Сатана!» ринулся на Гоблина. Гоблин отпрянул назад, и, запнувшись ногой о какой-то камень, рухнул на спину, больно ударившись головой о приоткрытую дверь. Однако времени страдать от боли не было: если бы он хоть на мгновение предался страданию, то пущенная стариком в ход коряга точно бы размозжила спутнику Ии череп. На малость увернулся Гоблин от обгорелой коряги. Совсем увернуться не получилось. Коряга врезалась в левое плечо оступившегося бойца. Боль от удара была адской! И именно от боли проснулась в Гоблине неистовая ярость, породившая молодецкую силу. Вскочил битый дубиной молодец на ноги, презрев жгучую боль в плече, схватил разъярившегося старика за кожаный пояс, поднял ловко над собой и швырнул на гребень ближайшего бархана. Бархан был не высокий, и, наверное, потому получилось у мужчины швырнуть соперника точно на гребень. Именно так. А что было дальше со стариком, Гоблин никогда и не узнал. Ия схватила спасителя за рукав и втащила в приоткрытый дверной проём. Закрылась дверь легко. И запор у двери был надёжный. Но, несмотря на это, победившие злого седого старца торопливо покинули площадку перед дверью.

Отдышались они, уже спустившись к месту предыдущего отдыха. Они сели на каменный пол, потом женщина прибавила яркость фонаря и стала осторожно выливать из бидона в кружку сверкающую при электрическом свете жидкость.

– Это же вода! – шептала она, словно заклинание, не сводя глаз с тоненькой струйки. – Настоящая питьевая вода! Очищенная вода, которую можно пить без опаски. Это не искусственный утолитель жажды. Это вода! Это величайшая драгоценность, а этот придурок вздумал брызгать ею на песок. Это же вода!

Ия налила половину кружки, сделала несколько торопливых глотков и передала кружку Гоблину. Гоблин выпил её залпом и вдруг почувствовал, что внутри у него случилась сущая приятность. Наряду с понятием «приятности» из тумана выплыло смутное воспоминание о каком-то светлом дне. Гоблину бы немножко поднапрячься, поднатужиться, и он бы непременно вспомнил весь тот светлый день, но Ия поднатужиться не дала. Она, строго прикрикнув на прикрывшего глаза мужчину, велела подниматься и следовать за ней. Они снова пошли средь чавкающей грязи подземелий.

5

Они опять шагали по сырым мрачным тоннелям. Тоннели были, все как один грязные, но разные: то высокие, то низкие, то узкие, то широкие. Только разности бредущие люди почти не замечали. Так, иногда, если вдруг нагибаться приходилось ниже, чем обычно. На поверхность путники больше не поднимались. Временами Ия находила места посуше, и они там спали. И в тех местах Гоблину опять снились нескладные сны, которые он никак не мог вспомнить, проснувшись. И после восьми или девяти ночёвок, к воспоминаниям о двух чёрных коршунах добавилось только их гнездо, которое злые птицы сплели в кроне цветущей яблони.

Гоблин, засыпая, каждый раз давал себе слово непременно запомнить сон, но ни разу обещания не исполнил. И чем больше было обещаний, тем суровее был очередной наказ мужчины перед сном. Самому себе наказ. Мужчине, который многое познал в окружающем мире.

Вот и сегодня, сказал сам себе Гоблин строго:

– Если я опять не запомню сна, то завтра целый день не буду чесать заживающую на животе рану от ожога.

Это было суровым наказанием. Рана на теле мужчины потихоньку заживала, а потому постоянно чесалась. И осторожно почесать её было приятно. А что может быть хуже для человека, чем от приятного удовольствия отказаться? Эту истину Гоблин тоже познал, и не хотел лишить себя на целый день удовольствия.

– Я сегодня непременно должен запомнить сон, – сказал он сам себе, засыпая на жёстком ложе.

Желание усталого путника было настолько велико, что он действительно стал запоминать сон. Вот цветущий летний луг. Чуть дальше журчит прохладный ручей, над которым бесшумно парят голубые стрекозы. Под стрекозами расправили белоснежные стебли огромные лилии, а под водой, у стеблей лилий, носятся юркие стайки серебристых рыб. Потом лилии вдруг обращаются в прекрасные розы, а рыбки – в разноцветных бабочек, и всё это под сенью цветущей яблони. Как она хороша! Но что это? Она хороша только снизу, а вверху…. Он смотрит вверх и видит серый пепел, а из пепла пронзительный крик: