Молодая Раневская. Это я, Фанечка…

Андрей Шляхов

Молодая Раневская. Это я, Фанечка…

«Есть тонкие властительные связиМеж контуром и запахом цветка.Так бриллиант невидим нам, покаПод гранями не оживет в алмазе.Так образы изменчивых фантазий,Бегущие, как в небе облака,Окаменев, живут потом векаВ отточенной и завершенной фразе…»Валерий Брюсов, «Сонет к форме»

© Шляхов А.Л.

© Фотоагентство «VOSTOCK Photo»

© ООО «Издательство АСТ», 2016

От автора

Бывают герои, с которыми не хочется расставаться.

Перечитаешь раз-другой то, что написал, и подумаешь о том, сколько всего осталось за рамками повествования.

Нельзя объять необъятное?

Можно! Главное – не торопиться…

Бывают герои, с которыми не хочется расставаться.

Фаина Раневская из таких.

И дело тут не столько в личных симпатиях, сколько в самой Раневской.

Многогранная личность…

Глубокая личность…

Неординарная личность…

Ключевое слово – «личность»!

Прочее несущественно.

Да, у меня есть свой собственный культ личности.

Культ личности великой актрисы Фаины Раневской.

«Великим актера делают не роли, а их содержательность», – говорила Фаина Георгиевна.

И она права, тысячу раз права.

Заставь дурака Богу молиться… То есть: если дать плохому актеру сыграть Гамлета или Чацкого, то ничего хорошего из этого не выйдет. Гамлета и Чацкого вы на сцене не увидите. Увидите только актера, который притворяется Гамлетом. Или Чацким. Или Катериной. Или Джульеттой…

Притворяться или быть? Вот в чем вопрос. Вот в чем суть. Вот в чем признак, отличающий Настоящего Актера от ненастоящего. Настоящие Актеры перевоплощаются в своих персонажей, а ненастоящие всего лишь притворяются ими.

«Пышка». Один из последних фильмов эпохи немого кино, советского немого кино. Немого кино, в котором зрителю должно быть безразлично, на каком языке говорят актеры, ведь речь передается при помощи титров. Все актеры говорят на русском, а Фаина Раневская – на французском. Таков был метод Раневской – вживаться в роль целиком.

Блажь? Пустяки? Мелочи?

В мелочах, говорят, скрыт дьявол. А талант не знает мелочей и не пренебрегает ими. Мелочь это штрих, мазок. Чем меньше мазков, тем бледнее образ. Чем больше, тем ярче…

У настоящего актера все образы яркие, рельефные…

Но дело не в этом.

А в том, что бывают герои, с которыми не хочется расставаться.

А если даже и захочется (ну, вдруг), то тебе не дадут этого сделать те, кто был знаком с Фаиной Раневской или с теми, кто был знаком с нею…

Я хочу выразить огромную признательность всем людям, которые пролили свет на малоизвестные страницы биографии Фаины Раневской. Я искренне горжусь тем, что написать мне их побудила моя книга о великой актрисе. Я очень старался, потому что невозможно не стараться, когда пишешь о симпатичном тебе лично человеке. И мои скромные труды разбудили отклик в сердцах читателей. Да такой, что в один день я понял – пора садиться за новую книгу.

Работа шла медленно, параллельно с работой над другими книгами, потому что для сбора материала мне пришлось встречаться со многими людьми и посетить дюжину библиотек, причем не только в Москве, где я живу, но и в других городах. Собранные материалы надо было обработать, а затем дать обработанному отлежаться. Поэтому работа над этой книгой заняла у меня около двух лет. Большой срок. Обычно я пишу быстрее.

Читатели могут обратить внимание на несовпадение некоторых фактов в этой и предыдущей книгах о Фаине Раневской. Кое-что уточнилось, поэтому факты не совпадают.

В эту книгу вошел далеко не весь собранный материал. Так что продолжение следует…

Пользуясь случаем, хочу поблагодарить моих самых активных помощников, без которых не было бы этой книги. Андрей Сапожков, Елена Гербер, Татьяна Рыжова, Владимир Никольский, Ольга Смирнова, Светлана Полозова, Серафима Коган, Георгий Капанадзе, Анна Блувштейн, Рената Каулакене, Александр Карапетян, Ирина Баринова, Аида Гозман, Гузель Айдарова, Елена Меркулова, спасибо вам огромное! Без вас не было бы этой книги. И тем, кого я не назвал, но о ком я помню, тоже спасибо. В результате у нас получилась подлинно народная книга о Народной Актрисе! И это замечательно! У меня лично от восторга дух захватывает.

Надеюсь, что и читателям понравится. Книги же пишутся для читателей…

Приятного чтения!

Глава первая

«Выбрось из головы эту блажь!»

«Прекрасная пора была!

Мне шел двадцатый год.

Алмазною параболой

взвивался водомет…

И жизнь не больше весила,

чем тополевый пух, —

и страшно так и весело

захватывало дух!»

София Парнок, «Прекрасная пора была!»

– Выбрось из головы эту блажь! Что значит «призвание»? Чушь! Вздор! Вот найдем тебе достойного жениха, и тогда ты поймешь, какое призвание должно быть у женщины! Семья, а не театр – вот твое настоящее призвание!

При упоминании о замужестве у Фаины сводило челюсти оскоминой. Призвание? Разве сидение в четырех стенах, вышивание салфеток, распекание горничных и вечные споры с кухаркой можно называть высоким словом «призвание»? Это же ужасно скучно. Достаточно взглянуть на мать, у которой от такой жизни даже выражение лица сделалось скучным, а взгляд таким, что от него молоко скиснуть может. Вот если бы выйти замуж по любви, за человека, который поймет тебя и не станет препятствовать… Ха-ха-ха! О какой любви может идти речь? Отец обещает найти ей достойного жениха, то есть солидного немолодого мужчину, доказавшего обществу свое умение вести дела. Молодым отец не доверяет, считает их легкомысленными. Стоит только матери завести разговор о каком-нибудь молодом человеке (ах, как часты стали эти разговоры в последнее время!), отец сразу же обрывает ее. «Молодой человек – шкатулка без ключа, – говорит он. – Неизвестно, чего можно ожидать от юнца. Дети не всегда похожи на родителей. Отец может нажить состояние, а сын пустит его по ветру. Взять хотя бы Негропонте…»

Негоциант и пароходчик Дмитрий Негропонте был человеком хватким и оборотистым, а вот его старший сын Николай оказался совершенно неспособным к делу. Пока Негропонте-старший был жив, он держал Николая и остальных своих детей в крепкой узде, но после его смерти все пошло наперекосяк. Состояние начало таять, дела потихоньку приходили в упадок, да вдобавок другие братья-наследники затеяли тяжбу с Николаем, которому по завещанию досталось больше, чем им. «Был торговый дом, а осталось одно название», вздыхал отец, неодобрительно качая головой.

В последнее время в дом зачастили шадхены. Фаина без труда узнавала их по особому взгляду и привычке улыбаться на каждом шагу. Отец принимал их не в конторе, а приводил на второй этаж, в домашний кабинет, подальше от любопытных ушей. Сватовство – дело деликатное и пока дело не сладится, нечего давать почву lkz сплетен. Сглазить могут, да и репутации урон. Фаине пока что не предъявили ни одной фотографии жениха, но она чувствовала, что за этим дело не станет. Мать уже не раз намекала ей насчет того, что с замужеством тянуть нельзя, а отец говорил прямо: «Молодость – главный капитал невесты». Понимай так – ты, Фанечка, не красавица, если чем и можешь пленить жениха, так это свежестью. Ну и приданым, конечно.

Отец возражал против того, чтобы Фаина стала актрисой. Фаина возражала против замужества. Мать металась между двух огней, стараясь примирить мужа и дочь, отличавшихся одинаковым, «фельдмановским» упрямством. Она пыталась привлечь на помощь младшую дочь Беллу, чтобы та помогла «образумить» сестру, но Белла предпочитала не вмешиваться. Ей казалось, что старшая сестра просто оригинальничает и вредничает. Ну о какой сцене можно говорить в здравом уме дочери одного из самых уважаемых коммерсантов Таганрога? Блажит Фаина, как есть блажит. Красотой не вышла (вся красота Белле досталась), вот и пытается чем-то другим эффект произвести. Ах-ах!

Отец подкреплял свое мнение длинными цитатами из Талмуда, от чего Фаину клонило в сон, и примерами. Самым любимым примером была дочь доктора Браиловского Сара. Рано овдовев, Браиловский не женился повторно, потому что не хотел приводить в дом мачеху для своей обожаемой Сарочки. Он всячески баловал единственную дочь, потакал любым ее капризам, а она отблагодарила тем, что связалась с социалистами, нашла среди них жениха и когда того отправили в ссылку, уехала за ним в Сибирь. Фаина немножко завидовала Саре, у которой в жизни случилась настоящая любовь. Ясно же, что без настоящей любви в Сибирь за женихом не поедешь, махнешь рукой и найдешь другого. А тут такое самопожертвование, можно только восхищаться! И решительностью Сариной тоже можно было восхищаться. Решила – и уехала, вот как! Правда, Браиловского Фаине было жаль. Он после всей этой истории сильно сдал, бедняжечка. Поседел, сгорбился и как-то весь потускнел. «С моим отцом такого не случится, – убеждала себя Фаина. – У него есть мама, брат, сестра. У него другой характер, совсем не такой, как у Браиловского. И еще…». На этом она спешила оборвать мысль и переключалась на что-то другое. Например, начинала думать о том, как блистательно она сыграла бы Раневскую в «Вишневом саде». Ей не хотелось лишний раз думать о том, что отец ее не любит. Он никогда не говорил об этом, но многое ясно без слов. Достаточно сравнить, как он смотрит на своих дочерей. На Фаину равнодушно-холодно, а на Беллу совсем иначе – тепло, не смотрит, а прямо любуется. Есть чем любоваться, определенно есть. Белла – красавица. Стройная, изящная, легкая на ногу. Она не ходит, а порхает, как бабочка. И голосок у нее звонкий, как дюжина колокольчиков. И улыбаться она умеет обворожительно… Все есть у Беллы, кроме ума, но зачем ей ум при таких-то достоинствах? Ей мальчишки-посыльные уже записки от воздыхателей тайком носят. Белла читает записки, а потом рвет в мелкие клочки или украдкой кидает в печку. Эх, если бы Фаине кто-то написал романтическую записку, даже хоть и коротенькую, в два слова («люблю тебя», например), то она бы ее непременно сберегла на память. А Белле что – она сегодня одну записку порвет, а завтра две получит. Мама видит мальчишек, но помалкивает, потому что обмениваться записками с кавалерами не выходит за рамки приличия. Но когда Белла заикнулась о том, что хочет поехать на загородный пикник, который устраивало благотворительное общество «Ясли», мама твердо сказала: «нет, мала ты еще для таких развлечений!».

Цитат в Талмуде – десятки тысяч, примеров у отца тоже было много, потому что в таком большом городе, как Таганрог, много чего происходило, только запоминать успевай. Фаина могла противопоставить отцовским примерам всего два – Веру Комиссаржевскую и Сару Бернар. Сара Бернар выглядела убедительнее по двум причинам, потому что была еврейкой и имела мировую славу. Но отца и Сарой нельзя было пронять.

– Откуда она? – всякий раз спрашивал он, презрительно кривя губы и сам же отвечал себе: – Из Парижа? Вэй из мир![1] Видел я этих французских евреев! Они только называют себя евреями…

– Ее знает весь мир! – не сдавалась Фаина.

– Богрова тоже знает весь мир! – парировал отец. – Что с того? Разве его отцу от этого лучше?

Фаина умолкала, не понимая, как можно сравнивать великую актрису с убийцей премьер-министра Столыпина. Мать тоже делала странные сравнения.

– Фанечка, ты же, слава Богу, не нуждаешься, как те бедные девушки, которым приходится выбирать между борделем и театром, – увещевала она. – Ну что за глупости? Что ты себе выдумала?

– При чем тут бордель?! – вскипала Фаина. – При чем?!

– А куда идти бедной девушке, о которой некому позаботиться и которая ничего не умеет? – удивлялась мать. – Только на сцену или в бордель…

Ничего не умеет! Насчет борделей Фаина ничего утверждать не могла, но пыталась объяснить маме, что на сцене надо уметь очень многое. В доказательство ссылалась на театральную студию Абрама Ягеллова, которую посещала довольно долгое время.

– Ах, брось! – обрывала мама. – Отец до сих пор упрекает меня за то, что я разрешила тебе учиться у этого шлемазла! Чему там можно было научиться? За что твой Абрам брал четыре рубля в месяц? Подумать только – четыре рубля!

За четыре рубля милейший Абрам Наумович учил декламации, мимике, жестам, танцам… Чему только он не учил, вплоть до специальных упражнений для тренировки памяти. С памятью у Фаины и без упражнений было в порядке, но после них она начала запоминать текст «с листа», с первого же прочтения. А еще Абрам Наумович научил ее правильно ходить, так, чтобы не бросалась в глаза косолапость, и помог немного выправить речь. Фаина начала говорить отчетливее и уже не так сильно заикалась. Насчет заикания Абрам Наумович обнадежил, сказав, что это от нервов и должно пройти. Он был прав. В студии, окруженная приятными людьми, Фаина почти не заикалась. А в разговоре с отцом запиналась на каждом втором слове, и ее заикание обращалось против нее.

– Ты же «борух шейм квойд малхусой лэойлом воэд»[2] гладко не можешь выговорить, а собралась в актрисы!

Что поделать, не всем же так везет, как Комиссаржевской, родившейся в семье оперного певца, в сценической, можно сказать, атмосфере. В доме Фельдманов атмосфера была иной, конторской. Что на первом этаже, где находилась отцовская контора, что на втором, жилом – без разницы. Отец общался с домашними, как с подчиненными, горничные повадками походили на конторщиков и даже кухарка Фейгеле стучала ножом так, будто щелкала счетами – отрывисто и с недолгими паузами после трех-четырех ударов. И на обоих этажах говорили только о деньгах.

Мама спрашивала, чему учил Абрам Наумович, просто так, только для того, чтобы подчеркнуть, что вся эта затея определенно не стоила четырех рублей в месяц. Что творится в студии, ее не интересовало совершенно. На спектакли, которые время от времени ставили «студенты» (так звучно Ягеллов называл своих учеников), из всей семьи ходил только брат Яков. И то не столько ради сестры ходил, сколько ради воображалы Ривы Каплун, студийной примы, чтобы ей рецепты вместо записок писали! Отец же называл Абрама Наумовича «мешумадом»[3], причем совершенно незаслуженно, только на том основании, что он сменил фамилию Говберг на звучный псевдоним Ягеллов. Фамилию сменил, а не веру, но отцу этого было достаточно.

«Капля камень точит» сказали не про Гирша Фельдмана. Сколько Фаина ни подступалась к отцу, ответ всегда был одним и тем же – выбрось из головы эту блажь! Актрисой ты не будешь! Что скажут люди? Как я буду смотреть им в глаза после такого позора?

«О каком позоре может идти речь?» – недоумевала Фаина. Не в бордель же она, в конце концов, собралась поступать, а на сцену. Поняв, что переубедить несговорчивого отца не удастся, упрямая дочь решилась на крайние меры. Жаль было терять время попусту, к тому же мать все чаще и чаще заговаривала о замужестве, а на днях вдруг захотела сделать дочери фотографический портрет и потащила Фаину к Иосифу Рубанчику, считавшемуся лучшим фотографом Таганрога. В одном доме с ателье Рубанчика находились лучшая в городе парикмахерская и кабинет дантиста Бабуна, умевшего дергать зубы без боли. Короче говоря, полгорода видело, что Милка Фельдман привела к Рубанчику старшую дочь, и ни для кого не было секретом, для чего ей понадобились портреты. Фаина от смущения готова была провалиться сквозь землю и уже жалела, что поддалась уговорам матери. Уговорам? Мать вцепилась в нее мертвой хваткой (научилась у отца всему полезному) – оденься понаряднее и не забудь веер. Причесывала Фаину сама, шляпку на голове пристраивала добрых полчаса и всю дорогу талдычила, что перед камерой глаза надо раскрывать пошире («они у тебя такие выразительные!»), а рот держать крепко сжатым. Фаина так и сделала – зубы стиснула сильно-пресильно, аж скулы свело, а глаза выпучила. Фотография могла бы получиться замечательной, такой, что ее бы ни один шадхен в руки не взял, не то что кому-то показать. Но Рубанчик все испортил. Заохал, замахал руками и начал плясать вокруг Фаины и вертеть ее голову в разные стороны, делая, как он выражался, «кошерный ракурс». Голову вывернул до невозможности, принесенный из дома веер забраковал, сказав, что он слишком пышный, и дал один из своих, кружевной… Рубанчика за то и ценили, что он с каждым клиентом возился по часу, а тут такой заказ – целая дюжина карточек! «Куда столько?» – изобразила наивность Фаина. «Пригодятся», ответила мать, а Рубанчик сразу начал уверять, что такой красавице будет достаточно и одной карточки… Карточки получились ужасно пошлыми, но матери понравились. «У Рубанчика талант» – сказала она. Фаина ужаснулась про себя – неужели она вживую выглядит еще хуже?

Но затея с фотографиями дала повод заговорить об отъезде. Фаина нарочно выбрала время за ужином, когда вся семья в сборе, чтобы не говорить с родителями по отдельности. Больше разговоров – больше шуму, а толк одинаковый. Дождалась, пока отец выпьет вторую рюмку своей любимой изюмной водки, которая дома была круглый год, а не только на Песах, и сказала:

– Хорошо, что у вас останутся мои карточки. Будете смотреть на них и вспоминать меня!

– Ты опять за свое?! – отец, имевший обыкновение раздражаться в мгновение ока, стукнул кулаком по столу так сильно, что все, кроме него самого и Фаины, вздрогнули. – Никуда ты не поедешь! И довольно говорить об этом!..

Брат Яков, поняв, что дело закончится скандалом, неслышно выскользнул из-за стола. Сестра Белла явно хотела остаться, но мать взглядом указала ей на дверь.

– Выбрось из головы эту блажь! Ты никогда не станешь артисткой! – от ярости отец начал раскачиваться из стороны в сторону, словно на молитве. – Ты моя дочь и ты станешь делать то, что скажу тебе я! Сейчас я говорю – уйди и дай мне спокойно закончить трапезу!

Трясущейся рукой он налил себе из графина водки, причем не в рюмку, а в бокал, предназначавшийся для воды, и выпил залпом, как воду. Бокал на стол поставил так резко, что у того сломалась ножка. Мать схватила салфетку, чтобы собрать в нее осколки, но отец отстранил ее – не мешай! – и указал рукой на дверь.

– Ты говоришь, чтобы я ушла, и я уйду, – сказала Фаина, стараясь не сорваться на крик. – Совсем. Завтра.

Удивительно, но она ни разу не запнулась, несмотря на то, что внутри все так и клокотало от злости. «Ты никогда не станешь артисткой!.. Ты никогда не станешь артисткой!.. Ты никогда не станешь артисткой!..» – звучало в ушах гулким эхом, заглушая то, что говорил, точнее – кричал, отец. Но слова «не дам ни гроша» Фаина услышала, когда уже встала из-за стола. Опершись на стул, чтобы скрыть охватившую ее дрожь, она сказала:

– Мне ничего не надо. Сама заработаю.

– Где?! – всплеснул руками отец. – Где ты сможешь заработать?! Как?! Ты же ничего не умеешь!

– Научусь! – ответила Фаина, на лету меняя свои планы. – Поступлю в труппу Каралли, начну с небольших ролей…

– В труппу Каралли?! – переспросил отец, не веря своим ушам. – К этому мишугинеру[4] Каралли, у которого артистки задирают на сцене юбки?! У приличных людей это называется развратом!

– Это называется – водевиль, – поправила Фаина, мысленно благодаря судьбу за то, что тяжелый разговор неожиданно складывается так удачно. – Я собиралась ехать в Москву и учиться в театральной школе, но раз уж ты не даешь мне денег, то придется поступать к Каралли. Завтра же утром пойду к нему в «Петербургскую» и попрошусь в труппу.

Дрожь вдруг исчезла, буря внутри улеглась, на смену волнению пришли спокойствие и усталость. Фаина чувствовала себя так, будто танцевала три часа без перерыва. Захотелось присесть. Она села на стул, сложила на коленях руки и посмотрела в глаза отцу. Взгляд отца казался застывшим, усы едва заметно подергивались, на скулах катались желваки – отец думал. «Немая сцена», – отметила в уме Фаина, представляя, как комично они выглядят со стороны – свирепый папаша, испуганная мамаша, которая все продолжает стоять с салфеткой в руках и их взбалмошная дочь. Водевиль! Настоящий водевиль! Только Ленского[5] не хватает, чтобы все описать.

– Поезжай в Москву, – наконец-то сказал отец. – Дам тебе двести рублей на дорогу и буду высылать ежемесячно восемьдесят… нет – сто! Только умоляю тебя…

«Не поступай к Каралли», – мысленно договорила Фаина.

– …будь благоразумна!

– И пиши каждую неделю! – вставила мать.

– Буду! – пообещала Фаина, радуясь, что все прошло так гладко и удивляясь тому, как это она раньше не сообразила припугнуть отца возможностью поступления в труппу Каралли. Нетрудно было угадать ход мыслей отца. Лучше уж отпустить дочь в Москву, так будет меньше ущерба для репутации. Дочь синагогального старосты в труппе Каралли – это «жених без невесты»[6]. В небогатом на пикантные события Таганроге такую новость будут обсуждать несколько месяцев.

Рано радовалась… Остынув, отец сообразил, что попался в силки, которые сам же и расставил. За завтраком он не проронил ни слова. Триста рублей – целое состояние, Фаина никогда столько в руках не держала! – передал через мать. В конторе орал на служащих так громко, что и на втором этаже было слышно. Обедать сели раньше обычного, потому что Фаине надо было ехать на вокзал к полудню. Есть никому не хотелось, рано еще, проголодаться не успели, да и чувства мешали. Чувства у каждого были свои. Фаина волновалась, не веря тому, что она покидает родительский дом. Отец злился. Мама от волнения места себе не находила. Яков радовался за Фаину. Белла отчаянно завидовала сестре, совершившей неслыханное – сумевшей настоять на своем. Кухарка Фейгеле, у которой Фаина ходила в любимицах (подневольные люди всегда сочувствуют нелюбимым детям хозяев), тоже переживала. Об этом можно было догадаться по тому, что борщ оказался пересоленным, а из фаршированной курицы перед подачей на стол не была вытащена нитка. Из-за этой нитки все и началось.

– Стоит одному столбу пошатнуться – и дом рухнет! – сказал отец, наблюдая за тем, как его жена освобождает курицу от нитки. – Теперь у нас все пойдет наперекосяк! Раби Шимон бен Гамлиэль говорил…

Фаина с тоской подумала о том, что скандала на дорожку избежать не получится. Но она и представить не могла, каким окажется этот прощальный скандал. После того, как она в третий раз ответила «нет, я не останусь» и ушла к себе одеваться, отец набросился с упреками на мать. Заодно досталось и Якову, ему часто доставалось без причины, поскольку отец считал, что сыновей надо держать в большей строгости, нежели дочерей. Дочь – отрезанный ломоть, а сын – наследник, надежда и опора. Белла кое-как успокоила отца, она хорошо умела это делать. Стоило ей обнять отца и начать ворковать ему на ухо «папочка ты мой любимый», как отец сразу же утихал. На этом все бы могло и закончиться, но на нервной почве отцу стало не хватать воздуха и он вышел на балкон. Вышел в тот самый момент, когда Фаина с Яковом, поехавшим ее провожать, садились в коляску.

– Одумайся! – закричал отец на всю улицу. – Одумайся, Фаина!

Яков замешкался у коляски, кучер Мойше уставился на хозяина в ожидании распоряжений.

– Поехали! – Фаина ткнула Мойше кулаком в спину, опасаясь, что отец прикажет ему оставаться на месте.

Впрочем, это ничего бы не изменило. Рубикон был перейден. Фаина уехала бы на извозчике или даже ушла бы пешком, бросив чемоданы. Самое важное – деньги и паспорт – находилось в сумочке, которую Фаина крепко прижимала к груди.

Тычок был таким сильным, что едва не сбил тщедушного Мойшу с козел. Мойше от неожиданности крякнул и дернул вожжами, лошадь резко тронула, Фаина откинулась на спинку сиденья.

– Убирайся прочь! Живи, как знаешь! – кричал ей вслед отец, напрочь забыв о приличиях.

Он кричал громко и долго. Его мощный бас преследовал Фаину едва ли не до самого вокзала. Или то эхо звучало в ушах? Но Фаине было не до отцовских «благословений». «Вырвалась! Вырвалась! – ликовала она, пьянея от счастья все сильнее и сильнее. – Смогла! Смогла! Смогла! Ура! Теперь я все смогу! Все! Все-все-все!»

Фаина ехала в Москву первым классом, и настроение у нее было соответствующим, первоклассным.

Глава вторая

Москва бьет с носка

«К вам всем – что мне,

ни в чем не знавшей меры,

Чужие и свои?! —

Я обращаюсь с требованьем веры

И с просьбой о любви…»

Марина Цветаева, «Уж сколько их упало в бездну…»

Распоряжаться деньгами Фаина не умела совершенно. Триста рублей, казавшиеся огромной суммой, растаяли быстро. Сама виновата, нечего было останавливаться в дорогущем «Марселе», где номер с телефоном стоил пять рублей. Пять рублей! Но зато здесь был телефон. Номер с телефоном – это же так замечательно, современно! Пусть даже и звонить некому. Фаина разочек попробовала позвонить в Художественный театр, но с ней разговаривать не стали – пробурчали что-то в ответ на робкий вопрос и разъединились.

Дело было не столько в пятирублевом номере, сколько в магазине «Жак», находившемся в том же доме, что и гостиница. Заглянув туда из любопытства, Фаина сразу же поняла, что она одета, как пугало. На улице у нее от московского многолюдья кружилась голова и было не до рассматривания чужих нарядов, а в магазине этому занятию можно было предаваться спокойно. Приказчики у «Жака» были высшего класса. Они не набрасывались на каждого вошедшего коршунами, а давали возможность оглядеться и предлагали наряды неназойливо, неспешно. Доверительные советы сопровождались многозначительными взглядами… Ну разве можно было устоять? Цены, конечно, были под стать заведению – не высокими, а прямо заоблачными, поэтому Фаина купила всего два платья – шерстяное строгое цвета бургунди и голубое атласное, отделанное кружевами. Новые платья потребовали новых шляпок, а еще Фаина купила перчатки и кое-какие мелочи, которые в сумме стоили больше платья… В результате ее пятисотрублевый «капитал» (к тремстам отцовским мать добавила сто пятьдесят, а еще у Фаины было сэкономлено «на черный день» около пятидесяти рублей) уменьшился чуть ли не наполовину. Обед в ресторане при гостинице обходился в полтора рубля. Извозчики в Москве запрашивали дорого, а торговаться Фаина не умела, да и неловко ей было торговаться. По театрам Фаина ходила не только днем, но и вечером, как зрительница, причем билеты брала в партер, в первый или второй ряд, чтобы не пропустить ничего – ни движения бровью, ни сказанного шепотом слова…