Я – Виктор Цой

Он выхватывает пачку из моей руки. Затем поджигает ее зажигалкой, и стреляет первой струей дыма прямо в меня. И тут я чувствую очень знакомый запах, точнее, мы оба чувствуем (он сильнее, конечно) – я и Марат дружно поворачиваемся в ту сторону, где лежит добрый бомж. Далеко мы отойти не успели, и стоим, думаем, что нам делать с этой фигней? Меня лично это никогда не увлекало, не берет меня никакая, даже самая мозговышибающая конопля. Одно я знаю точно – в этом стылом воздухе запах мариуханы распространяется мгновенно на многие десятки метров вокруг, и нам остается только надеяться, что полицейским вряд ли хочется морозить свои попы в эту ночь, и они нас не потревожат в силу своей вечной тяги к комфорту. «Добрейшей души человек», – еле слышно проговаривает Марат, и набирает полные легкие этого смрада. Задерживает дыхание на несколько секунд и выдыхает. «Чуйская… родная, – шепчет он. – Узнаю. С 88 года не курил, с казахфильмовских времен. Как же хорошо…» И я вспомнила – Моро! Конечно же, так звали героя того фильма, которого играл Виктор Цой, и Марат сейчас говорит о тех съемках, здесь, в моем городе… Его неподдельно теплая интонация, с которой он говорит о тех временах, слегка смущает меня. «А что так плохо? Почему такой перерыв?», – спрашиваю я. Жду ответа, и дожидаюсь его только спустя полторы минуты: «Обстоятельства, Алия, обстоятельства…» Мне чуть больше лет, чем тому фильму, смотрела я его в пубертатном периоде, и ничего из него не помню. Вот только это – Моро. Имя, которым он назвался сначала. «Будете?», – предлагает он. Нет уж, спасибо. И надеюсь его «обстоятельства» не называются колонией строго режима. Больше тридцати лет все-таки прошло – для знатока «травы» немыслимый срок без кайфа. Зэка мне еще не хватало. «Я не сидел в тюрьме, нет, просто в жизни всякое бывает. Понимаете?». Понимаю, хорошо понимаю… Черт…

Он направляется к бомжу, и мне опять приходиться плестись за ним. И я иду, увертываясь от редких облачков сиреневого дыма, выпускаемых Маратом (Виктором?). Бомж смотрит в небо, не мигая. Тишина, только оставшиеся в очень малом количестве листья на дубе шелестят от ветерка. А вот он даже не шелохнется. Умер уже? Но нет, бомж вдруг улыбается и вопрошает ангельским голосом: «Видишь, брат?». Марат поднимает свои сломанные очки к небу и тоже начинает улыбаться. «Вижу!», – счастливо восклицает он. Придурки. Что они там увидели – не знаю и знать не хочу, но у меня такое ощущение, что я сейчас присутствую при зарождении новой религии, настолько единым организмом кажутся эти два чужих друг для друга человека, смотрящих с идиотскими улыбками в небо. Впрочем, и мне они чужие… На моих часах 1 час 46 минут. Курнуть, что ли? И совершенно непонятным для меня образом мы оказываемся лежащими втроем под дубом, поочередно дымя и глядя в безумно красивое небо. И из этого безумно красивого черного неба на нас смотрит безумно красивое громадное лицо, в чьих звездных глазах столько любви к нам! Это нечто окутывает нас вибрирующей, искрящейся волной, приподнимающей нас над холодом земли под нашими спинами, и эта чудесная вечность без рождения и смерти в какой-то момент пугает нас потому, что не может быть так хорошо. Не бывает. И мы возвращаемся. Но не сразу. Не сразу. Поскольку в вечности возможно предвидеть человеческий страх и точку, когда он появляется, возможно уходить от него, приходить к нему опять… После бесчисленного числа этих походов туда-сюда мы с Маратом сидим в салоне такси на заднем сиденье, и снова вместо звезд в наших глазах мелькают огни фонарей. А бомж утром умрет счастливым.

«В городе мне жить или на выселках…» Интересно, куда мы едем? Точнее, неинтересно совсем. Куда-нибудь. Куда-нибудь, без разницы, куда – все равно из этого города не уедешь никогда. Не дадут. Да и ты сама никому не нужна… И куда бы я не поехала, свой город, вместе с его хвалеными горами, яблоками и каньоном Чарын, я буду таскать на своем горбу, поскольку мы такие, не в силах жить счастливо без родной земли. Типа, я тоже патриотка – кажется, заразилась от клиентов этой чумой. Какой же бред, господи… Надеюсь, не вслух все это я думаю. Уже тоскую по небу, где была всего пару минут. И уже забываю его, хотя прошло тоже где-то две минуты с той поры, как я оттуда вернулась – 1 час 50 минут на моих часах. А этот город никак не кончается, и, наверное, надо спросить моего спутника, куда мы мчимся, но его голова камнем лежит на моем плече, и так тяжело держать ее, что моя левая сторона тела онемела. «Все будет хорошо, Алия», – шепчет он, вроде как свозь сон, потираясь щекой о мою куртку. Сколько же их было на моем левом плече, неприкаянных самцов, ищущих минутного покоя или просто вырубившихся от чрезмерного употребления спиртного? Десятка три, не меньше. Я прям гейша. Или мать Тереза для нищих духом. Мы едем вниз по наклонной, а, значит, скоро окажемся в северной части города, самой неприглядной и пролетарской настолько, что пивной перегар здесь считается достойным парфюмом. Наши шансы огрести радикально жестких приключений растут с каждым километром, и мне тревожно. Какая-то странная психоделическая музыка играет у таксиста. Или это в моей голове? «Куда мы едем?». «Кафе «Надежда»», – с явным каракалпакским акцентом отвечает водитель (уж что-что, а акценты я различать научилась в силу рабочей необходимости). Как ни странно, это кафе мне знакомо. Улица Фридриха Энгельса – там оно находится. На Энгельса отслужившие свое девчонки заканчивают свои карьеры. Одну из них я сюда провожала, и мы сидели в этом кафе после ее переезда. Печальные были посиделки. Она хотела заказать Мартини по привычке, но у них его даже нет в меню – водка, коньяк да пиво, такой у них набор. В итоге, напились с ней непонятной алкогольной продукцией до чертиков. Вскоре после этого ее телефон перестал отвечать, и она навечно сгинула в просторах первой Алматы. Зоя, тумбочка ты наша, не перепрыгнуть, не обойти… Где же ты? Рукав плаща левой руки Марата, которую он якобы невзначай кинул на мою грудь, задрался вместе с манжетой рубашки. Там какая-то царапина на запястье. Я приглядываюсь – нет, не царапина, а достаточно глубокий и, судя по всему, старый шрам. Отметина от юношеских страданий? Видимо, с той давней поры, когда эти стареющие мальчики по обычаю пытаются понарошку покончить с жизнью. Таких историй я наслышалась навалом – от каждого третьего, если не второго. Психически нестабильный народ мужики, конечно, но крайне прибыльный. Вдруг яркий свет заливает салон автомобиля, и бравый каракалпакский таксист мгновенно делает крутой крен вправо – кто-то выехал нам навстречу. Я замечаю в пролетающей мимо, чудом не врезавшейся в нас машине лицо женщины в черных очках за рулем, застывшее в крике. Таксист изощренно матерится на чистом русском, я тоже участвую в этом сквернословии, в то время как Марат валится головой мне на колени. И я снова слышу, как он шепчет: «Миром правят дуры». Охренеть. Что за фигня?! Он не мог видеть ту слепую идиотку. Это он обо мне? Услышал, как я матерюсь, и сразу записал меня в дуры?! Ах ты чмо ё…! И я наотмашь бью его ладонью по щеке. Он от неожиданности резко поднимается и бьет меня затылком в подбородок. Фонтан искр в глазах, я держусь за челюсть. Марат, прижавшись спиной к дверце, держится за макушку и стонет, с испугом смотрит на меня. А мне хочется добавить и заехать ему в пах каблуком что есть силы – я очень зла. И я даже дергаю ногой слегка, на что Марат реагирует подпрыгиванием на месте. «Черт!», – одновременно восклицаем мы втроем, включая водителя. Вслед за этим естественно следует его длинная монотонная речь о безмозглости баб за рулем, на каракалпакском. Несмотря на уничижительные характеристики моего пола, эта речь успокаивает меня, так как низкий тембр голоса водителя приятен сам по себе, да и язык значительно мягче казахского, хотя оба языка – близнецы-братья практически… О разнице этих языков, а также курдского и турецкого, уйгурского и узбекского, татарского и башкирского я могу рассуждать очень долго, но я далеко не лингвист, так что вернемся к нашим баранам. Точнее, к одному из них, который в данный момент протирает очки краем своего плаща. Пуговицы мерзко скрежещут по линзам.

Попробую оценить его по губам, которыми он смешно двигает в такт движений своей руки, теребящей очки. Достаточно большая, пухлая нижняя губа кажется искусственной – так бывает у мужчин с большой фантазией, в том числе, и сексуальной. Верхняя же губа весьма изменчива – то она узкая, почти невидимая, то вырастает до почти такой же степени пухлости, как и у нижней. Я жду, когда он закончит с очками, чтобы точнее охарактеризовать моего «героя». Наконец, он надевает очки и замирает на несколько секунд, что мне и нужно было. И вдруг на мгновенье мне кажется совершенно ясным выражение презрительности на его нижней половине лица (ведь я наблюдаю пока только губы). И именно в этой части его головы он становится похожим… на Цоя. Вот это номер… И я даже вижу его молодым, худым, с длинной шевелюрой и всего в черном, как на тех фото, что я видела много раз… Но блеск его очков рассеивает это дурацкое наваждение – его часто мигающие, пугливые глаза за стеклами снова заставляют меня вернуться к тому, с чем я имею дело – к конченному, морально раздавленному немолодому человеку. И единственное, что его роднит с Цоем – эта наша общая с ним и миллионами соотечественников азиатчина в лицах. То есть – ничего. Взгляд Марата уперся напряженно во что-то впереди – там над лобовым стеклом висит на цепочке, раскачиваясь, портрет смуглого подростка в золоченной овальной рамке. Водитель замечает в зеркале его взгляд и говорит с нежностью: «Сын мой. В Узбекистане остался, с мамой. Скучаю сильно, полтора года уже не видел». Марат кивает: «Ясно. Как зовут?». «Наржан… верблюжонок мой… Приехали». Машина сворачивает к обочине и тормозит.

Здесь туман еще сильнее, так как это низина города, и все газы, испарения, смог скапливаются здесь. В воздухе стоит специфическая смесь запахов бензина, угольной гари и мочи, и в такую холодину это даже бодрит. Я веду моего дружка к кафе, дорогу к которому еще не забыла – взяла инициативу в свои руки. В небольших лужах мои каблуки прокалывают с хрустом тонкий лед, и ноги Марата, идущего за мной след в след, уже хлюпают по прорвавшейся из-под льда воде. Мы идем молча – до переулка, где кафе, еще шагов сто. Вокруг нас еле виднеются призрачные очертания одно-, двухэтажных компактных домов за заборами. И вскоре в тумане возникает кажущаяся огромной неоновая вывеска с надписью «Надежда». Символично как-то, но непонятно, к чему сей символ. «У вас ведь тоже должен быть сын?», – почему-то решаю спросить я Марата, в голове всплыли некоторые моменты биографии реального Виктора Цоя. Мой спутник останавливается, опускает голову. «Да. Был», – бурчит он, глядя в землю. «Был?! Жив же вроде?», – удивляюсь я не очень натурально, сейчас он, наверное, соврет что-то. Но он поднимает голову и смотрит на вывеску: «Нам надо перекусить. Здесь самые лучшие котлеты по-киевски в городе. Пойдемте!». Этого престарелого любителя легких наркотиков накрыло аппетитом, только зачем ради этого так далеко надо было тащиться?! Впрочем, я тоже голодна зверски. Пойдем!

Мои сомнения насчет котлет по-киевски в этой забегаловке развеяны – перед нами на едва стоящий на своих ножках пластиковый белый столик юркий официант водружает большую тарелку с этим яством, словно это бешпармак. В центре тарелки дымится дюжина совсем немаленьких котлет, обрамленная наваленным кругом пюре из картошки и обсыпанная разнообразной зеленью. Плюс к этому на двух тарелочках по краям стола благоухают кусочки соленого сала в красном перце. Какой-то немыслимый для здешних мест славянский дастархан. Что здесь творится вообще? Кафе осталось все той же полуразваленной хибарой барачного типа, посетители – те же вышедшие в тираж дамы и их такие же непотребные клиенты, но меню убийственное просто! Вместо бывшей традиционной троицы «манты, лагман, плов», здесь в списке сплошь клецки, галушки, всяческие борщи, десяток видов вареников, сто сортов сала и куча всего такого, ультраукраинского… Портрета Петлюры на стене не хватает. Или Бандеры. «Портрет Бандеры? – спрашивает Марат удивленно. – Ну, не знаю… Хотя… Я передам Зейнеп-апа». «Кто такая Зейнеп?», – интересуюсь я, пока официант кладет мне на тарелку пару котлет, из которых сочится ароматное сливочное масло. «Хозяйка кафе. Когда-то мы были близки. Очень», – откровенничает Марат. Апа… Сколько же лет этой старушке Зейнеп? Хотя, сам-то он далеко не первой свежести, наверняка, она примерно в его возрастной категории, этакая молодящаяся румяная особа с плотно залитыми тональным кремом бороздами морщин на лице. Хотелось бы на нее посмотреть. Что ж, понятно почему мы здесь. Вдруг за нашими спинами начинает играть минусовка, и кто-то бухой в умат истошным криком запевает «Отель Калифорнию». Я оборачиваюсь – на том месте, где раньше стоял электормангал, появилась некое подобие сцены, на которой размещена какая-то звуковая аппаратура, и мерцает экран телевизора на стене. Из-за голов тех, кто сидит за столами, нам видна лишь шатающаяся тень поющего с микрофоном на стене. Ужас. Приличное, тихое место для установления кратковременных интимных связей в среде рабочего класса превратилось в ад. «Почему ад?», – удивляется мой геронтофил, Марат. Тут шустрый официант подносит нам совершенно логичную здесь бутылку «Немирова», наливает мне полную рюмку, и я залпом выпиваю. Водка – чистый огонь. Закусываю сочной котлеткой, нежное куриное филе просто тает во рту. И в это же самое время, когда я наслаждаюсь прекрасной трапезой, тот алкаш продолжает уродовать своим мерзким визгливым голосом душевную песню… «Вкусно?», – заискивающе спрашивает Марат. «Да», – все-таки, соврать я не могу. «Так почему же ад тогда?, – снова он переспрашивает. – По-моему, здесь мило». «Потому что караоке придумали для ада. На Землю оно случайно попало. Вы же, как музыкант, должны это понимать», – отвечаю. «Я как музыкант люблю любую музыку», – улыбается Марат. Типа выкрутился, но я соглашаюсь с ним, поскольку лень вступать в музыковедческие дискуссии, и он совсем не музыкант, да и водочка так приятно пошла по всему телу. Вот, оказывается, чего мне не хватало. Так хорошо! И даже если сейчас после караоке начнется залихватская «живая» музыка с массовыми танцами и турецким диджеем, мне все равно будет хорошо. Нам наливают еще по рюмке, я снова выпиваю, и тут, само собой, начинается «живая» музыка с массовыми танцами и турецким диджеем. Ноги словно растеклись желеобразной массой под столом, встать я точно не смогу. По-прежнему хорошо. Конечно, с новым содержанием кафе «Надежда» потеряло свой особенный шарм, ну и черт с ним.

В этой простенькой казахской песне, под которую все танцуют, поется о любви между представителями противоположных социальных слоев, некоего условного мультимиллионера и некой условной крестьянки, общающихся друг с другом исключительно посредством смартфонов. Она, по-моему, так и называется, как и поется в ее бесконечном припеве: «Алло!». Любовь, она всегда такая – один богат, а другой наоборот. Я смотрю на Марата и думаю, если допустить существование серьезных (даже страшно подумать) отношений между нами, то кто из нас кто? Хотя, нас ведь трое, так как он шизофреник с двумя противоположными личинами внутри. От его внутреннего «Цоя» неизвестно чего ожидать, то ли славы, то ли разрухи, «Марат» же весь на поверхности и крайне предсказуем, и утром он просто вернется в свой дом под гнет тиранши-жены. Нужен ли мне будет такой? А, может, я из этого ничтожества человека сделаю? А? Азарт-то какой для энергичной и неглупой женщины! И, в то же время, неопределенность будущего в случае с фантомным «Цоем» сулит одиночество, а, значит, абсолютную автономность и независимость. Правда, реальный Цой плохо кончил, но не сомневаюсь, что его женщина все это имела, то есть, на фиг ему была не нужна, плюс получала бонусы в виде неожиданных жизненных встрясок… Тут я понимаю, что сама становлюсь шизофреничкой, думая о несуществующем любовном треугольнике с несуществующими персонажами. Вот что значит чуйская конопля, помноженная на украинскую водку. Но, если здраво судить и при этом видеть перед собой треснувшие, заляпанные жирными пальцами стекла очков Марата, то богач – это я, без всяких сомнений. Несмотря на то, что его состояние пока на 600 долларов больше моего. «Вы так таинственно улыбаетесь», – говорит мне, дыша в ухо сильным перегаром, бедный Марат. Я таинственно улыбаюсь потому, что съела две котлеты по-киевски, и через час оставлю тебя без копейки денег, дорогой! Такая вот история нашей любви. А я вспомнила это слово, которое подходит для теперешней «Надежды», чью некогда аутентичную убогость вдруг украсили нездешним национальным колоритом. Постмодернизм. Чистой воды постмодернизм. Слово это было вбито мне в голову одной бывшей постоянной клиенткой, докторшей искусствоведения – кажется, она научный труд на эту тему писала в период наших с ней встреч (полных жутких страстей, кстати говоря, что для женщин неудивительно). Преподавала она в университете, полунищая в общем-то, и занималась я ею чисто из природной любознательности. По крайней мере, теперь Кандинского от Малевича отличаю, хотя лет 12 назад и имен этих не слыхивала.

Бля, да что это?! Это чудо лапает мое бедро! Пальцы его правой руки резкими и частыми импульсами сжимают мою тазобедренную мышцу, при этом его левая рука исправно отправляет в собственный рот очередную порцию «Немирова». Набухался, мать его… Неужели он думает, что его 600 баксов делают погоду, и ему можно все?! Да я на одном корпоративе за два часа в разы больше зарабатываю! Урод. И теперь это жалкое чмо ничем не отличается от остальных посетителей мужского пола этого заведения – такое же влажное похотливое лицо, суетливые пожимания плечами и мерзкое хихиканье фальцетом. В общем, он дошел до нужной кондиции, поскольку основная масса клиентов именно в таком свинячьем состоянии и приходит ко мне – на трезвую голову предаваться порокам с падшими женщинами совесть не дает. А вот сейчас, в этом полоумном угаре, когда весь мир кажется в кармане, и, при этом, не стоит уже, он чувствует себя покорителем женским сердец, этаким жестоким мачо. Каждый раз одно и то же, и хоть кто-то из них был бы оригинален! Но нет. Хотя, может, это и хорошо, зачем нам неожиданности? А с такими вот я знаю, как справляться. «Спой для меня!» – говорю я ему. Надо бросить вызов, мужики на любой мало-мальски серьезный вызов реагируют как собаки на команду «фас». «Спой!», – повторяю я. Он вдруг смущается, его и так красное лицо рдеет еще больше: «Да я пьян уже, не смогу, наверное. Да и не пел я сто лет…» Ага. Я в точку попала – его рука трусливо соскользнула с моей ноги. Надо добивать этого мачо: «Ты, что?! Не мужик, что ли?! Даже спеть простую песенку не можешь?! Офигеть!», – я добавляю издевательский смешок к своим словам. И еще немного разочарования: «А я-то думала…». Тут в его глазах загорается некое подобие гнева – говорю «подобие», потому что явно заметно его общее замешательство и нежелание петь. Однако, он стучит кулаком по столу: «Сейчас!», с трудом встает из-за стола и идет к турецкому диджею. Посреди толпы танцующих останавливается, поворачивается ко мне и что-то говорит. Я угадываю по его губам: «Ты точно этого хочешь?». Киваю головой. Видно, что Марат вздыхает, а потом он подходит к диджею, который сидит за низким столиком с освещенным экраном ноутбука лицом. Не отрывая взгляда от экрана, тот энергично мотает головой, раскидывая по сторонам свои длинные черные волосы. Видимо, диджей отказывается переключать танцы на караоке, опасаясь нездоровой реакции танцующих. Понять можно. Марат растерянно смотрит на меня, всплескивает руками – мол, ничего поделать не могу. Я откладываю вилку с кусочком котлеты, вытираю вокруг рта белой ситцевой салфеткой и с размаху бросаю ее прямо на гору котлет. Делаю недовольное лицо, насколько это возможно. Направляюсь к ним. Так же продираюсь сквозь облако парфюмерно-потно-алкогольных ароматов, исходящее из-под мышек и изо ртов дергающихся в танце пар. Чье-то разгоряченное тело льнет к моим бедрам – я смотрю вверх, это высокий красавчик лет 20-ти, почти мальчик, правда, в глазах его нет ничего кроме пьяного тумана. Но, признаюсь, его змеиные движения и легкие касания словно бьют током и немного возбуждают, так, что я даже пританцовываю в такт с ним. Я танцую и наблюдаю за несколькими ярко крашенными женщинами возле меня, чьи полуразвалившиеся телеса втиснуты в тесные штаны и куртки. Это они, наши, бывшие. То есть, настоящие, но уже напрочь потерявшие всякое достоинство. Хотя, наша профессия и достоинство для многих две вещи несовместные, но, поверьте, чувства собственного достоинства у проституток гораздо больше, чем, например, у шахтеров. Или у банкиров и финансистов всяких – эти вообще, несмотря на их кажущееся могущество, параноики страшные, задавить которых не стоит никакого труда. Да, у подавляющего большинства наших девчонок проблемы с наличием извилин в мозгах, но постоять за себя мы можем. И сюда, на Энгельса, залетают те редкие птицы, которые растеряли чувство достоинства под воздействием различных обстоятельств. А это сродни смерти в буквальном смысле – никто из них не будет «бабой ягодкой опять», поскольку до 45-ти просто не доживут. Или убьют, или сами сдохнут от какой-либо популярной болезни. И вот, смотрю я на них, печальных и уродливых, и становлюсь еще злее, и так невыносимо на душе. Я перестаю танцевать и быстро подхожу к моему дружку Маратику – это из-за таких, как он, мы терпим все эти несметные несчастья, калечимся душой и телом, гибнем в одиночестве. Он глядит на меня телячьими, виноватыми глазищами сквозь плюсовые очки, а я бросаю ему прямо в лицо, очередями: «Чмо ты последнее. Баран. Ни на что не способен. Только пи…еть можешь, уё…ще. Оставайся один, му…ло». И тут же иду к выходу. Иду, и чувствую спиной, что мои слова подействовали. Музыка вдруг прекращает орать, раздается многоголосый ропот возмущения – все хотят танцевать. Потом слышны крики, шум, и сразу короткий и громкий свист микрофона, рвущий барабанные перепонки. После этого наступает тишина, которую вскоре нарушает неуверенный голос Марата, реверберирующий в микрофоне: «Эту песню я посвящаю Алие!». И начинают звучать знакомые всем ритмичные гитарные рифы цоевского хита, где что-то там про «город в петле». Я оборачиваюсь и вижу Марата с микрофоном, который он сжимает обеими руками, задрав вверх подбородок, а вокруг него тесно толпятся разъяренные люди. Он так проникновенно, нежно смотрит на меня, что сердце рвется (опять она, бабская жалость, подкатила). И если он сейчас запоет и при этом будет продолжать так на меня смотреть, я сдамся ему окончательно и бесплатно. Но спеть он успевает только первые два слова: «Белый снег…» – и тут же получает огромным мужским кулаком по зубам. Марат падает, остальные наваливаются на него, опять свист микрофона, истошные крики, тяжелые звуки ударов…

«Алло-о-о-о! Алло-о-о-о!» – гулко звучит песня за стеклами окон кафе «Надежда», из которого нас только что вышвырнули. Мы топчемся возле кафе на улице, Марат постоянно шмыгает носом, не отрывая своего платка от лица. Побили его крепко. «И, все-таки, почему это все? Котлеты по-киевски и все такое? Я здесь даже ни одного хохла не видела!», – вопрос сам собой напрашивается, и я его задаю (а, может, просто произношу мысли вслух? Уже не понять). «Зейнеп-апа в дальнобойщика влюбилась. С Киева. А потом он на родину уехал и пропал. Вот она и решила украинскую кухню завести. Как бы в память о нем», – объясняет Марат. Иными словами, крыша у нее поехала. «Сбежал?», – спрашиваю. «Нет. На войну пошел. Сумасшедший мир. Абсолютно сумасшедший», – констатирует мой шмыгающий спутник. Мир всегда был таким, просто иногда это становится слишком очевидным. Для меня же это очевидно и выпукло было и есть всю мою жизнь, поскольку практически каждый день мужчины вступают в войну со мной, набрасываясь на мое тело, как на смертельного врага. По-другому они не умеют. Для них секс и вообще мы, женщины – это типа тренировка, подготовка к войне, где анал – это «диверсия в тылу врага», а минет – «принуждение к миру». И этот, причитающий о сумасшедшем мире, такой же, несмотря на то, что он даже маленькой попытки защититься от пинавших его не сделал. Уверена, что, в случае чего, меня бы он сам попинал с удовольствием. Однако, касательно Зейнеп-апа, это чисто женская «ответка» этому миру – устроить уголок украинского кулинарного счастья посреди нашей такой смешной, но весьма безжалостной Азии.

Из дверей кафе на морозный воздух выбегает тот юркий официант, обслуживавший нас, с телефоном у уха. Он продолжает говорить с кем-то, презрительно бросив взгляд на нас: «Да, я уже вышел! Встречаю, да! Нет, я один справлюсь – вы же знаете!». Поговорив, он кладет телефон в карман. Мы довольно долго втроем стоим молча – он на крыльце, а я и Марат у окна чуть поодаль. Тихо. Издалека доносится приближающийся рокот едущей машины. Официант выбегает к дороге и выглядывает машину в темноте. Вскоре возле кафе останавливается белый «Лексус», из машины никто не выходит, просто медленно поднимается крышка багажника. Официант выуживает оттуда пару больших мешков капусты и уносит их на своих плечах внутрь кафе, еле шагая на сильно согнутых в коленях ногах. Машина продолжает рокотать, и никто по-прежнему из нее не выходит. Белый «Лексус», м-да. Не последней модели, но тоже ничего так выглядит, солидно. Каждая вторая из нас, выходя на покой, обзаводится именно таким большим белым «Лексусом». Своего рода традиция, знак того, что не зря мы всю эту мразь терпели. На втором месте предпочтений моих бывших коллег – «Лэндкрузер», на третьем – новый «Жук», хотя его уже давно сняли с производства. Есть еще тонкая, но очень влиятельная прослойка, дослужившаяся до гораздо более крутых тачек – впрочем, эти дамы и их вкусы и так всем известны. Статистика моя личная, поэтому не ручаюсь за ее правдивость. А «Лексус» продолжает выпускать клубы дыма, и эта пауза, когда и машина не уезжает, и никто при этом из нее не выходит, чрезмерно затягивается. Такие вещи меня всегда нервируют, будто меня дразнят и принимают за идиотку. Я делаю шаг к машине, но раздается легкий хлопок – открылась дверца со стороны водителя. И сразу же (ну, конечно!) оттуда на заиндевевшую землю ступает женская нога в лакированном черном сапоге на высоком каблуке. У меня вырывается издевательский смешок – полное ощущение, что я смотрю фильм, дурновкусие авторов которого запредельное просто. Еще и луна в небе – и, да, плюс долговязый «ботан» в очках, смотрящий на эту так себе ногу с нескрываемым вожделением, губы медленно открывающегося рта Марата соединены липкой нитью слюны. Однако, старушечье кряхтенье, внезапно раздавшееся из машины, превращает любовную драму в фарс. Но не для Марата. Он с радостным лицом резво бежит к машине и помогает застрявшей в ней мадам вылезти. И – я восклицаю протяжное «О!» – Марат вытаскивает на лунный свет нашу «пухляшку», нашу «тумбочку» Зою, с которой когда-то я распрощалась на этом самом месте! Ее низкорослую кубическую фигуру ни с чем нельзя спутать. Марат сердечно обнимает ее, согнувшись над ней аркой, приговаривая: «Зейнеп! Зейнеп-апа, милая! Как я соскучился!». Зейнеп… Зоя… Зейнеп… И как же у меня могло вылететь из головы Зойкино настоящее имя – Зейнеп?! Так просто было догадаться. В голове автоматически строятся догадки типа того, что Зоя, помаявшись в здешних местах, счастливо охмурила хозяина «Надежды», вышла за него замуж, довела его до могилы и прибрала все к рукам. Сомнительная версия, конечно. «Да достал уже, отцепись!», – басом кричит Зоя-Зейнеп и вырывается из рук Марата. «Охренел, что ли?! Успокойся. Тоже скучала», – уже более мирно добавляет она и поворачивается ко мне. И застывает. Через пару секунд холодный ночной воздух сотрясает наше дружное с ней, истошное, на разрыв глотки: «А-а-а!». Мы бежим друг к другу, скользя каблуками по мерзлым кочкам. Чем мы ближе, тем наши скорости все более замедляются от страха споткнуться и упасть. Пока бегу, представляю нас со стороны, и вспоминается термин «комический дуэт», но в поле моего зрения на миг попадает Марат – нет, скорее, это не дуэт, это комическое трио какое-то. Наконец, контакт, и наши губы замирают в сантиметре друг от друга, поскольку девушки легкого поведения не целуются, все знают. Но этот наш недопоцелуй страстнее и искреннее самых глубоких поцелуев самых влюбленных пар. Мы обнимаемся, и я чувствую знакомый запах «Шанель номер пять» от ее серебристого шиншиллового манто. Почему-то хочется разрыдаться. И – черт! – я рыдаю. «Все хорошо, Алия… все хорошо… Теперь все будет хорошо…», – Зойка гладит меня по талии. Потом она отстраняется от меня и внимательно рассматривает мое лицо. А я изучаю ее – ничего не изменилось в ней, единственное, морщинки на ее лбу разгладились каким-то образом. Или она их так искусно замаскировала? Она по-прежнему имеет хмурый, неприветливый вид, к которому я привыкла, но к этой неприветливости будто примешан некий свет, что ли. Неужели, история о ней, рассказанная Маратом, правда, и она страдает от невозможности быть с тем, кого любит? В эту хрень раньше бы я не поверила, зная неистовый пофигизм Зои. Но сейчас, видя эту ее необычную светлую грусть, признаю – она любит. Любит, сука такая! А Зойка вдруг произносит: «Ладно, отдыхайте. Мне пора. Повеселись, подруга! Время еще есть. Он… ласковый». Она кивает на Марата, и уходит к своему кафе. «Зойка! Ты куда? Стой, ты, корова!» – кричу я вслед. Но она идет, не оборачиваясь, и вскоре ее грузное тело растворяется в мелькнувшем за дверью свете кафе «Надежда». И что это значит? Я смотрю на Марата. И шмыгаю носом почти синхронно с ним, сдерживая еще текущие слезы. Он пожимает плечами, хотя все и так понятно. Наши с ней дорожки разбежались в разные стороны, и вместе им уже никогда не сойтись. Нечего прошлое теребить, она права. Одно хорошо – она жива и здорова, а не покоится в пригородных заброшенных полях, как обычно это происходит. Глухие ритмы надоедливого мотива песенки из кафе обрываются под недовольные крики посетителей, которые, однако, долго не продлились. И, после тихо вступивших гитарных переливов, словно из самого сердца чей-то глубокий женский голос снова запевает «Отель Калифорнию» – тот голос, что только что утешал меня. Я подхожу к затуманенному окну, приподнимаюсь на цыпочках и вижу сквозь линии инея на стекле – в полумраке кафе квадратное тело Зои на сцене исторгает из себя волшебные звуки, вытягивающие из меня последние душевные силы. Она решила меня добить, и бьет ведь по самому больному месту, по тем несбыточным мечтам о тех сказочных местах, где мне никогда не бывать, о тех бесконечно горящих, разрывающих, электризующих чувствах, которые мне никогда не испытать. Она всегда была сукой, Зоя, такой и осталась. Настоящая блядь. «Пойдем отсюда. Пойдем», – как будто услышав мои мысли (в этот раз я точно их не произносила), Марат берет меня за плечо и уводит от окна. И мы с ним уходим куда-то, в сторону луны, и гонят нас вдаль отсюда Зойкины стенания, которыми она заменила финальные аккорды этой песни, тварь. Что же за боль у тебя там внутри, подруга?