Без любви, или Лифт в Преисподнюю

– Ладно. Поговорим позже, – молвит Натали, принимая серьёзный, если не сказать – суетливо-деловой вид. – Мне в самом деле некогда.

– Ты что, занята? – Никита вдруг почувствовал укол беспокойства. – А я хотел проводить тебя после работы. Может, зашли бы куда посидеть?

– Увы, не сегодня. Как-нибудь, может, в другой раз.

– Ты извини меня, если чем обидел. Я должен был позвонить, но у меня нет твоего телефона. Я не пропал. Я все эти дни, как проклятый…

– Перестань! Я не обиделась. Я просто опаздываю.

– Куда?

– В кабак.

– С кем?

– Ты что – ревнуешь?

– А как ты думаешь?! Не то слово!

– Успокойся. Я с шефом иду.

– Чем, интересно, успокоиться? Ещё хуже, что с шефом.

– Почему?

– Не пошлёшь… Да он же, ты говорила, в командировке?

– Ой, ты слушай побольше! Я соврала: эти двое просто достали меня. По полной программе. Не знала, как и отделаться. А с шефом – это так, деловое предприятие. Нас там всякой твари будет по паре. И куча нудных клиентов.

– А-а, ну что ж… – Никита развёл руки в стороны, не скрывая своего разочарования. – Ну, раз такое дело, давай хоть до ресторана провожу. Это где, далеко?

– Нет-нет, вот только этого, пожалуйста, не надо…

Задержала на нём задумчивый сочувственный взгляд и как будто смилостивилась, подсластив его горькую кручинушку:

– А впрочем, если хочешь, можешь встретить меня после. Только не у ресторана. Подождёшь у подъезда.

– Да-да, конечно же. Да хоть до утра! – ему не пришлось прикидываться, будто обрадовался, потому как он и вправду был рад…

И неожиданно смутился, удивившись чувству занозистому и нарывающему, что обнаружил нечаянно в себе, с утра ещё на пустом, казалось бы, месте, – как сладкая дёргающая боль. Опомнился – и запоздало притушил вспыхнувшую в глазах искорку тенью хмурой тучки, что заботой омрачила его дотоле безоблачное чело. Дошло, что опять сплоховал, – и разгладил озабоченную складку меж бровей, прояснившись белозубым оскалом глупой улыбки.

– Ну, до утра, надеюсь, дело не дойдёт, – задумчиво проговорила Натали, успев заметить нечто неладное в выражении его глаз, и потупила свой взгляд, чтобы скрыть, как тронула её эта его судорога на лице, что улыбкой, должно быть, зовётся, но тут же, совладав с кокетства невольными позывами, исправилась на серьёзный лад: – Где-нибудь, думаю, после одиннадцати. Пока то да сё, пока доеду… Сам понимаешь, мероприятие протокольное. Не слиняешь.

И подпустила ещё больше холодку во взгляд, отчего глаза приняли будничное и отчуждённое выражение, утратив глубину и загадку.

Хотел спросить Никита, при себе ли у неё зонтик, да отчего-то вдруг передумал.

Так и расстались, распрощавшись до вечера, отстранёнными, и каждый на свой деловой лад – задумчивым.

С некоторых пор Никита стал очень чувствительным к погоде и ко времени. Часы за ненадобностью он вовсе не носил на руке. По каким-то своим особенным признакам определял он, который час, где должны быть солнце и луна и будет ли дождь, когда начнётся и как долго продлится. Ошибался он редко. Минуты не проходило, чтоб не глянул на небо. Он помнил, какой был накануне закат, и какой сегодня рассвет. Давление нутром чуял. Он точно знал, откуда дует ветер, и легко осязал влажность и температуру воздуха. Смешно сказать, и потому он никому не признавался: однажды, роясь в старых вещах в чулане, наткнулся там на свои школьные географические дневники и с тех пор завёл толстую канцелярскую тетрадь, куда записывал не только свои наблюдения над погодой, но и разные приметы, предчувствия, жалобы знакомых на недомогание и прочее. Всё это, разумеется, пока вне строгой системы и время от времени, в часы скуки и интереса ради. И тем не менее, результат был налицо: он никогда не сворачивал напрасно торговлю при виде тучки и зря не выкладывал на прилавок товар – как если бы ветерок спешил по-дружески нашептать ему на ушко тайное знание, упредив любые капризы природы.

С природой, таким образом, он был на дружеской ноге. Поэтому, если кто подглядывал сейчас за ним со стороны, то мог бы заметить, что он встал с детских качелей и вошёл в подъезд ровно за несколько мгновений до того, как дождь буквально обрушился с небес. Ни одна нечаянная капля не упала ему на плечи.

Натали повезло меньше. Она подъехала как раз в самый разгар ливня, и Никита промок до нитки, извлекая её из такси. Она тоже вымокла, хоть выжимай. Не отрезвил её апрельский душ, – наоборот, казалось, ей стало много хуже: из машины вышла на своих двоих, а в подъезде уже просто повисла у него на руках.

Дождь испортил им вечер: мокрый, на сквозняке долго миловаться не будешь, – ни от поцелуев не просохнешь, ни объятиями не согреешься. Ну разве что чуть-чуть, минуток с пять отдаться на прощание во власть легкомысленной ласки – не дольше.

Он обнял её, напрасно пытаясь согреть телом, и она обмякла, безвольная и покорная.

– Нет, так не пойдёт, – сказал он ей, почувствовав дрожь в теле. – Ты простудишься.

– Что? – спрашивает Натали.

– Простудишься, говорю. Заболеешь. И кто тогда мне, бедному, выпишет товару, а?

Он, конечно же, подтрунивал, хотя во всякой шутке, знает каждый, есть толика правды.

– А кто? – спросила Натали и, откинув голову назад, уставилась на него непонимающим, бессмысленным взглядом.

Какие, однако ж, глаза у неё – большие и тёмные!

Она начинала вздрагивать на сквозняке. Апрель оправдывал свой коварный и подленький характерец. Дрянной месячишко: вот так вот подставить в самый неподходящий момент. Впрочем, грядущая неделя, представлялось ему, обещала тепло и много солнца. Особенно ближе к майским. Завтра он непременно должен заполучить ходовой товар. Торговые дни будут что надо, так что он надеялся быть первым на рынке, чтобы собрать все самые густые и жирные сливки, пока цены не упали, и дачники сметут все остатки, которые перепадут им после утреннего поезда с оптовиками. Привередничать начнут чуток погодя. Летний сезон облагородит себя определением модный только к июню, когда нерасторопные челноки, ввиду серьёзности и основательности своих намерений, на машинах повалят на рынок как на базар, устраивая гонку вниз по ценам. Главное, успеть обернуться до того, как летний бум ни накроет с головой.

– Пошли, – говорит Никита, – я провожу тебя до двери дома и сдам с рук на руки. А то, и правда, заболеешь, не дай бог. Вон, гляжу, вся озябла, продрогла.

– А ты?

– А я никогда не болею, – ответил Никита и, приняв на себя роль подпорки, повёл её по ступеням наверх. – А вот ты простудишься, если тебя не переодеть.

– И никто тебе, голуб мой, не подаст товару, – бормочет невесть что. – И будешь на бобах сидеть, слёзно вымаливая подаяние.

Он только посмеивался, поднимая её по ступеням на четвёртый этаж хрущёвки – без лифтов.

Остановились у двери. Никита крепко держал её за талию, чтоб не споткнулась. Напустил на себя степенный и вместе с тем скромный вид и свободной рукой нажал на звонок. Раз. Потом другой. Наконец третий.

– Чего звонишь? – спрашивает Натали. – Уже поздно. Весь дом перебудишь.

– Твои не хотят открывать. Заснули, что ли?

И опять позвонил, долго не снимая пальца с кнопки дверного звонка.

– Ты чего, спрашивается, звонишь? Там никого нет. Входи.

Он толкнул дверь – заперто.

– Какой ты смешной!

– А где ключи?

– Где-где? В сумке. Где ж ещё?

Никита прислонил её к себе, прижимая одной рукой, а другой полез к ней в сумочку – за её спиной. Всё то время, что он рылся в её сумочке в поисках ключей на ощупь среди всяких там побрякушек, она мотлялась из стороны в сторону, зацепившись вкруг руками за его шею, и стоически удерживалась на ногах. Что-то невнятное бормотала себе под нос. Наконец он нащупал ключи, закрыл сумочку и кое-как отомкнул дверь. Перенёс через порог. Приставив к вешалке в прихожей, закрыл дверь ключом изнутри. Брыкаясь, она скидывает с ног туфли на каблуках, и туфли летят далеко по сторонам. Чуть сама не съезжает по стеночке на пол следом за своими туфлями. И упала бы, не подхвати её в самый последний момент.

– А теперь в туалет неси, – говорит Натали.

Как тут быть? Сама не дойдёт. И Никита повёл её – бочком по узкому коридорчику. Ему это напоминало какой-то старинный танец, который он многажды видел на экране, но только исполняемый теперь в совершенно неуклюжей манере.

Натали цепко держится обеими руками за шею и шатается, так что даже можно особо не придерживать – не упадёт. Задрал юбчонку, спустил трусики ей до колен и посадил на толчок. Попридержал чуть, направляя, и прикрыл дверь.

Стоит. Ждёт. Время идёт и ничего не происходит.

Минут пять прошло, прежде чем он решился потянуть за ручку. Не заперта. Приоткрыл украдкой дверь – спит? Нет, не спит. Тянет ручонки к нему.

– Забери меня отсюда, – бормочет.

Никита положил её руки себе на шею, поднял с толчка, подтянул ей трусики. Повёл в ванную.

– Не надо, – бормочет. – Я и так мокрая.

– Надо, – хихикает, включая воду, и стаскивает с неё блузку, юбчонку, спускает трусики, а потом сажает в воду, приговаривая: – Чтоб согрелась.

Кое-как, сидя уже по грудь в тёплой воде, с грехом пополам смывает подушечками двух пальцев тушь с глаз и пытается встать. Он удерживает её на руках. Скользко. Вода стекает с неё ручьями и льётся мимо ванны. По его рубахе. Штаны хоть выкручивай. Нащупывая за спиной на вешалке полотенце, он натыкается на махровый халат и набрасывает на плечи ей.

– В спальню неси, – бормочет, вцепившись в шею и подгибая ноги в коленках.

Берёт на руки и несёт, огибая многочисленные углы, чтоб не зашибить ненароком. Опускает на край кровати, откинув одеяло. Смеётся.

– Ты почему смеёшься? – спрашивает, запутавшись руками в рукавах.

– Ложись, я тебе сейчас чайку горячего заварю. Или, может, кофе?

Он помог ей выпростать руки и попытался умостить её головой на подушку, но распрямиться она ему не позволила. Повиснув на шее, с силой пригнула ещё ниже, притягивая к себе. Он поцеловал её в щёчку и хотел было опять отойти, но она не отпускала – настойчиво прижимая к себе, крепче и крепче.

– А кто придёт? – шепчет и, не получив ответа, сдаётся безропотно.

– Иди ко мне, дурачок. Никого же нет, и не будет уже…

Всё произошло очень быстро и пронзительно, причём настолько, что он не успел ни понять, ни толком расчувствоваться. Он мог насладиться ощущением близости только после всего, что произошло, когда гладил её, целовал. Ей были приятны его ласки, а ещё приятнее то, что его нежность не иссякла сразу же после того, как всё закончилось, и она прошептала:

– А ты ласковый.

И отзывалась на ласки, давая понять, что для него ещё не всё закончилось, что она ждёт. И он трепетал от мысли, прикасаясь, – и силы восстановились быстро, ну а желания близости ему было не занимать.

Ему нравилось целоваться с ней. Она не смущалась, когда его руки трогали ей грудь. Она подставлялась под его ласки и даже помогала почувствовать в себе уверенность, когда ему вдруг казалось, что он слишком осмелел, позволив своим рукам слишком многое, но не всего ещё, на что они были способны. Он боялся оскорбить, обидеть. Но не был робок настолько, чтобы отдаться во власть сковывающему смущению.

Натали чуть отстранилась, лицом к лицу держа в ладошках его голову, чтоб разглядеть получше, взяла его руку и поднесла к губам, обцеловала пальчики, не спуская с него глаз и не позволяя приблизиться его губам к губам своим, и прошептала:

– У тебя такие нежные руки.

Он увидел её глаза близко-близко. Они были большие, тёмные и блестели. Щёки зарозовели. И веснушки разглядел. Веснушки были какими-то родными, близкими – уютными, как старые домашние тапочки. Он коснулся губами глаз и опять прильнул к губам, пытаясь пылко испить весь её сосуд.

Она положила ему руки ладонями на щёки, и он почувствовал её вытянутое упругое тело под собой, но она вовремя отклонила его. Опять поглядела в глаза и медленно с расстановкой вертела его голову лицом то туда, то сюда, как будто разглядывала, а сама наносила поцелуи – точно жалила.

Он хотел сказать, но она приложила палец к его шевельнувшимся губам. Ему нужно было сказать, потому как молчать он не мог, – он должен был сказать ей, и она заткнула ему рот, впившись поцелуем.

Он чуть растерялся, и было к ней прильнул – она опять охладила его порыв, а ему уже было мало её. Взяв руку в свои руки, долго целовала, а потом, не выпуская его руки, глядя глаза в глаза, повела его в долгое путешествие по всем географическим закоулкам своего богатого на открытия тела.

Никита вдруг почувствовал себя рядом с ней мальчиком. Конечно же, мальчиком он не был, но и особым опытом похвастаться не смог бы. И не скажешь, будто не от мира сего: пытлив не в меру и чуток ко всему. Но что есть знания без опыта? Любовь чужая, беглая и эфемерная, – суха как наука, без страсти к познанию.

Он сгорал, но терпел. Он должен быть послушным, а будучи послушным, прислушивался к языку чувств, и ритму страсти, и порывам тел. И покорялся с безрассудством, с каким стыдливость прячут на потом.

Она его вела. И привела к вратам. Глаза закатились, и выдох громкий вырвался наружу. Его было не удержать. Она и не держала, а лишь сопротивлялась, причём настолько, чтоб миг, когда крепость пала под напором, был для него и для неё сладчайшим мигом и удачей.

Схватывая намёки на лету, он только-только учился понимать, что в танце страсти в паре ведущих двое, и взлетит он так высоко, как высоко взлетают оба. И взлетели вместе до небес – и не пали, распустив ласки нежный парашют.

Та ночь была полна чудес и открытий чудных. Он любил. И ревновал. Страдал и наслаждался. Он мучился и отдавался страсти. Он себя забыл – и забылся, как будто он не он.

Затихли с первыми лучиками рассвета. Никита был совсем уже не тот, каким сюда входил. Он должен был, и ценою долга полагал он жизнь свою отдать. И счастлив был, и видел счастье в отблеске глаз рядом на подушке. Не обмануть. Не обмануться.

Провалился лишь на миг, боясь утратить счастья дуновенье, и проснулся, когда солнце встало.

Погладил по щеке, коснулся лба устами, разгладил бровь, морщинку растянул – и потянулись благодарно губы, чтоб коснуться губ его и прошептать невнятно:

– Милый мой.

Он разглядывал так близко при свете утреннего солнца чёрточки, вдруг ставшие милее и родней всего на свете. Вот завиток упрямый колосится. Пылинка на носу сидит. Белым крылом рука взмахнула и обняла. Скользнула и упала. Как смешно. Как мило нос сопит. И вдруг притих. Спит – не спит. Ласки ищут губы. И прикосновений трепет пробуждает чувства, наполняет силой.

И вдруг откуда всё взялось опять. Ни сна, ни неги, но страсти запросила любовь, внезапно пробудившись. Изгибы тела и извилины души как будто слились в долгом поцелуе.

Он вёл её – дорогой страсти нежной. Не кончилось – всё только началось.

Натали ещё дремала.

Никита потихоньку выскользнул из постели. Его тревогой наполняло. Не заснуть уже.

Он привёл себя в порядок, прибрал вокруг и ждал невесть чего, будто сидя на иголках, а не в кресле у окна. Прислушивался, ловя посторонние шорохи. Ждал он пробужденья. Ждал в дверь звонка. Он вдруг представил, что вот встанет и уйдёт. Как уйдёт – дверь не затворив? А как назад вернётся? Или запереть, чтоб не ушла? Что скажет ей? Что вздумает она?

И вдруг дождался: ключ в замке – и провернулся, не открыв запертой на засов двери. Звенит звонок. Никита на ходу придумывает, что сказать.

Отворяет дверь.

– Ты кто? – ему с порога.

– Я?

– Ну не я же?!

– Я – Никита.

– Где Натали?

– Спит ещё.

– А ты?

– Я жду, когда она проснётся.

– Ты что, жених?

– Никита я, а вы кто?

И робко тянет руку. Пришелец, что вдруг, пришедши, разладил этот тихий мир, – вторгся, разворошил и всё смешал, как инопланетянин, приземлившись посреди торговой площади в базарный день. Смотрит задумчиво на протянутую ему руку, о чём-то своём размышляет… и после раздумий делает-таки одолжение, нехотя вкладывая пальцы в открытую ладонь.

– Я Серёга. Брат. Чего так долго спит?

– Я не сплю. Чего кричишь?

В проёме двери объявилась Натали, зябко кутаясь в халат. Лицо хмурое, недовольное. Чужая. И в груди сосёт уже тоска при взгляде на отчуждённые черты.

– Где мать с отцом?

– Не спрашивай. А ты чего ни свет, ни заря припёрся?

– А ты чего не на работе?

– Видишь, собираюсь.

– Оно и видно. Так где мать с отцом?

– Где-где? Уехали, где ж ещё!

– Куда уехали?

Натали махнула рукой:

– Туда и уехали. Не помню. Не знаю.

И пошла в ванную. И уже кричит оттуда:

– На похороны. В экспедицию.

– Так на похороны или в экспедицию?

– Не знаю. Мать позвонила и сказала только, что кто-то там у них разбился.

– Где разбился? Почему разбился?

– А я почём знаю?!

– А почему мне не сообщили?

– Тебя не было. Они мне позвонили и сказали, что всё срочно. Я тебе звонила, у тебя никто трубку не брал.

– Ну, правильно. Я ж работал.

– А если работал, то почему спрашиваешь?

Серёга только головой покачал, скривив гримасу: беда, мол, с ней.

– Рыба снулая! – пробурчал вполголоса, так чтобы уже в метре волны звука сами по себе затухли.

Разулся, по-хозяйски вставил ноги в шлёпанцы и пошёл на кухню. Сел за стол. Никита прошёл за ним следом. Сел за стол напротив.

– Ты кто? – спросил опять Серёга.

– Я коммерсант.

– А-а, ну-ну!

– А ты кто?

– А я бомбила! – и засмеялся. – Я коммерсантов подвожу. Стало быть, тоже коммерсант, только на иной лад. А ты торгуешь. Тоже шмотками?

Никита кивнул.

– Ладно, не обижайся, – и толкнул Никиту кулаком в плечо по-дружески.

Натали вошла в кухню. Поставила чайник на плиту.

– Чай будешь? – спросила она брата.

– Пожрать чего есть?

– В холодильнике посмотри.

– А ты чего не на работе?

– Уже спрашивал. Сам, что ли, не видишь?

– Да вижу-вижу.

– А чего тогда пристал?

Натали вышла, и Никита услышал, как она набирает номер телефона, а потом говорит, что задерживается, но скоро будет. И вдруг смеётся. Понизив голос, что-то шепчет и опять смеётся. Слушает и опять смеётся. А потом говорит: пока, мол, – и кладёт трубку.

Никиту словно бы занозило что внутри. Его чувства вдруг как-то обострились, совершенно изменившись в неведомую прежде сторону, и он почувствовал себя несчастным и неловким. Как в школе, когда ты каждое утро встаёшь с чувством, что ты сегодня опять чего-то кому-то непременно должен. И ему не неприятно было это чувство. Ему захотелось быть должным.

– Слушай, Наташка, ты где его откопала? – спросил брат Серёга, кивая в сторону Никиты.

– Где-где? На работе, где ж ещё! Разве я где ещё бываю?!

– Ну, мало ли, может, из клуба ночного притащила.

– На календарь посмотри, а? Какой день недели? Клиент наш. Весь такой несчастный был. Ограбили, обобрали. Весь в долгах пришёл, нахохлившись. Думала, совсем загнётся. Пожалела. А пожалев, пригляделась повнимательнее. Смотрю – ничего воробышек. Оперился и даже чирикать стал.

– Ты его в гнёздышко и затащила?

Никите не нравился этот разговор, да и кому понравится, когда, тебя не спрашивая, о тебе же и при тебе да в третьем лице – как о предмете. Да ещё и с шуточками, с подколом, с подковыркой. Терпел, не имея иного выхода.

– Не болтай глупостей! – говорит она брату, и к Никите с улыбкой: – Извини, он брат, и имеет право задавать вопросы. Привыкай. Или, лучше будет, уши заткни и не слушай.

– Ну да, – приободрился Никита, – представляю: прихожу домой, вставляю ключ в дверь, а на пороге мужик: ты кто такой, спрашивает?

– Ну да, в общем, как-то так, – усмехается брат Серёга, и смотрит, щуря глаз. – Ты, как погляжу, парень вроде как ничего. Занятный. Но смотри мне! Сестрёнку обидишь – головы не сносить…

– Серёженька, вот только не надо, а? Я сама как-нибудь разберусь со своими делами.

– Всё-всё, не буду, как знаешь, – он поднял обе руки вверх. – Сдаюсь!

Натали посмотрела на часы и говорит:

– Ты, Никита, хотел, мне помнится, давеча рассказать что-то.

– Что?

Она смотрит – и голова склонилась чуть набок, в глазах сверкают лукавые чёртики, кривит ухмылка губы. В одной руке щёточка, в другой тюбик с тушью. Зеркало на подножке. Рядом чашка с чаем. Один глаз накрашен и оттого выразительный – другой блёклый. Бровь крутой дугой. Уютно и легко. И вдруг как будто тепло возвращается, и она мила, да и брат вроде как бы не совсем чужой.

– Как ты по долгам умудрился рассчитаться? Обещал рассказать. Любопытно.

– Грабанули, что ль? – спрашивает брат Серёга, сочувственно качая головой. – Ничего, бывает. Меня тоже парочку раз как лоха развели.

– Глупая история, – кивает Никита. – Но если одним словом, то выкрутился-таки. Дела, как говорится, намази.

Осень. Вернулся из армии. Делать нечего. Денег тоже нет. Нас у матери двое: я да сестрёнка младшая. Мать-кормилица троллейбус водит по маршруту в режиме двухсменки.

Пошлялся с недельку с друзьями по улице, винца попил, привык, что всё не в ногу и не строем, да и пошёл искать работу. Взяли в охранники и на рынок определили. Посидел до нового года, присмотрелся – и тоска взяла. Как говорится: и что дальше? Одни торгуют, другие покупают, а я охраняю. Чем я хуже? Тоже хочу быть сам себе хозяин. Так и подался в коммерсанты.

Места забил дерьмовые, на новых, неосвоенных площадях – вдали от метро, под мостом. Если повезло поймать поток с электрички, то хоть как-то отобьёшь свои, а нет – так едва набираешь, чтоб за место расплатиться. Беда, короче говоря.

Но приспособился. Как раз часиков в восемь утра, когда ещё рынок пуст и предложение стремится к нулю, особенно в небазарный день, тянутся вразнобой всякие мелкие оптовички из пригорода. Я им по дешёвке товар сдам, поторгую ещё часок – другой на карман, и ходу оттуда, пока не обилетили. Чего держаться за места, коих половина в будни пустует? Стал договариваться по времени и ассортименту. Сам торговал полный день только в выходные. Ну и ничего, оборот пошёл, кое-какие деньжата завелись, да и ходовой товар стали давать в кредит. Я живо приучился пристраивать его с нагрузкой по чужим точкам, а кое-что прямо на ходу сплавлять. Идёшь с мячиком против потока в час пик, подбрасываешь – и покрикиваешь: кому футбольный мячик?! А заодно майки, трусишки, носочки, ремни и прочая мелочёвка в сумке за плечами.

И вот однажды партию товара сдал оптовичку, денежку выручил – подходят ко мне. Солнце мартовское тенью заслонили.

– За место не платишь рынку – плати нам.

Забрали деньги, забрали товар и пинком под зад. Остался ни с чем. В долгах как в шелках, хоть вешайся, а жить надо дальше… не с нуля – из ямы подниматься.

Что делать? Пошёл на разборки, поднимаясь от младших к старшим браткам. Под самую крышу не пустили, но по понятиям рассудили правильно: и не должен был платить, но так ведь не бывает, чтоб вовсе никому не платить. Денег не вернули, шмотки не вернули, но пристроили за спасибо на точку проходную, а стало быть, прибыльную, если товар соответствует месту.

Вот тут я и развернулся. Сначала ко второй фирме подъехал, потом к третьей. Распихал товар по точкам. Когда платить нужно первому поставщику, я отдаю ему выручку второго, когда второму – третьего, третьему – первого, и так далее по спирали.

С долгами рассчитался быстро, и на сегодня даже в прибылях, пускай и в расчётных пока что. А чтоб товар ходовой давали, нужны объёмы, так я ведь своих оптовичков не бросил – я им без наценки сдаю, живя исключительно на скидках и курсовой разнице. И им меньше хлопот – всё из одних рук: зараз можно отовариться.

Вот вкратце и вся немудрёная история.

– Н-да, лихо, должна признаться, раскрутился, – качает головой Натали, убирая со стола в косметичку тюбики да пузырьки всякие. – Ни за что не подумала б. Теперь, кажется, начинаю соображать.

– Это ещё что?! – говорит, возгордившись, Никита. – Я напарника себе взял и вторую точку открываю. А с оптовиками наладил прямые поставки – по первой колонке, без скидок, с вашего склада. Сейчас вот живыми деньгами начну платить, и бонус от тебя потребую.

Натали смеётся и говорит брату:

– А ты говоришь – где откопала. Коммерсант прирождённый!

– Напарник собрался в Венгрию за майками с рисунком. А у меня другая намётка – но об этом потом.

– Да, и в самом деле. Потом. Мне на работу пора. Уже поздно.

Заметив, что взгляд у неё затуманился, а движения стали суетливо-торопливыми, да и сама она какая-то вдруг рассеянная, задумчивая, Никита встал, собираясь провожать:

– Нам пора.

– Видишь, какой командир у меня? – говорит Натали, обращаясь к брату свысока.