Что сказал Бенедикто. Часть 2

– Рудольф, она приезжала!

– Кто?

– Твоя Анечка, час назад уехала. Спрашивала, что с тобой приключилось, почему ты три недели не звонишь, не приезжаешь. Короче, её Адлер ей тогда сообщил, что ты заболел, она о тебе распереживалась, и они решили, что раз и Карл не едет, то совсем твое дело плохо. Абель меня к ней послал, говорит, иди познакомься!

– Познакомился?

– Да, она пианистка.

– Гейнц, а ты ещё по каким-нибудь признакам людей разделяешь?

– Конечно, фенрих, ещё – на мальчиков и девочек. Вот фрау Анна – определённо девочка, и руки у неё – руки человека, играющего с детства на фортепиано. Она в гости приглашала, меня вместе с тобой, когда ты поправишься. Мне она понравилась.

– Я ужасно рад, Гейнц. Только не знаю, есть ли у меня хоть один шанс, что она на меня посмотрит, если ты будешь рядом.

– Рудольф, ты что обо мне подумал?

– Я ничего не подумал, Гейнц, Аланд не пустит. Он меня тогда так раскатал…

– Одного, может, и не пустит, а со мной можно. И, фенрих, ты уж извини, конечно, но Устав Корпуса никто не отменял, и, если подумать, Аланд прав.

– Я знаю, Гейнц, но что я могу с собой поделать? Я и сейчас бы к ней убежал, и не в гости, а с концами.

– В гости съездим, возьмём Карла, его там тоже ждут. Но ты понимаешь, что если ты будешь за ней волочиться, никакой серьёзной работы не будет?

– Я знаю, Гейнц, потому я с вами не поеду. Николай хотел видеть Карла, она будет рада тебе, а я здесь посижу.

– Не надо с больной головы на здоровую перекладывать, ты не представляешь, как было плохо эти дни, никто ничего делать не мог. Абель всё вокруг тебя носился.

Гейнц отвернулся.

– Ладно, Гейнц, я лучше, чем был, Фердинанд – волшебник. Но он точно устал. Когда я очнулся, самое задушевное, что он мне сказал – «заткнись» и «убью».

– Абель?.. Тебе послышалось.

– И неоднократно, Гейнц. Хочешь, чтоб и тебе послышалось? Сходи сейчас, попроси у него сигаретку, ввек не забудешь. Можешь блокнот достать и записывать всё, что он тебе посоветует. Пойдем, я есть хочу.

Гейнц засмеялся.

– Пойдём, тебя нужно срочно откармливать, а то фрау Анне тебя и обнять будет не за что – костями её проткнёшь.

Гейнц с хохотом увернулся, сгрёб Вебера в охапку и повёл к столовой, усмиряя праведный гнев Вебера, вспыхнувший от первого же намёка.

Весь день Вебер слонялся без дела, заходил то к одному, то к другому из своих друзей. Единственный, кто его сразу прогнал, был Абель, двери Аланда Вебер сам тщательно обходил.

Долго он ни у кого не задерживался, заняться ничем не мог. Он был одновременно и счастлив, и слаб, все силы его испарились через пару часов. Он то и дело заходил к себе, укладывался на постель, смотрел в потолок. Ему казалось, что Абель не хочет пускать его на порог потому, что Вебер что-то натворил, чего он не помнит. Он на шоссе мог не увидеть машину? Может, он напился где-нибудь – и ничего не помнит? И все об этом молчат из деликатности или по приказу Аланда.

Он сам себя не узнавал, вроде бы он тот же, но вроде бы и другой. Лицо – понятно, раз он пролежал долго, раз его резали-перерезали, то лицо похудело, да и сам он – надёжно сшитый мешок с костями и минимумом требухи. Опять всё сначала, опять тренировки до изнеможения, надо браться за ум, форсить своей любовью пока не стоит.

Когда за ужином Аланд «благословил» съездить в гости к Адлерам всех желающих, Вебер ехать отказался, если бы не мрачный вид Фердинанда, он бы, может, и не устоял, но тут он решил проявить твёрдость во что бы то ни стало. Почему-то остальные тоже расхотели ехать, но Аланд отмёл возникшие сомнения, и Карл с Гейнцем и Кохом уехали. Абель, как ни странно, после того как они ушли, взглянул на Вебера с откровенным презрением и, отставив прибор, не доев, вышел из-за стола.

Ничего Вебер не понимал, как ни старался.

– Что, Вебер, – сказал Аланд, когда они остались вдвоём. – Твоя твёрдость в намеренье встать на путь истины делает тебе честь. Может, ты желаешь и поработать всерьёз? Пойдём, потолкуем о твоей медитации, всё равно когда-то надо возвращаться к ней.

– Господин генерал, что с Фердинандом? Я сначала надеялся, что он шутит, но я чувствую, что он на самом деле не может видеть меня.

– У Фердинанда свои проблемы, никак не связанные с тобой. Я всех просил и тебе говорю: не тревожь его попусту, у него очень ответственный этап работы. Он не покидает Корпус именно потому, что ему нужно полное сосредоточение. Дела Абеля сейчас тебя не касаются, он не обязан двадцать четыре часа в сутки думать только о тебе.

– Но он рассердился, оттого что я не поехал.

– Правильно рассердился. Благими намереньями, Вебер, сам понимаешь.

– Это вы о чём?

– Ты воскрес к жизни, тебя переполняет радость бытия, желание быть хорошим, но задача иная: задача не быть хорошим, а быть собой. Для всех быть хорошим нельзя.

– То есть как?

– Вебер, я попрошу тебя сейчас вообще не открывать рта, а делать только то, что я говорю, хорошо? Рад, что ты меня понял. Я сегодня подзарядил тебя исключительно для того, чтоб ты смог покинуть покои Абеля, но дальше со своим обесточенным, разбитым телом ты будешь управляться сам. Восстановительные упражнения ты знаешь, будешь их делать вместо всей физподготовки, остальное, как было, по расписанию. Вместо Гаусгоффера – тоже упражнения. Ненужные мысли рассеивают по ветру всё, что ты ценного накапливаешь в себе. Твои друзья поболтают с Адлерами, отдохнут в хорошей компании, вернутся весёлые и разойдутся заниматься каждый своим делом. А ты будешь думать, как хорошо, что ты не поехал, как плохо, что ты не поехал, мог бы увидеть её, не мог бы увидеть её, и работать ты не будешь, как бы ты ни пытался это изобразить.

– Но вы сами… были против.

– Я был против необдуманных решений с твоей стороны, а сейчас я отпустил всех, и тебя в том числе. Я ранее сказал тебе – туда ни ногой, но для начала убери оттуда свои астральные ноги, руки и всё остальное. Пока этого нет – приказ не выполнен, а имитация меня не интересует. Ты не можешь о ней не думать, следовательно, думай, что нужно сделать, чтоб ты начал думать о чём-то ещё.

Это было как наваждение, как бы Вебер ни пытался сосредоточиться, он видел её, видел друзей возле неё, видел Гейнца с Анечкой у рояля и Коха, слушавшего их, облокотившегося с её стороны на рояль. Видел Карла с Николаем: Карл ерошит шевелюру, рассыпаясь блестящими, феерическими доказательствами, куда бы Адлер ни кидал пробный шар. Слышал их вполголоса разговоры, смех, видел их ненавязчивое, рыцарское ухаживание за Анечкой. Видел, её глаза, её удивление, и как её рука переходит из руки в руку его друзей, их галантные поклоны, целование её руки – как обряд.

Аланд выгнал его вон – и был прав, Вебер бродил у ворот, позабыв и об упражнениях, которые Аланд отправил его делать, он ждал возвращения друзей.

Те приехали, шумные, возбуждённые, взрываясь смехом от шуток Клемперера.

– Ну, и дурак ты, Вебер! – сказал Карл, увидев Вебера. – Пропустить такой вечер. Привет от Анечки, она просто чудо что такое. Пожалуй, я у тебя её отобью, пока она на тебя всерьез внимания не обратила. Господин генерал пожаловал тебе конфету? Нет? Тогда держи.

Клемперер сунул Веберу за шиворот конфету, и они с Кохом пошли в свой корпус. Гейнц только пожал плечами:

– Не понимаю, Вебер! – и тоже ушёл к себе.

Вебер сам уже ничего не понимал, он был сбит с толку, ломал голову над словами Аланда о своих «астральных руках – ногах – всём остальном», которые следовало не запускать, куда не следует. Чем больше он заставлял себя о ней не думать, тем больше он о ней думал. Может быть, Абель и разгадал бы этот ребус, но он, похоже, с лестницы Вебера спустит.

Был второй час ночи. Вебер не ложился спать, бродил и ничего не делал.

Стук Гейнца в дверь, заглянул.

– Фенрих, господин генерал просил передать тебе большой привет.

– В каком смысле, Гейнц?..

– Думаю, в иносказательном, спросил, сколько времени ты потратил на упражнения, которые он послал тебя делать?

– Я забыл… Я сейчас…

– Нет, фенрих, сейчас ты не пойдёшь их делать. С тех пор, как тебя отослали, прошло столько времени, вопрос: чем ты был занят? Если бы ты спал, все были бы рады, это для твоего неокрепшего здоровья полезно. Но сейчас, фенрих, сон уже отменяется, Аланд тебя ждёт для отчёта, подумай, что ты ему скажешь.

Вебер пытался нащупать во взгляде Гейнца хотя бы снисхождение, но взгляд Гейнца был жесткий, и Веберу был неприятен его взгляд. Было что-то еще, что за этим взглядом когда-то последовало, но он не помнит.

– Он звал именно сейчас или можно зайти утром? – Веберу стало плохо от внезапного дежавю.

– Звал сейчас.

– Гейнц, ты за что меня ненавидишь?

– Я?! – Гейнц растерялся, словно его поймали на лжи, взгляд его ушел в сторону.

– Я понимаю, вы что-то скрываете, недоговариваете, я что-то натворил, чего не помню? Я думал, именно ты мне всё расскажешь, мне лучше знать правду, я сделал что-то скверное? Аланд со мной строг, ты меня ненавидишь, Фердинанд вообще меня видеть не может, скажи. Гейнц!

Гейнц снова отвернулся.

– Аланд ждёт тебя, утром после разминки он поставил тебе часы музыки у меня, не забудешь?

– Нет, но я не приду.

– Ты уверен?

И эту интонацию Вебер слышал, сейчас он пристально всматривался в свой «левый» (прошлый) экран, он должен видеть хотя бы миг, когда с ним произошла катастрофа, или то, что было перед этим, но он видит плац, непримиримый взгляд Гейнца и больше ничего.

Гейнц вышел, Вебер сел, откинулся к спинке кресла. Он должен всё вспомнить, потому что иначе он сам себе напоминает идиота, что-то стёрто в его мозгу. Об этом следует спросить Аланда, не что было, а кто позволил хозяйничать в его мозгу. Сон Вебера, нервозность Абеля, сигареты Вебера у Абеля в кармане, что-то было, но попытка вспомнить вызывает дурноту.

К Аланду идти совсем не хочется, хочется к Абелю, но Абель сердится. От его гнева не так противно, как от улыбки Гейнца. Словно по мозгу прошли плугом и всё перевернуто и вывернуто наизнанку.

Вебер поднялся, он знал, что если пойти на поводу своего нежелания идти к Аланду, то снежный ком непонимания будет нарастать. Он пошёл, быстро, решительно, миновал плац, лестницу, Абель стоял у окна в коридоре, оглянулся.

– Каяться пошёл? – улыбнулся Абель. – Тебе же не хочется каяться, Вебер! Чем покаяние без покаяния – лучше грешить и не каяться.

Он снова смотрел в окно, пуская из приоткрытой створки холод в коридор.

Вебер открыл дверь Аланда, но Аланда не было, вышел обратно.

– Ты не знаешь, где он? Гейнц сказал, что он меня звал.

– У себя. В другой комнате, наверное, постучи.

– Фердинанд! Что произошло? Почему мне все врут?

– Ты маленький, слабый мальчик, можешь огорчиться, если конец у сказки не будет хорошим, расплачешься и спать крепко не сможешь. Взрослые дяденьки берегут твой покой, – чуть усмехаясь, не отводя взгляда от окна, отвечал Абель.

– А ты скажешь?

– Нет, спроси у Гейнца. Правда, ему запрещено тебе это говорить, так что не знаю.

– И тебе запрещено?

– Нет, я и запретил, но поговорить об этом тебе лучше с Гейнцем.

Вебер ничего не понял, но продолжал стоять около Абеля, с ним даже молчать, ничего не понимая, было хорошо и спокойно, потому что ложь исчезала.

– Фердинанд, у тебя всё в порядке?

– У меня всегда всё в порядке.

– Фердинанд, мы снова были в том подвале?

Абель, наконец, посмотрел на Вебера, рассмеялся и ушёл к себе, Вебер постучал в дверь Аланда громко и требовательно.

– Не ломай двери, входи.

Аланд подошёл сзади, Вебер вздрогнул от неожиданности и отступил.

– Чего ты испугался?

– Абель сказал, что вы там.

– Он пошутил, заходи. Я твой стук внизу услышал, не думал, что придёшь.

– Почему?

– Всегда есть как минимум два варианта: прийти или не прийти, сделать – не сделать, сказать – не сказать. Заходи, раз пришёл, рассказывай, отчего тебя так корёжит?

– О чём мне так фальшиво врёт Гейнц и зачем вы вычистили мне мозги? Вы так не делали раньше, и я не хочу, чтоб вы делали это.

– Это Абель тебе сказал?

– Сам чувствую, Абель отвечать не стал. Если вы не скажете сами или не разрешите сказать Гейнцу, я боюсь, что я, в конце концов, брошусь на него за его ложь.

– Он бы давно бухнулся перед тобой на колени, если тебе этого хочется – ради Бога.

– Я не королева и не принцесса, чтобы прекрасные принцы падали передо мной на колени, я хочу знать правду.

– Представь, Вебер, что хирургу, вскрывшему на операции фурункул, летят брызги гноя на маску и на лицо, хирург не попрекнёт этим больного, а пациент не будет хвастать этим перед другими людьми. Ты согласен? Тут было то же самое, гнойник Гейнц тебе вскрыл, но сам заляпался, это не то, о чём следует говорить.

– Тогда почему Гейнц прячет глаза и фальшивит?

– Он не должен был этого делать, и сделал он это неумело. Подумай, если Гейнц для тебя тот человек, которому ты готов простить всё, то, может быть, не стоит ворошить подробности? Прости ему всё, для него это была не меньшая катастрофа, чем для тебя, поверь.

– Вы закрыли мне часть воспоминаний, у меня от этого барахлят мозги, я всё забываю, не могу сосредоточиться, я то и дело что-то смутно припоминаю, но не мозгами, а ощущениями, может, как-нибудь я всё это пережил бы обычным способом?

– Звучит хорошо, Вебер, но это не так. Твои ощущения никуда не денутся, а усугубятся и разнесут тебя в щепки. Тебе плохо, но это ничто в сравнении с тем, что могло быть. Ты начал не доверять мне и всем подряд, и это тебе мешает спокойно работать. Ты думаешь обо всем сразу и хаотично, ты путаешься в своих намереньях и потому забываешь.

– Я хочу вам доверять, как прежде, я ничего не понимаю, как мерзкий двоечник.

Лицо Аланда осветилось неожиданной для Вебера улыбкой.

– Я скажу тебе ужасную вещь и окончательно лишусь твоего доверия: я чувствую про себя то же самое.

Вебер улыбнулся.

– Вы играете, а я нет.

– Вебер, игра в том, что я играю, а на самом деле всё именно так.

Зазвонил телефон, Аланд с непонятной тревогой посмотрел на него и не снял трубку, а откинулся к спинке кресла. Телефон настырничал, Вебер смотрел то на телефон, то на Аланда и видел, что Аланд нервничает все больше. Ему показалось, что и телефон тоже нервничает, звонил он непривычно резко, пронзительно.

– Вам звонят, – зачем-то сказал Вебер, сам понимая, что сказал глупость. – Может, мне выйти?

– Если бы я хотел, чтоб вышел ты, я бы тебе сказал, но я хочу, чтобы замолчал он.

Телефон замолчал и через несколько секунд разразился новой трелью. В кабинет вошёл Абель, замер на пороге.

– Господин генерал, – сказал он, – я подумал, что здесь никого, хотел унять эту электрическую тварь, извините.

– Ты только это хотел, Фердинанд?

Абель почему-то не отвечал и не уходил, смотрел в глаза Аланду, Вебер чувствовал, что они о чём-то спорят, и не имел понятия, о чём.

– Может, я пойду, господин генерал? – спросил Вебер. – Я пойду в зал и всё-таки сделаю упражнения.

– Ты пойдёшь и ляжешь спать, причём у меня в кабинете, чтобы я видел, что ты именно спишь, – ответил Абель вместо Аланда.

Дальше начался диалог, который Вебер мог только созерцать, не понимая ни слова, они перешли на свой излюбленный диалект. Говорили они вроде бы спокойными голосами, не повышая и не понижая их, но электричество повисло в воздухе. Ко всему этому время от времени добавлял свой электрический голос настойчиво звонивший телефон.

Вебер поднялся.

– Сиди, Вебер, – сказал Аланд.

Абель что-то ещё сказал и вышел.

– Что вы делите с Абелем?

– Ничего, у Абеля кризис самостоятельности. В зал пойдёшь утром. Я звал тебя за другим. Я хотел тебе рассказать одну притчу, она имеет отношение к тому, что сегодня было с тобой.

Приблизилось время вечерней медитации, и два ученика собирались приступить к ней. Но в это время на городском стадионе начинался футбольный матч, а оба ученика были страстными поклонниками футбола. Один прилежно сел в медитацию и весь вечер продумал о том, что происходит там, на стадионе; второй пошёл на футбол, преступив свои правила, но, сидя на стадионе, он изводился тем, что пропустил медитацию, подвёл учителя, что в медитации ему было бы свободнее и лучше, чем на этом кипящем пустыми страстями собрании потерянных, полубезумных людей. Он понял, что ему не интересен футбол и никогда не был интересен, что он хочет только медитации и прощения учителя за свой проступок. Когда поздно вечером они собрались у учителя, что он сказал им, Вебер?

Вебер улыбался, прекрасно понимая, о чём Аланд говорит.

– Он поблагодарил второго за прекрасную медитацию и отругал первого за то, что тот весь вечер потратил на футбол.

– Именно, ты меня понял. Иди, не спрашивай, что тебе делать. Я отвечу: думать. И больше ничего.

– О футболе?

– Лучше о медитации, Вебер. Так что Карл был не прав, конфету от меня ты не заработал, хорошо, что не заработал тумака.

Телефон зазвонил опять.

– Так я могу идти?

– Убирайся.

Аланд взял трубку. Вебер пошёл к дверям, но остановился, услышав в трубке знакомый женский голос, откуда-то знакомый. Это был верх неделикатности, но Вебе стоял, хотя Аланд отвернулся к окну, уверенный, что Вебер вышел.

«Аландо, как тебя понимать?..»

Вебер всё-таки вышел.

«Аландо, как тебя понимать?» – повторил он, пытаясь понять, откуда он знает этот голос.

Абель стоял по-прежнему у окна, оглянувшись на Вебера, он театрально простёр руку к своим открытым дверям. На диване была подушка, одеяло, и простыня была идеально подоткнута.

– Кто это ему звонит, Фердинанд? – улыбнулся Вебер.

– Детям нельзя слушать на ночь страшные сказки. Это его смерть.

– Но Аланд же бессмертный.

– Триста лет не бессмертие, к тому же, уже триста! Или триста пятьдесят? Нужно всё-таки узнать его точную дату рождения, не пропустить бы юбилей. Да и на могильной плите такую надпись нельзя игнорировать – это будет место паломничества, можно сделать большие деньги, надо попросить Коха составить гороскоп событий, мою дату рождения он рассчитал до минуты.

– Кох занимается такой ерундой?

– А ты попробуй рассчитай.

– Да он наверняка знал, когда ты родился.

– Этого даже я не знал.

– Тогда откуда ты можешь знать, что он рассчитал правильно?

– Аланд подтвердил.

– А ему-то откуда знать?

Абель улыбнулся и опять стал серьёзен.

– Ладно, фенрих, я не скажу Аланду о твоих намёках, оставим как рабочую версию ту, что и была раньше: Аланд всегда всё знает. Хорошо?

– Да ну тебя, Фердинанд, у меня скоро короткое замыкание в мозгах случится.

– Возможно, дай свою дурную голову.

– Конечно, если речь о моей голове, то без устойчивых эпитетов не обойтись. А ты видел эту его смерть, что так настойчиво звонит ему в третьем часу ночи?

– Видел.

– И ты знаешь, о чём они говорят?

– Я не подслушиваю чужих разговоров, фенрих, в отличие от тебя.

– Я понял, Абель!.. Я вспомнил!.. Ему звонит эта карга из госпиталя!

– Значит, там опять сложный пациент, сейчас умчится, без него, видно, не обойтись, а он хотел провести вечер в спокойной беседе с учениками… Бедный Аландо.

– Почему она тоже его так назвала?

– Это его конспиративное имя – только для посвящённых, ты к ним не относишься. Ты подслушал, а это не считается, иди спать, болтун несносный.

– А ты посвящённый?

– Я? Конечно, я же бывший главный врач госпиталя и знаю о тех, кто у меня работал.

– Аланд у тебя работал? А почему вызывают его, а не тебя?

– Он у меня работал, но уволен я.

– Ты? Опять ты юродствуешь, Фердинанд?

– Я прав. О!.. – Абель прислушался.

Дверь Аланда открылась, он вышел.

– Срочный пациент, господин генерал? – спросил Абель. – Я уж думал, вы и в самом деле не поедете.

Аланд не ответил, пошёл вниз.

– Фенрих, насчёт сна я не шучу, ляг, и чтоб до утра твои мозги астрал ничем не замутняли, – когда звук шагов Аланда стих, сказал Фердинанд. Вспомнив о «дурной голове», подержал ладони на висках Вебера и тоже ушел.

Вебер видел в окно, что Аланд сел в машину и уехал, потом к гаражу прошел Абель – и тоже исчез за воротами. Вебер подумал, что даже если Абель и в самом деле откуда-то мог быть уволен, то от срочного пациента ему, конечно, не удержаться. Вебер лёг и с наслаждением заснул.

Глава 32. Опущенное забрало

Утром Вебер вместо разминки, куда его не пустили, ушёл в зал и занялся упражнениями, потом он отправился на урок к Гейнцу, забыв, что с вечера от урока отказался. Гейнц об этом тоже не вспомнил. День пошёл спокойно. В Корпусе не было ни Аланда, ни Абеля, жизнь подчинялась общему распорядку.

Первым вернулся Абель, и не один, он вернулся с Анной-Марией. Они от машины шли и над чем-то смеялись, откровенно любуясь друг другом, держась за руки. Не то чтобы это было неприятно, но Вебера чем-то это насторожило.

– Привет, Рудольф, – махнул Абель рукой. – От чего отлыниваешь?

Веселье в его глазах граничило с дерзостью, Вебер отступил от него, Абель приобнял Анну-Марию, они пошли к столовой.

Вебер почувствовал, что к нему кто-то подошёл, увидел напряженного Гейнца.

– Ты что-нибудь понял?

Вебер промолчал.

– В зал идёшь? Приходи. Что с Абелем?

Вебер пожал плечами.

– По-моему, у него неприятности, он вчера сказал, что уволен из госпиталя. Может, решил отвлечься? Он с Анной-Марией.

– Видел, не слепой. Я его вызову, ладно, потом. Приходи в зал.

Когда они вышли с тренировки, Абель возвращался от ворот – теперь один, Гейнц сразу направился к нему.

– Я тебя вызываю, Абель!

Тот остановился. Вебер, Кох, Клемперер встали между ними.

– В сторону! – сказал Абель, всем пришлось отойти.

Вебер взглянул на Абеля и бросился на руку Гейнца. Удар пришёлся Веберу в грудь и отбросил его на другой конец плаца. Последнее, что он увидел перед ударом Гейнца, Абеля, вдруг резко побледневшего, словно какая-то внезапная боль парализовала его.

Вебер очнулся в руках Клемперера, Гейнц стоял рядом, Абель так и сидел на плацу. Кроме самой обыкновенной оглушённости Вебер проблем не чувствовал, он встал, подошёл к Фердинанду.

– Фердинанд, тебе плохо?

– Спасибо, фенрих. Гейнц, потом, через пару часов, хорошо?

– Он оперировал ночью, – сказал Вебер, пытаясь отвести друзей. – Они с Аландом ночью уезжали на какую-то срочную операцию.

Абель улыбался, слушая Вебера.

«Дурачок, даже в эту небылицу поверил. Как он жить-то будет?»

Когда все, наконец, ушли с улицы, Абель заставил себя подняться. Если бы Гейнц сейчас с такой силой врезал ему, у него был бы шанс уже не подняться вовсе. Опять Вебер не даёт умереть, чувствует, что и оставить-то его тут не на кого. Но как же уговорить его – не слушать их никого?

Абель позволил себе заехать за Анной-Марией, погулять с ней, ему очень нужно было её доверие: аневризм начинал сочиться, операция требовалась срочно, а она ни в какую.

Он не говорил с ней сегодня про операцию, им хорошо было вдвоём, они могли говорить, о чем угодно. В парке, где они часов пять болтались и где фанатично преданные созиданию малыши вылепили двух снежных гомункулусов с физиономиями, достойными пера Гойи, Абель стал делать пластические операции несчастным снеговикам.

Анна-Мария вместе с удивлёнными детьми стояла рядом и смеялась, видя, как доктор Абель орудует скальпелем, привычно извлечённым из кармана. Лица чудовищ преображались ко всеобщему восхищению. Абель остриг подворот шубы Анны-Марии – сделал преображённым лицам похожие брови: потоньше одному, потолще другому. Забрал у неё косметичку, припудрил скульптурно вылепленные носы и щёки, подкрасил «девочке» (той, у которой брови и носик потоньше) подмороженные губы. Сказал, что лысина идёт разве что мужчине – и свой шарф преобразил в платок для «девочки», скрыв её плешь очень достоверно.

Полюбовался ещё и решил, что «молодым людям» придётся обменяться сердцами. Сердца были вырезаны и пересажены. После того, как Абель их «зашил», он съездил с Анной-Марией пополнить её косметичку, шубу (постриженную с отворота) она ему «простила» и от другой отказалась наотрез – автограф великого доктора Абеля. Потом поехали в Корпус.

Мысль Абеля вновь расслаивалась и работала отдельно от эмоционального упоения и безмятежности. Как им всем – птенцам, щенкам, задиристым – объяснить, насколько ему сейчас не до выяснения отношений.

После тяжелейшего приступа в подвале он две недели с лишним чувствовал себя хорошо. Боль его почти не беспокоила, разве что усиливалась по ночам, и ему хотелось верить, что приступ был просто знаком его безоговорочной неправоты, наказанием за бессмысленную дерзость, странное обхождение с надёжной, преданной Агнес, что болезнь его приостановилась. Но то, что вчера ночью приступ повторился, когда он ночью в пустом доме лежал, едва отговаривая себе вогнать в вену убойную дозу морфия, говорило о другом: болезнь прогрессирует, и у него совсем не остается времени. Нужно провести операцию Анне-Марии. Что будет с ним в самое ближайшее время, он как врач не понимать не может. Приступы участятся, слабость будет нарастать, тело истощится окончательно, он не сможет оперировать, а кроме него эту операцию не проведет никто.