Что сказал Бенедикто. Часть 2

– Рудольф, что у тебя стряслось? Аланд здесь, ты не дошел? Куда тебя отвести?

– Я тут посижу.

– Холодно, у тебя вчера был жар. Поднимайся. Мне тебя к себе отвести?

– К себе – это к тебе или ко мне?

– Хочешь, идем ко мне, я буду рад такому сумеречному гостю.

Ранние декабрьские сумерки, действительно, давно сгустились.

– Вильгельм, я посижу и уйду, вы не будете об меня в темноте спотыкаться.

Кох поддел руку Вебера и поднял его.

– Извини, я позволю себе забрать тебя.

Вебер покорился, чувствуя, что от того, что Кох его не оставил, ему стало легче. Кох вел его, все так же улыбаясь и что-то считывая с лица Вебера.

– У меня через пятнадцать минут отчет у Аланда, посидишь немного один?

Вебер благодарно смотрел на Коха, единственное, что хотелось сейчас – это побыть одному.

– Так что за беда у тебя случилась? – Кох не отпускал внимание Вебера.

В комнате Коха Вебер бывал редко и не дальше дверей. Море книг, это книги Коха.

– Ты все это читал?

– Я держу то, что читаю или иногда хочется перечитать и то, требуется для работы.

Так и хочется спросить, над чем работает Кох. Официально его вопрос звучит как Время, но, кажется, это ширма, как и вопрос Вебера. Никто не знает, что на самом деле это Бессмертие, а не какие-то там Трансцендентные Небеса, которые его и убили.

Море книг – математика, астрономия, море оккультных трактатов, философы – от древности до наших дней, ряды поэтов, книги на разных языках. Считается, что Кох знает только английский, немного итальянский и латынь, а тут такие языки, что Вебер и определить не может. Полки с теорией музыки, полки клавиров, тома опер, тома фортепианной музыки – и флейта. Кох играет на флейте? Никогда не слышал. Но флейта лежит в раскрытом футляре, пылью не покрыта. Здесь пыли нет.

В комнате Коха настоящий концертный рояль. На рояле вариации Генделя, Кох никогда не исполнял их.

– Ты это будешь играть на рождественском концерте?

– Нет.

– А что ты играешь?

– Ничего.

– Почему?

– Потому что его не будет.

– Карл с Гейнцем готовятся вовсю.

– Готовиться полезно даже к тому, чего не будет, потому что то, что не состоится сейчас, состоится иначе и потом.

Вебер улыбнулся, не будет сейчас – будет иначе и потом.

– Что ты стоишь в шинели? У меня не холодно.

Вебер стащил тяжелую шинель.

– Вильгельм, можно я полежу?

Вебер лег, закинув за голову руки, тело благодарно отозвалось теплой волной, а сердце опять затрепыхалось, что ему не так?

– Вильгельм, почему у меня все не как у людей? Вы все столько лет в Корпусе, и все у вас хорошо, никто не влюблялся, ну, Абель давно, и сумел это выбросить из головы. Ни ты, ни Аланд, ни Карл, ни Гейнц.

Кох улыбался.

– Ты влюбился, Рудольф?

– Проболтался.

– И слава Богу.

– Что – слава Богу, что проболтался?

– Что влюбился.

Вебер недоверчиво усмехнулся.

– Ты смеешься надо мной?

– Даже не собирался. Когда ты успел?

– Вильгельм, меня Аланд из Корпуса выгоняет.

– Это он тебе сказал?

– Да, обещал зашвырнуть – метров на пятьдесят от ворот.

– Думаю, ты пытался ему соврать, за любовь бы не вышвырнул. И где ты ее нашел?

– Случайно встретил.

– Всё сложилось?

– Ничего не сложилось, Вильгельм, я ее один раз видел.

– Тогда, может, тебе показалось?

– Не показалось, и Аланд сразу понял, что не показалось, потому и напомнил, что ворота близко, если я не откажусь, а я не могу отказаться.

– Она тоже проявила симпатию?

– Какую симпатию, Вильгельм? У нее муж, такой хороший, и тоже, как вы, математик.

– Так она еще и замужем? Интересно. Ты собираешься ее отбить?

– Ничего я не собираюсь, Аланд сказал, что я безответственная скотина, поломаю ей жизнь и подохну. И с чем она останется? Этому сложно возразить.

– Аланд не мог такого тебе сказать.

– Сказал, Вильгельм. Я вчера доигрался со своей медитацией, сегодня уже дважды подох. Раз доктор Клеменс в академии откачал, раз сам тут на плацу воскрес. Аланд ушел – и не обернулся даже.

– Ничего не понимаю, что значит – доигрался в медитации, что за дважды подох? Вчера что-то случилось? Я слышал, Фердинанд говорил про твой жар, и я ушел. Отвечай внятно, что произошло?

– Вильгельм, Аланд мне запретил вчера, а я полез, сбили меня – прямо по сердцу. Теперь оно то трепещет, то останавливается, когда захочет. Меня вчера предупредили все: и Аланд, и Абель, и даже в там мне давали возможность убраться, я не захотел, я хотел, чтобы меня убило. А сегодня я встретил её. Аланд сказал, что глаза бы закрыл на мои любовные подвиги, но после вчерашнего у меня нет такого права, я сам себе создал проблемы – и не надо их перекладывать на нее.

– Расстегни китель, покажи грудь.

– Два маленьких пятнышка, ничего интересного. Вчера я не хотел жить, а сегодня могу хотеть сколько угодно.

– Покажи.

Вебер показал отметины на груди, Кох покачал головой.

– Да, Вебер, наворотил ты дел. Что ж тебе вчера так жить разонравилось?

– Мне давно разонравилось. С тех пор как Фердинанд меня выставил дураком – ни Карл, ни Гейнц простить мне не могут. То есть, конечно, они как бы не сердятся на меня, но в класс единоборств я в последнее время старался не приходить. Они меня так и зовут мэтром единоборств, конечно, им смешно, что такой сопляк, как я, преподает в академии. А что я могу сделать? Я не просился, сто лет она была мне не нужна – эта академия, меня никто не спрашивал. Гейнц сколько лет тренируется, и сейчас он не торчит в академии, как я, целыми днями. Из классов музыки меня выгнали – говорят, устал, переутомился, иди поспи. Абель и Аланд так решили. Отовсюду меня вытолкали, Вильгельм. Я терпел, но вчера словно что-то сломалось. Гейнц пришел, а я чувствую, что больше не могу, не хочу все это слушать, не могу делать вид, будто мне все равно. Мне так стало плохо, сам бы себя разорвал. Я и решил – не стреляться же, пусть там меня и прикончат быстро и надежно, и вроде как не самоубийство.

– Это хуже самоубийства, Вебер, и расхлебывать тебе долго, но придется. Сейчас Фердинанд приедет, я спрошу у него, что они решили.

– Ты что, Вильгельм? Если они узнают, что я тебе жаловался… Ты к Аланду не опоздаешь?

– С Аландом мы договоримся. Плохо, что я выпал из ситуации. С виду у тебя все было хорошо, сказал бы мне, я бы Карла с Гейнцем давно на место поставил. Зачем ты терпел?

– Если бы я не знал, что они правы…

– В чем?

– В том, что не мне преподавать. Гейнца Аланд сегодня прислал, после того как Гаусгоффер позвонил и сказал, что у меня была остановка сердца, Гейнц так хорошо вел занятие. Вильгельм, я не могу без Корпуса, я ждал, что все успокоятся, но ничего не меняется, я устал сидеть, как прокаженный в своем лепрозории. Видеть не могу свою комнату, боюсь – когда ко мне кто-то подходит, чувствую, что я улыбку приклеиваю, мне врут, и я вру. Когда из класса музыки выставили, у себя сидел играл, потом чувствую, что не могу, чем больше я пытаюсь делать вид, что это можно терпеть, тем меня глубже затягивает в омут, мне не выбраться, Вильгельм, пойми, я пытался, но вижу, что это ни к чему не приводит. Аланд посмотрел, как я завалился, и дальше пошел, это о многом говорит.

– Он вернулся, привел тебя в чувство, потом ушел.

– Ты не можешь этого знать.

– Я Аланда знаю, и знаю, как он к тебе относится.

– Когда я очнулся, он у крыльца был, я ненадолго выключился.

– Ты этого не знаешь, если ты выключился. Не говори о нём так, он о тебе только и думает, о тебе да о Фердинанде.

– Фердинанд как не в Корпусе, его все время нет.

– У него много работы, никуда он не делся.

– Я его перестал понимать, а ведь он был для меня всё.

– Всё для тебя – ты сам и Аланд, и ни на себя, ни на Аланда – не возводи напраслины. Аланд тебя больше всех любит.

– Он не может меня любить больше всех, я знаю, кто ему всех дороже.

– И кто?

– Не тяни из меня.

Кох подал Веберу чай, сел рядом.

– Дождешься меня? Я с Аландом должен поговорить.

– Если разрешаешь, я полежу у тебя, здесь никто меня не найдет.

– Ты меня расстроил, Вебер, сердце твое, конечно, восстановится, ты учишься. Трагедии еще даже не начинались, впереди большая игра. Нас мало, чтобы кем-то пожертвовать ради глупостей. Тебе надо, как всем и быстрее всех, раз уж ты позже других родился, набирать, а не разбазаривать. Аланд очень тобой дорожит, ему больно видеть, что ты допускаешь такие просчеты. Фердинанд каким был, таким и остался, но знает и может, больше, чем шесть с половиной лет назад, и он как любил тебя, так и любит. Сколько он сейчас работает, ты не в состоянии даже представить, что бы он тебе ни говорил, смотри ему в рот и запоминай. Думай, почему он это тебе сказал, он ничего не скажет просто так. Он весь Корпус на своих плечах пытается тащить, как исполин.

– Исполин… Он похудел и ледяной, как сын снежной королевы, я боюсь, когда он меня касается, холод от него за версту.

– Зато тебе жарко. Что морщишься? Опять плохо?

– Аланд сказал, что теперь все время так будет, надо привыкать. Иди, Вильгельм, Аланд не любит, когда к нему опаздывают. Наболтал я тебе, чего не следовало, извини.

Вебер смотрел на него и боролся с побежавшим холодом по телу, подумал, что Кох последний, кого он видит.

– Вильгельм, если бы Аланд меня выгнал, а ты случайно встретил бы меня в городе, ты бы не поздоровался со мной?

– Почему?

– Получается, что я предатель.

– Не просто поздоровался, в лоб бы тебе дал и назад привел, потому что ты не предатель, ты расти не хочешь.

Кох вышел.

Почему так важно знать, считает ли Кох его ничтожеством? Не считает, от этого почему-то легче. После его слов не хочется умирать, разум говорит, что так лучше, а душе не хочется. Как Вебер был рад себе, когда склонился к её волосам и почувствовал свою мощь, готовую служить защитой ее хрупкости, как эта сила потом ликовала и бушевала в нем, когда он весело сошелся с Гейнцем на поединке, всё в нем было хорошо, и радость жизни была такой полной. И все-таки он умирает куда богаче, чем был еще вчера, потому что у него перед глазами стоит она, его Анечка.

Вебер открыл глаза, он в комнате Вильгельма, рядом Абель, Вильгельма нет. Абель улыбается мимолетно, встревожен не на шутку, но улыбка берет верх. Отворачиваться от Фердинанда не хочется, все кошмары начались с возвращением Абеля, как бы Вильгельм не восхвалял Фердинанда, он не понятен. Ведет себя, как дервиш, – непредсказуемость и эпатаж, и не хватает Веберу никакой мудрости, чтобы его понять. Кошмары кошмарами, а не будь их, вчера бы он не встретил её. Вебер смотрит на Фердинанда, тот уже убирает все в экстренный чемоданчик, он свое дело сделал.

– Сейчас я переведу тебя к себе.

Вебер вчера еще, час назад бы еще сказал, не раздумывая, «нет». Теперь он в любой момент может умереть, он свободен от всех обязательств, и можно представить, что только завтра они пойдут сражаться с Кощеем. Абель будет бесподобен в своей отчаянной храбрости, а Вебер будет валять дурака и стонать на столе, не чувствуя никакой боли, одним глазом поглядывая за молниями на лице Фердинанда, слушать его голос, про себя хохотать над тем, как он дерзит. Вебер не чувствовал, что улыбается он на самом деле.

– Наломал вчера дров, Вебер, молодец, сказать нечего.

Фердинанд вроде как отчитывает его, но в голосе что-то мягкое, как на дне глаз у Аланда и у Вильгельма.

– За что от Аланда влетело?

Вебер не ответил, пожал плечами.

– Если бы ты только знал, фенрих, как я люблю, когда ты обижаешься на всех, и на меня – особенно.

– Я не обижаюсь.

– Можешь мне не рассказывать. Вот уж что-что, а твой обиженный вид ни с чем не спутаешь, чучело с посмертной маской Франкенштейна.

– Сам чучело.

– Раз уж ты решил осваивать азы бессмертия на практике при помощи регулярных упражнений, учиться будем, как оживать, а еще лучше, как отложить очередную агонию до более благоприятных обстоятельств, если вдруг в данный момент умирать тебе по каким-то причинам неудобно. Сейчас чувствуешь, что сердце еще колотится быстрее, чем это принято у нормальных людей?

– Отстань от меня, тебе бы только полечить кого-нибудь.

– Сейчас я говорю о том, что приступ можно остановить, предотвратить, сядь и делай, что тебе говорят, олух.

Вебер сел, справляясь с головокружением.

– А теперь ты медленно и очень глубоко носом вдыхаешь полную грудь воздуха. Можно начинать. И резко – полный выдох: ртом и носом.

Вебер резко выдохнул, Абель на выдохе зажал ему и нос, и рот ладонью, так что у Вебера заложило уши, но туман стал быстро рассеиваться, и сердце почти сразу начало успокаиваться.

– Лучше?

– Да.

– Сам себе, может, постесняешься рот и нос зажимать, но даже пара резких выдохов иногда помогает. Вульгарно выражаясь, срединный и блуждающий нерв управляют водителем ритма и резким выдохом ты как бы вправляешь их на место. Усвоил?

– Спасибо, доктор Абель.

– Абель… Сразу – Абель.

– Когда это пройдет?

– Когда поумнеешь.

– С мозгами это не связано.

– Твое существование пока вообще с мозгами не связано, отсюда и все проблемы. За что от Аланда влетело?

– Не твое дело.

– Значит, Вильгельму ты сказал, а мне не доверяешь?

– Я не сказал, а проболтался, надеюсь, он промолчит. Ты в последнее время сам не знаешь, кому и что скажешь, потому и нет желания с тобой откровенничать.

– Фенрих, ты злился на Гейнца с Карлом за то, что они никак не простят тебе твоих, в общем-то, самых обыкновенных мыслей о твоем возможном над ними превосходстве. Но ты-то чем от них отличаешься? Я над тобой не пошутил больше ни разу, а ты постоянно вменяешь мне в вину то, что один раз я это сделал. Ты сам такой, как они, ты не хочешь это признать? Я не хочу, чтоб ты с ними сшибся лбами, но пока вы такие – это неизбежно.

– Мне Аланда хватит в качестве наставника, пойду к себе.

– Не стоит, у меня ты ляжешь и проспишь спокойно, пойдешь к себе – сцепишься с Гейнцем, и никто не знает, чем это закончится. Не советую, ты нестабилен, нужно время, чтобы тело успокоилось от потрясения.

– Я пойду к себе, ты же страшно загружен, я сам как-нибудь.

– Ты слабоват для такой ситуации.

– Какой ситуации, Абель?

– Я знаю, что ты встретил свою любовь, потому и спрашиваю, что сказал тебе Аланд.

– Тогда, что сказал Аланд, ты тоже, конечно, знаешь. Мне никто не нужен: ни ты, ни Аланд, сам разберусь, ненавижу я ваше всезнание. Вы хотите забрать у меня даже свободу думать о ней, мне надоело, что вы вмешиваетесь в мою жизнь. Ты можешь это понять?

Вебер встал. Абель смотрел не в глаза, он смотрел на грудь Вебера, где сердце уже начинало исполнять бешеный танец.

– Лучше ляг сам.

– А то что, в рожу дашь?

– Боюсь, не потребуется, но будет надо, дам, как ты выразился, и в рожу. Аланда ты понял неверно. Он говорил не о том, что ты не имеешь права на любовь, а о том, что ты к этому шагу не готов. Это не одно и то же.

– Нет, он сказал, что предупреждал семь лет назад, и я обещал, а обещания надо выполнять.

– Аланд подлец, хорошо, иди, обнимись с Гейнцем, Аланд у меня попляшет.

– Опять начал юродствовать?

– Вдохни и выдохни, а то до ворот не дойдёшь.

Вебер пристально посмотрел на Абеля, в самом деле, он не собирался идти к себе, он хотел уехать к Адлерам, даже не думал об этом, это было уже принятое решение, и никак он его не транслировал.

«Как вы мне все, душеведы чертовы, надоели!»

Вебер переводил дыхание, но чувствовал, что разволновался, сердце заводит. Абель взял его за плечо своей ледяной рукой, и развернул к себе.

– Не дури, Вебер.

– Убери руку, собой займись, тебя как из холодильника достали. Сам на свою Анну-Марию до сих пор исходишься, а меня учишь, святой Иосиф нашелся.

– Не твоего ума дело, тебе этого не понять.

– А тебе понять? Отцепись, Абель.

Абель коротко ударил Вебера по грудине, все так же пристально смотря на его грудь.

– Резкий удар по грудине тоже может помочь, как ты помнишь. Ты завалишься, дурак, и мне опять нестись тебя вытягивать, у меня нет времени за тобой по городу бегать. Доиграешься, Вебер.

– Я понял, что иначе от вас не отвяжешься, отец Адриан был прав, бесы вы. К Гаусгофферу переведусь, завтра же попрошусь.

– Лучше сегодня, а то вдруг завтра не наступит, так в академиках и не походишь. Жениться тоже завтра будешь?

– Я тебя ненавижу, Абель.

– Дело не во мне, Рудольф, ты никак не поймёшь, с чем ты играешь.

– Это мое дело, жить мне или умереть, я один ее взгляд променяю на всю вашу богадельню.

– Скажи это Гейнцу.

– Скажу.

– Рудольф, в следующий раз тебе выбьет мозги, это я к слову, имей в виду. Если ты еще раз попытаешься поступить наперекор…

– Обязательно, Абель, и это тоже не твое дело, не строй из себя гуру, мне всё равно, что ты шесть лет делал на востоке, лучше бы ты там и остался. Иди скорее, режь свои трупы и не забудь сам поспать в холодильнике, ты без него быстро перегреваешься. На себя посмотри, ты стал, как Кощей, и физиономия твоя бледная не смотрится здоровой.

Абель улыбнулся, закрыл свой чемоданчик, Вебер накинул шинель и быстро пошел к гаражу.

Машина Вебера вылетела за ворота, он погнал к дому Адлеров, понятия не имея, зачем он это делает. Ясно, что в такой поздний час он к Адлерам не пойдет, остановил машину у ворот, долго смотрел на свет в окнах.

Сам стал хуже Гейнца, Абель прав, чего он только не наговорил Абелю. И завелся-то, едва почувствовал абелевское юродство. Почему он так боится этих интонаций Абеля? Словно тот, в самом деле, не дурачит, а говорит что-то страшнее и больше, чем правда. Судя по всему, провал у Коха был серьезнее и длительнее, чем днем, чем на плацу после разговора с Аландом. Времени почти полночь, он провалялся не один час – и вот поблагодарил Абеля за спасение. И в холодильник отправил, и над его нездоровьем не забыл поглумиться, и Анну-Марию приплёл, ничего не забыл, стоило Абелю время тратить.

Надо уходить. Гаусгоффер, конечно, еще одного фокуса Вебера с тренировкой бессмертия не вынесет, спишет по всей форме, Клеменс отрапортует – остановки сердца. Объясняй на комиссии про медитацию, в психлечебницу отправят без третьей самовольной медитации.

Вебер поехал обратно, съехал на дорогу к озеру, откинулся к спинке кресла, прикрыл глаза. Как он загнал себя. К Аланду поехать? У него не горел свет, когда Вебер уезжал. Машины Аланда в гараже не было, машины Коха тоже.

Надо вернуться в Корпус. В самом деле, что с Абелем? Он не похож на себя, откуда эта гонка? Откуда это всепрощенье по отношению к нему у Аланда, у Коха? Откуда эта бледность и худоба? Ни на разминках, ни в зале он не появляется. Если он болен на самом деле, он не признается. Что Вебер наговорил ему и зачем? Что с ним самим происходит? Откуда эта исступленная злость? Сам хуже Гейнца и Карла – жестокость тех просто детский лепет. Гейнц вчера не стал его валять по ковру перед курсантами, радовался успеху Вебера. Может, Вебер сам не видит себя, и дело только в нем самом? О чем он спорит со всеми?

Приехал он к ней, и что дальше, ему есть что сказать? Что он может ей предложить? Пустые слова и эмоции. Можно смотреть на нее в своем «экране» воображения, можно умереть от любви, но говорить пока не о чем.

Вебер поехал к Корпусу. Поставил машину, прошел к себе в комнату, закрылся. Бросил шинель в кресло, скинул сапоги, лег и заснул. Утром опять его вместо пробежки в зал, Аланд молчит, Абель приехал, всем отсалютовал, что-то сказал Аланду почти на ходу и скрылся в своем корпусе. Аланд посмотрел минут пять на то, как занимается Вебер, и, так ни слова и не сказав, ушел.

Вебер долго перерывал на столе бумаги, искал свои лекции и не нашел, подумал, что оставил их вчера в машине, в машине тоже нет. Поехал на лекции раньше времени, посидит подумает, набросает план, он и так все помнит. Оставил у Адлеров? Хорошо, это повод вернуться.

Гаусгоффер подошел сам, интересуется здоровьем, смотрит придирчиво.

– Может, поедешь домой? Аланд звонил, сказал, что он сегодня в тебе не уверен.

– Господин генерал, всё в порядке.

– Не хочешь поговорить начистоту, Вебер?

– Это преждевременно, господин генерал.

– Остаешься? Я посижу у тебя на лекции.

Не сказать, что Вебера это обрадовало, сегодня, когда он чувствует себя скверно, пришел без текста лекции (в бумажки он никогда и не смотрел, но таков порядок – лекции должны лежать на кафедре). Сердце дрожало, около аудитории Веберу пришлось постоять в коридоре, переводя дыхание, дал себе кулаком в грудь, вдохнул и выдохнул в крепко прижатую ко рту ладонь, вроде бы ничего, начнет читать – успокоится.

Гаусгоффер-шутник, сидит в последнем ряду с Клеменсом, переговариваются.

Вебер начал занятие, мел зачертил по доске, мысль пытается уйти, в голове чего только нет: она, Абель, Кох, Аланд, – всё, кроме того, о чем он продолжает говорить. Он начинает замирать на полуслове, говорит и замолкает, чувствует вопросительные взгляды курсантов, не понимающих, почему он не договорил не то что фразу – слово. Угораздило именно сегодня прийти Гаусгоффера.

Вебер смотрит в последний ряд, рука сама опускается, падает, разлетается на куски мел, прямо меловой пылью Вебер трет взмокший лоб, подбородок сам тянется вверх – свет ускользает. Последнее, что он видит, Клеменс и Гаусгоффер поднялись со своих мест, вскакивают курсанты. Вебер пытается переступить, чтоб сохранить равновесие, и снова чувствует, как тяжелое тело сваливается с него, оно падает вниз, а он взмывает вверх. Видит свое тело, нелепо вытянутое на полу, вокруг люди, трясут и треплют это тело, зовут его именем Вебера, а Вебер не там. Откуда-то в этой толпе появляются Аланд и Абель. Голос Аланда Вебер слышит, и голос тянет его назад. Вебер, как в садок, занырнул в себя, он уже чувствует свое онемевшее тело, он может открыть глаза. Вебер пытается сесть, оттолкнуть чужие руки и не может не морщиться от отвращения к себе. Абель смотрит с сочувствием, за его взгляд можно уцепиться.

«Выведи меня отсюда, Фердинанд, спаси меня».

Абель серьезно что-то говорит коллеге Клеменсу, поднимает Вебера, под руку выводит из аудитории. Аланд выходит с Гаусгоффером, генералы тихо, но экспрессивно вполголоса переговариваются. О чем, Вебер не слышит, в голове шум, в глазах волнами, то все застилает туманом, то проясняется. Грудь качает воздух, как насос, но воздуха не хватает. Абель опускает Вебера в машину Аланда, на заднее сиденье, за руль садится Аланд, Абель усаживается рядом с Вебером.

– Молодец, Вебер, – сказал Аланд. – Теперь Гаусгоффер будет трубить, как слон, что я довожу своих учеников до такого состояния, спасибо, мой дорогой, это все, что я для тебя сделал, на цепь посажу, недоумок.

Вебер опускает голову, чувствуя нарастающую гонку в груди. Что он с собой сделал?

– Зачем вы меня втащили в тело? – прошептал он. – Что вы мне умереть не даёте?

– В Корпусе, пожалуйста, а здесь и так разговоров слишком много. Сейчас приедем – продолжай, – Аланд не хочет или не может скрыть волнение и досаду.

– Вебер, поступай, как хочешь, но как ты смеешь порочить то, что делало тебя человеком? Неужели ты не понимаешь, что ты решаешь за всех, а у тебя нет мозгов даже с собой разобраться? Так не поступают, Вебер. Что ты доказывал, кому и зачем? До чего я ненавижу в вас ваше предательство, если бы ты только знал! А ты что улыбаешься, Фердинанд? Тебе это нравится?

– Да, забавный переполох. Корпус ублюдков, – Абель прислонил падающую голову Вебера к своему плечу. Аланд врезал по тормозам, подошел к задней дверце, открыл ее и вышвырнул Абеля на тротуар.

– На гитару деньги есть – или подать?

– Есть, господин Аланд, не беспокойтесь. Сами управитесь с вашей сворой? Гейнцу привет! О, Вебер опять поехал… Сеньор Аландо, он уже не в себе.

– Что ты сказал?

– У вас сын умирает, сеньор Аландо, ладно уж, не до разговоров. Еще увидимся, чемоданчик мой у вас остается, присмотрите? Сами-то Вебера собрать сумеете?

– У тебя снова бред, Абель?

– Это у вас бред, мой дорогой отец, увидимся, надолго не прощаюсь. У Вебера полный стоп, может, обратите внимание на это печальное обстоятельство? Или хоть меня пропустите.

Аланд, тяжело опираясь на машину, прислонился к ней спиной.

– Нервы, сердце, а ведь истинные адепты не болеют. Истинные врачи спасают умирающего, истинные отцы любят своих сыновей, а истинный генерал ублюдочного Корпуса – сам ублюдок. Как вас всех чистит-то – приятно посмотреть! Значит, и вы не безгрешны, господин адепт, торопитесь, там ваша голодная свора уже топчется у ворот от нетерпения.

Абель все-таки втиснулся обратно в машину, привел в сознание Вебера, пока Аланд, сам не понимая, что с ним творится, пытался прийти в себя. Такого приступа бессилия он от себя не ожидал.